ОЩУЩЕНИЯ (метафизика).

1°. Наши представления ясны; они дают нам отчетливое изображение того или иного предмета, отличного от нас. Напротив, ощущения наши смутны; они не показывают нам отчетливо никакого предмета, хотя и влекут нашу душу как бы за ее пределы, ибо всякий раз, когда в нас возникает какое-либо ощущение, нам кажется, что на нашу душу действует некая внешняя причина.

2°. Внимание, уделяемое нами представлениям, всецело зависит от нашего произвола. Мы привлекаем одни из них, отстраняем другие, вспоминаем их, задерживаем их на любое время, уделяем им столько внимания, сколько пожелаем, распоряжаемся ими столь же полновластно, сколько иной любитель - картинами в своем кабинете.

3°. Чистые представления не влекут за собой никакого ощущения, даже представления тел; но ощущения всегда имеют известное отношение к представлению тела; они неотделимы от телесных предметов, и все соглашаются с тем, что они возникают из-за какого-либо движения тел, в частности такого, которое внешние тела сообщают нашему.

4°. Наши представления просты и могут быть сведены к простым перцепциям, ибо поскольку именно ясные перцепции отчетливо представляют нам тот или иной предмет, отличный от нас, мы можем разлагать их до тех пор, пока не придем к простому и единичному предмету, подобному точке, которую мы обозреваем всю одним взглядом. Наши же ощущения, наоборот, смутны, и это именно заставляет предполагать, что они не простые перцепции, вопреки утверждению знаменитого Локка. Это предположение подтверждается тем, что мы повседневно испытываем ощущения, которые кажутся простыми в момент их наличия, а затем мы убеждаемся, что они не являются таковыми. По остроумным опытам знаменитого г. Ньютона над призмой нам известно, что имеется всего лишь пять простейших цветов. А между тем из различного смешения этих пяти цветов составляется то бесконечное разнообразие цветов, которое удивляет нас в произведениях природы и в произведениях живописцев, ее подражателей и соперников, хотя и кисть даровитейшего из них никогда не может сравняться с нею. Этому разнообразию цветов, окрасок и оттенков соответствует такое же большое число различных ощущений, которые мы принимали бы за простые ощущения, как красный и зеленый цвета, если бы опыты Ньютона не показали, что это сложные ощущения, составленные из пяти первоначальных цветов. Так же обстоит дело и с тонами в музыке. Два или несколько известных тонов, одновременно воздействуя на слух, создают аккорд.

Кроме этого первого вопроса, являются ли ощущения представлениями, можно выдвинуть еще много других, ибо этот материал очень разрастается, если углубляться в него все больше и больше.

1°. Являются ли произвольными впечатления, которые получает наша душа под воздействием чувственных объектов? Представляется очевидным, что нет, поскольку есть аналогия между нашими ощущениями и движениями, которые их обусловливают, и поскольку эти движения являются не просто причиной, но самим объектом этих смутных перцепций. Эта аналогия обнаружится, если мы, с одной стороны, сравним ощущения между собой, а с другой стороны, если мы сравним органы ощущений и впечатление, возникающее в этих различных органах. Зрение есть нечто более тонкое и более острое, не- жели слух. У слуха, по-видимому, есть подобное же преимущество перед обонянием и вкусом, а у этих двух последних ощущений - перед осязанием. Такие же различия наблюдаются и между органами наших чувств в смысле устройства их, тонкости нервов, гибкости и быстроты движений, величины внешних тел, непосредственно возбуждающих эти органы. Телесное впечатление, воспринятое органами чувств, есть не что иное, как осязание более или менее тонкое и нежное, соответственно природе органов, которые оно возбуждает. Самым легким из них является зрительное впечатление; шум и звук прикасаются к нам грубее, нежели свет и цвета; запах и вкус еще грубее, нежели звук; холод и тепло вызывают самое сильное и самое грубое впечатление. Все они требуют лишь различия между ступенями одного и того же движения, для того чтобы привести душу из состояния удовольствия в состояние страдания. Это доказывает, что удовольствие и страдание, приятное и неприятное в наших ощущениях, совершенно аналогичны движениям, которые их производят, или, лучше сказать, наши ощущения являются лишь смутной перцепцией этих различных движений. Более того, при сравнении наших ощущений друг с другом в них вскрываются сходства и различия, указывающие на совершенную аналогию между движениями, которые их производят, и органами, которые воспринимают эти движения.

Почему, спросят нас, душа относит свои ощущения к некоей внешней причине? Почему эти ощущения неотделимы от представления известных объектов? Почему они так сильно запечатлевают в нас эти представления и побуждают рассматривать эти объекты как существующие вне нас? Более того, почему мы рассматриваем эти объекты не только как причину, но и как объекты данных ощущений? Почему, наконец, ощущение настолько сливается с представлениями о самом объекте, что хотя объект отличается от нашей души, а ощущение от нее не отличается, для нашей души является крайне трудным или даже невозможным отделить ощущение от представления об этом объекте? Это имеет место, главным образом, в области зрения. Видя красный круг, вряд ли не труднее отвлечь от него красный цвет, являющийся нашим собственным ощущением, нежели округлость, которая составляет свойство самого круга. Такое множество вопросов, требующих разъяснения, достаточно хорошо доказывает трудность этого предмета. Наиболее разумным ответом на них может быть приблизительно следующее.

Ощущения выводят душу за ее пределы, сообщая ей смутное пред- ставление внешней причины, которая на нее воздействует, так как ощущения суть непроизвольные перцепции. Душа, поскольку она ощущает, пассивна, является предметом воздействия. Следовательно, вне ее находится нечто действующее на нее. Что же представляет собой это действующее? Разумным будет мыслить его как нечто соответствующее своему действию, полагая, что различным действиям соответствуют и различные причины, что ощущения производятся причинами, столь же отличающимися друг от друга, сколько отличаются друг от друга и сами ощущения. Исходя из этого принципа, следует думать, что причина света должна быть иной, нежели причина огня, и та, которая вызывает во мне ощущение желтого цвета, должна отличаться от той, которая производит ощущение фиолетового цвета.

Так как наши ощущения - образные перцепции бесконечного множества мельчайших, неразличимых движений, то естественно, что они влекут за собой ясное или смутное представление тела, от которого неотделимо представление движения, и что мы рассматриваем материю, приводимую в действие этими различными движениями, как всеобщую причину наших ощущений, одновременно являющуюся их предметом.

Другой, не менее естественный вывод из этого: наши ощущения являются для нас наиболее убедительным свидетельством существования материи. Именно ими бог извещает нас о ее существовании, ибо, хотя бог и является всеобщей и непосредственной причиной, действующей на душу, на которую, как это прекрасно видно по размышлении, материя не может действовать реально и физически; хотя и достаточно одних только ощущений, постоянно получаемых нами, для доказательства существования вне нас духа, чье могущество бесконечно, - тем не менее, причина, по которой этот всемогущий дух подчиняет нашу душу столь разнообразной, но столь правильной последовательности смутных перцепций, имеющих своим предметом лишь движения, эта причина может усматриваться лишь в самих движениях, которые имеют место в материи, действительно существующей; и цель бесконечного духа, который ничто не производит случайно, не может быть иной, нежели желание известить нас о существовании этой материи с ее различными движениями. Нет лучшего способа убедить нас в этом факте. Одно только представление о материи хорошо вскрывает нам ее свойства и все же никогда не убедит нас в ее существовании, ибо существование не является для нее существенным. Но непроизвольное внимание нашей души к этому представлению, облеченное в представления бесконечного числа модификаций и последовательных движений, являющихся произвольными и случайными для представления, неуклонно ведет нас к убеждению, что материя существует со всеми ее различными модификациями. Душа, руководимая создателем в этой правильной последовательности перцепций, убеждается в том, что вне ее должен существовать материальный мир, который является основой, образцовой причиной этого порядка и по отношению к которому эти перцепции являются истинными. Таким образом, хотя в необозримом разнообразии объектов, представляемых нашему духу органами чувств, один только бог действует на наш дух, тем не менее всякий чувственный объект со всеми его свойствами может считаться причиной ощущения, которое он в нас вызывает, так как он является достаточным основанием этой перцепции и основой ее истинности.

Если вы спросите у меня, почему я так думаю, то я вам отвечу:

1°. Потому, что мы бессчетное число раз испытывали такие ощущения, которые принудительно врываются в нашу душу, в то время как есть другие, которыми мы располагаем по своему произволу, то вызывая их, то отстраняя согласно нашему желанию. Если я в полдень обращу глаза к солнцу, то я не в силах буду уклониться от представлений, которые вызовет тогда во мне солнечный свет. Наоборот, если я закрою глаза или войду в темную комнату, то я смогу, когда пожелаю, вызвать в моем уме представления солнечного света, оставленные предшествующими ощущениями в моей памяти, и смогу удалить эти представления, когда мне будет угодно, с тем, чтобы сосредоточиться на запахе розы или на вкусе сахара. Очевидно, что это различие способов, с помощью которых наши ощущения вступают в душу, предполагает, что одни из них производятся в нас живым впечатлением внешних объектов, впечатлением, подчиняющим нас себе, опережающим нас и ведущим нас по нашей доброй воле или принуждая нас, а другие производятся в нас путем простого воспоминания уже испытанных впечатлений. Кроме того, нет человека, который не испытал бы на своем собственном опыте различие между солнцем, созерцаемым, согласно представлению, по памяти, и действительно созерцаемым - двух вещей, которые ум различает так, как различает он немногие свои представления. Следовательно, он твердо убеждается в том, что они не обе являются результатом его воспоминания, или произведениями его ума, или чистой фантасмагорией, созданной им самим, но что впечатление солнца обусловлено некоей [внешней] причиной.

2°. Потому, что люди, лишенные того или иного органа чувств, очевидно, никогда не смогут достигнуть того, чтобы представления, соответствующие этому чувству, действительно возникли в их душе. Эта истина столь очевидна, что не может быть подвергнута никакому сомнению, а следовательно, мы не можем сомневаться в том, что эти перцепции вступают в наш дух только через орган данного чувства и никаким другим путем. Очевидно, что органы не производят их, ибо если бы это было так, то глаза человека производили бы цвета во мраке и его нос обонял бы розы зимой. Мы не видим, чтобы кто-нибудь оценил вкус ананасов, не побывав прежде в Индии, где растет этот превосходный фрукт, и не испробовав его в действительности.

3°. Потому, что чувства удовольствия и страдания действуют на нас совсем иначе, нежели простое воспоминание о них. Наши ощущения дают нам очевидную достоверность чего-то большого, нежели простое внутреннее восприятие, и это большее есть модификация, которая, помимо особо живого чувства, вызывает в нас представление вещи, действительно существующей вне нас и называемой нами телом. Если бы удовольствие или страдание не обусловливалось внешними предметами, то одни и те же представления, по возвращении своем, должны бы были сопровождаться всегда одними и теми же ощущениями. Однако этого не бывает. Мы вспоминаем о страдании, причиняемом голодом, жаждой и головной болью, не чувствуя никакого недомогания. Мы думаем об испытанных нами удовольствиях, не проникаясь и не преисполняясь чувством услады.

4°. Потому, что наши чувства весьма часто взаимно свидетельствуют друг другу об истинности их связей с существованием чувственных предметов, находящихся вне нас. Тот, кто видит огонь, может его ощущать, а если он предположит, что это лишь продукт его воображения, то он может опровергнуть такое предположение, положив в огонь свою руку, которая, конечно, никогда не могла бы ощутить столь жестокой боли от простого представления или признака, если только сама эта боль не есть продукт воображения; однако он и не мог бы вызвать ее снова в своем духе представлением горения после того, как рука залечилась.

Так, когда я пишу это, я вижу, что могу изменять вид бумаги и, вычерчивая буквы, говорить наперед, какое новое представление она вызовет в душе в следующий момент с помощью некоторых черточек, которые я нанесу своим пером. Но тщетно я буду воображать эти черточки, - они не появятся, если моя рука будет бездействовать или если я закрою глаза и стану водить рукой. И эти буквы, начертанные мною на бумаге, я уже не в состоянии видеть не такими, каковы они есть, то есть не представлять именно те буквы, которые я начертал. Отсюда становится очевидным, что это не игра моего воображения, ибо я убеждаюсь, что буквы, начертанные мною в соответствии с фантазией моего ума, уже не зависят больше от этой фантазии и не исчезают после того, как я вообразил их исчезнувшими, а, наоборот, продолжают воздействовать на мое чувство постоянно и регулярно, соответственно тем фигурам, которые я им дал. Если вы добавите к этому, что вид этих букв заставит произносить другого человека те же звуки, кото- рые я хотел ими обозначить, то уже не может быть сомнения в том, что написанные мною слова реально существуют вне меня, ибо они производят ту длинную последовательность правильных звуков, которыми действительно возбуждается мой слух, которые не могут быть продуктом моего воображения и которые моя память никогда не смогла бы удержать в этом порядке.

5°. Потому, что если бы не было тел, то для меня было бы непонятно, почему я, будучи в состоянии, называемом бодрствованием, и вообразив, что некий человек умер, не могу больше представить, что он жив и что я беседую, обедаю с ним в течение всего времени своего бодрствования и пока нахожусь в здравом рассудке. Для меня было бы также непонятно, почему, когда я воображаю себя начинающим путешествие, мое блуждание порождает новые дороги, новые города, новые гостиницы, новые дома и почему мне никогда не приходит в голову, что я нахожусь на том самом месте, из которого, согласно моим грезам, я выехал. Для меня будет не более понятным и то, что я, воображая себя читающим эпическую поэму, трагедии и комедии, сочиняю превосходные стихи и создаю бессчетное множество прекрасных образов, - я, чей ум столь бесплоден и туп во всякое другое время. Всего удивительнее здесь то, что я властен восстановить все эти чудесные вещи, когда мне вздумается. Расположен ли мой ум к этому или не расположен, он будет мыслить ничуть не хуже, лишь бы он вообразил себя читающим книгу. Под сенью этой иллюзии я прочту подряд Паскаля, Боссюэ, Фенелона, Корнеля, Расина, Мольера и т.д. - словом, всех самых лучших гениев, как древних, так и современных, которые будут для меня вымышленными людьми, если я воображу, что я один во всем мире и что тел не существует. Мирные договоры, войны, которые ими заканчивались, стрельба, крепостные валы, орудия, раны - все это химеры. Все старания подвинуться вперед в познании металлов, растений и человеческого тела - все это удается нам лишь в мире представлений. Нет ни волокон, ни соков, ни брожений, ни зерен, ни животных, ни ножей, чтобы их расчленять, ни микроскопов, чтобы их рассматривать, но посредством представления микроскопа во мне рождаются представления чудесного расположения маленьких воображаемых частиц.

Я не отрицаю, однако, что могут найтись люди, которые при своих мрачных размышлениях настолько умственно ослабели от постоянных отвлеченностей и, если мне будет позволено так выразиться, настолько изощряли свой мозг метафизическими возможностями, что решительно сомневаются в существовании тел. Все, что можно сказать об этих созерцателях, сводится к тому, что благодаря своим размышлениям они утратили здравый рассудок, отрицая основную исти- ну, возвещаемую естественным чутьем и подтверждаемую единодушным согласием всех людей.

Правда, по поводу существования материи могут возникнуть трудные вопросы, но эти вопросы свидетельствуют только об ограниченности человеческого ума и о слабости нашего воображения. Сколько выдвигается перед нами рассуждений, которые сбивают нас с толку, и, однако, не оказывают и не должны оказывать никакого влияния на здравый рассудок! А причина здесь та, что все это иллюзии, ложность которых мы можем прекрасно постигнуть с помощью безупречного естественного чувства, но не всегда можем доказать путем точного анализа наших мыслей. Нет ничего смешнее пустой самоуверенности известных умов, которые радуются тому, что мы ничего не можем ответить на возражения там, где должны быть убеждены, если у нас есть рассудок, что не можем ничего понять.

Не удивительно ли, что наш ум теряется, пытаясь составить себе представление о бесконечности? Такой человек, как Бейль, доказал бы тем, кто пожелал бы его слушать, что земные вещи не могут быть доступны зрению1. Но подобные трудности не помешали бы нам видеть то, что ясно, как день, и воспользоваться зрелищем, которое нам предоставляет природа, потому что рассуждения должны отступить перед лицом того, что мы ясно видим. Киник Диоген2 опроверг ложные тонкости, которые можно выдвинуть против существования движения, лучше, нежели это сделали бы какими бы то ни было рассуждениями.

Забавно видеть, как философы изо всех сил стараются опровергнуть существование того действия, которое сообщает им или постоянно запечатлевает в них зрелище природы, и сомневаются в существовании линий и углов, с которыми они повседневно имеют дело.

Но раз допустив существование тел как естественный вывод из наших различных ощущений, мы поймем не только то, что никакое ощущение не может быть обособлено и отделено от представления, но и почему мы с таким трудом отличаем представление от ощущения предмета. Впадая в своего рода противоречие, мы облачаем самый предмет в покровы восприятия, причиной которого он является: мы называем солнце светящимся и смотрим на пеструю окраску клумбы как на свойство, принадлежащее скорее самой клумбе, нежели нашей душе, хотя мы и не приписываем цветам этой клумбы возникающую в нас перцепцию. Вот тайна: окраска есть только способ восприятия цветов, это модификация нашего представления о них, поскольку это представление принадлежит нашей душе. Представление предмета не есть предмет. Мое представление круга не есть самый круг, ибо этот круг не есть способ существования моей души. Следовательно, если цвет, в котором представляется моему зрению круг, есть также перцепция или способ существования моей души, то цвет принадлежит моей душе, поскольку она воспринимает этот круг, а не воспринимаемому кругу. Почему же я приписываю красный цвет кругу так же, как и его округлость? Не обладает ли этот круг каким-нибудь свойством, благодаря которому я воспринимаю его только при ощущении цвета, и именно красного цвета, а не фиолетового? Несомненно. Этим свойством является особая разновидность движения, воздействующего на мой глаз и производимого кругом, ибо поверхность круга посылает в мой глаз лишь лучи, способные производить в нем сотрясения, смутная перцепция которых и является тем, что называют красным цветом3. Следовательно, я одновременно и представляю и ощущаю круг.

В ясном и отчетливом представлении я вижу круг протяженным и округлым и приписываю ему то, что вижу в нем ясно, - протяжение и круглую фигуру. В ощущении же я смутно воспринимаю последовательную смену множества мелких движений, которых я не могу различить и которые вызывают во мне ясное представление круга, но показывают мне его, при воздействии на меня, в особом виде. Все это верно, но вот в чем ошибка: в ясном представлении круга я отличаю круг от своей перцепции его; но так как в смутной перцепции мелких движений зрительного нерва, обусловливаемых световыми лучами, которые исходят от круга, я не вижу отдельного предмета, то я и не могу легко различить этот предмет, эту быструю последовательность мелких сотрясений от своей перцепции ее. Я тотчас же смешиваю свою перцепцию с ее объектом, а так как этот смутный объект, то есть эта последовательность мелких движений, относится к главному объекту, который я имею основание считать существующим вне меня в качестве причины этих мелких движений, то я связываю также свою смутную перцепцию этого главного объекта с ним самим и, так сказать, облачаю его в чувство цвета, имеющего место в моей душе, рассматривая это чувство цвета не как свойство моей души, но как свойство этого объекта. Таким образом, вместо того чтобы говорить, как подобает: "Красный цвет есть для меня способ восприятия круга", я говорю: "Красный цвет есть способ существования воспринимаемого круга". Цвета - это штукатурка, которой мы покрываем телесные объекты; и так как тела являются носителями тех мелких движений, которые свидетельствуют нам об их существовании, то мы рассматриваем эти самые тела как носителей наших смутных перцепций этих движений, не будучи в состоянии, как это имеет место при всех смутных перцепциях, отделить объект от перцепции.

Замечание, которое мы только что сделали об ошибке нашего суждения касательно смутных перцепций, поможет нам понять, почему душа, имея данное ощущение своего собственного тела, смешивается с ним и приписывает ему собственные ощущения. А именно, с одной стороны, она имеет ясное представление о своем теле и легко отличает его от самой себя; с другой стороны, она имеет запас неясных перцепций, объектом которых является общий порядок движений, происходящих во всех частях этого тела. Отсюда проистекает то, что она приписывает телу, о котором имеет в целом отчетливое представление, именно эти смутные перцепции и думает, что тело чувствует само себя, между тем как это она чувствует тело. Отсюда проистекает и то, что она воображает, будто ухо слышит, глаз видит, палец испытывает боль от укола, тогда как именно душа сама исполняет все это, поскольку она внимает движениям тела.

Что касается внешних объектов, то душа имеет с ними лишь посредственную связь, которая более или менее охраняет ее от ошибок, хотя и не вполне. Она отличает их от самой себя потому, что рассматривает их как причины различных изменений, происходящих в ней; но, однако, она в некотором смысле смешивает себя с ними, приписывая им свои ощущения цвета, звука, тепла как прирожденные им свойства, по той же причине, которая побуждала ее смешивать себя со своим телом и наивно утверждать: это глаз мой видит цвета, ухо мое слышит звуки и т.д.

Но почему мы из наших разнообразных ощущений одни приписываем внешним предметам, другие - сами себе, а по отношению к некоторым из них мы колеблемся, не зная, что о них думать, когда мы судим о них только на основании чувств? Отец Мальбранш различает три вида ощущений: одни - сильные и живые, другие - слабые и вялые и, наконец, средние между ними. Сильные и живые ощущения поражают дух и возбуждают его с известной силой, так как они для него либо весьма приятны, либо весьма неприятны. Душа не может не признать такие ощущения в некотором роде принадлежащими ей. Так, она судит, что холод и тепло находятся не только во льду или в огне, но и в ее собственных руках. Что касается слабых ощущений, затрагивающих душу крайне мало, то мы не думаем, что они принадлежат нам или относятся к нашему собственному телу. Мы относим их только к объектам, которые и облачаем в них. Причина, по которой мы сперва не видим, что цвета, запахи, вкусы и все прочие ощущения суть модификации нашей души, заключается в том, что у нас нет ясного представления об этой душе. Благодаря этому мы узнаем не посредством простого зрения, но только посредством рассуждения, что свет, цвета» звуки, запахи являются модификациями нашей души. Что же касается живых ощущений, то мы без труда признаем, что они принадлежат нам, так как мы хорошо сознаем, что они затрагивают нас, и нам нет нужды познавать их посредством понятий о них, дабы узнать, принадлежат ли они нам. Что касается средних ощущений, которые затрагивают душу несильно, например, яркий свет или резкий звук, то душа ириходит от них в большое возбуждение.

Если вы спросите отца Мальбранша4, для чего понадобилось такое разделение создателю, то он вам ответит, что так как сильные ощущения способны причинять повреждения нашим членам, то будет хорошо, если мы будем знать, когда они подвергаются этой опасности, дабы уберечь их от нее. Иначе обстоит дело с цветами, которые обычно не в состоянии повредить внутренность глаза, где они собираются, а следовательно, нам нет нужды знать о том, что они там запечатлелись. Эти цвета необходимы нам лишь для более отчетливого различения предметов, и именно поэтому-то наши чувства побуждают нас приписывать их только предметам. Таким образом, суждения, заключает он, к которым приводят нас впечатления наших чувств, весьма справедливы, если рассматривать их с точки зрения сохранения тела, но чрезвычайно чужды истине и далеки от нее, если рассматривать их по отношению к телам самим по себе.