8. Наряду с этим все же следует допускать существование различных наук
То, что обычно добавляют относительно отдельных наук, не представляет больших трудностей, когда мы рассматриваем все остальные. Физика в целом не мо&жет показать, как мы уже говорили, какова сама по себе сокровенная природа самой малой вещи; метафи&зика ничего не несет в себе, кроме слабых догадок, если исключить то, что точно определено ортодоксальной верой; этика также не едина, а разнообразна в соответ&ствии с нравами различных народов и личностей и весьма изменчива; юриспруденция есть не что иное, как свод многочисленных законов, которые не у всех и не всегда сохраняют силу; медицина содержит лишь наблюдения над действием разных лекарств и приме&нение одних и тех же или подобных им лекарств с целью вызвать сходные результаты и т. д. Допустим, эти науки можно назвать знаниями, однако ясно, что это не знание в аристотелевском смысле, которое до тонкостей рассматривает все. Больше трудностей вы&зывают математические дисциплины по роду своих объектов. Однако уже среди перипатетиков математика порой не признавалась знанием. Позднее их мнение с тонким изяществом одобрил Перейра^60, и я не поле&нюсь привести его собственные слова: Знать, гово&рит он, это значит познать причину вещи — ту причи&ну, вследствие которой вещь существует; знание есть результат доказательства. Доказательство же (я гово&рю о самом лучшем роде доказательства) должно со&стоять из того, что самоочевидно и свойственно тому, что доказывается; совершенные доказательства не включают в себя случайных и общих вещей. Матема&тик, однако, не рассматривает сущности количества, а видоизменения количества он не рассматривает как вы&текающие из его сущности; он не заявляет, что изме&нения возникают вследствие причин, которые присущи количеству, и свои доказательства он выводит не из собственных предикатов, присущих вещи самой по себе, а из случайных и общих [положений]. Математи&ческая наука, следовательно, не есть собственно зна&ние. Большая посылка этого силлогизма не требует доказательства, ибо явно выводится из того, что напи&сано Аристотелем в первой книге «Второй Аналитики». Подтверждение меньшей посылки мы находим в том, что пишет Платон в седьмой книге «Государства», ког&да говорит, что математики предаются мечтам и, рас&суждая о количестве, в своих доказательствах исхо&дят из каких-то предположений, а отнюдь не из зна&ний. Поэтому он не называет их учения ни понимани&ем, ни знанием, а всего лишь размышлением. Об этом мнении Платона много писал Прокл?61 в первой книге своих «Комментариев к Евклиду». Но даже если бы эта мысль не опиралась на авторитет Платона, Прокла или другого какого-либо философа, она все равно оче&видна для любого, кто хотя бы слегка коснулся этой зыбкой почвы ученых математиков. Всякий, кто пред&ставит себе и тщательно рассмотрит те геометрические доказательства, которые заключены в книге «Начал» Евклида, поймет, что они построены так, как мы рань&ше говорили. Возьмем один или два примера. Чтобы доказать, что три угла треугольника равны двум пря&мым, геометр ссылается на то, что внешний угол, об&разованный продолжением стороны этого треугольни&ка, равен двум противолежащим ему углам того же треугольника. Разве не очевидно, что это средство не есть причина того явления, которое доказывается? Ведь существование треугольника и наличие в нем трех углов, равных двум прямым, предшествует, есте&ственно, факту продления одной из его сторон и обра&зования угла, равного двум внутренним. Подобное средство имеет лишь случайное отношение к этому яв&лению; ибо явление это присуще треугольнику незави&симо от того, продлевается ли сторона треугольника и образует ли она внешний угол, или нет; оно остается в силе и тогда, когда мы представляем себе невозмож&ность продления этой стороны и образования внешнего угла. А не определяем ли мы случайный признак, именно как такой, который может то присутствовать, то отсутствовать, не нарушая целостности самой вещи? Сколько раз математики пользуются в качестве средст&ва доказательства такими положениями, как «целое больше части», «линии, идущие от центра к окруж&ности равны», или «та сторона больше, которая проти&волежит большему углу» и т. п., которые часто состав&ляют ядро доказательства? Из этих доказательств, ко&торые состоят из общих предикатов, никак не может родиться совершенное знание. Таковы его слова. Я привел длинный отрывок, поскольку это слова пери&патетика, и невозможно с большей очевидностью пока&зать, что математическое учение не есть знание в ари&стотелевском смысле. Добавлю еще, что математик, до&казывающий незнакомое тебе положение, поступает со&вершенно так же, как тот, кто разъясняет тебе, что находится в коробке, делая надпись на ней пли ее от&крывая. Этот человек лишь показывает, что в ней за&ключено,— например, лекарство. Так и математик от- крывает тебе лишь, какова фигура, но не делает ее таковой путем доказательства. Продолжим наш при&мер и предположим, что тебе говорят, что три угла в треугольнике равны двум прямым. Твой взгляд не за&мечает, что дело обстоит именно так, как ты не заме&чал, что в [закрытой] коробке находится лекарство, сколько бы тебя в том ни уверяли. Но ты начал заме&чать это, когда были построены углы, равные этим и несомненно равные двум прямым. Точно так же ты на&чинаешь видеть, что в коробке лежит лекарство после того, как увидишь надпись или будет поднята крыш&ка. Я признаю, что в обоих случаях возникает какое-то знание о предмете, не замеченное дотоле. Однако это знание относится лишь к видимости предмета и того, что подлежит опыту. Оно способно нас научить лишь тому, в каком виде вещь предстает пред нами на опы&те. Ты не замечал равенства тех трех углов двум пря&мым, поскольку твой глаз недостаточно точно измерял величину отдельных углов. Когда же на помощь при&шло наблюдение над другими углами, то это стало оче&видным. Разве все это не есть видимость одной, той же самой вещи, только рассмотренной более тщательно? Подобно тому, как оплошностью было не открыть ко&робку, когда ты не знал, что там лежит лекарство, так и то, что ты не замечал сначала в треугольнике того, что заметил в нем позднее, было просто следствием притупленности зрения. Математик поэтому лишь по&буждает тебя внимательнее смотреть на то, чего ты сначала не замечал. Доказательство, которое он тебе предлагает, или средство, которым он пользуется, не служит причиной, в силу которой вещь бывает имен&но таковой (это явно показано доводами Перейры),— оно лишь делает зримыми качества вещи. Но это зна&ние не аристотелевское, а такое, которое мы решили ие отвергать. Из этого я делаю вывод, что достоверное и очевидное в математических науках относится к ви&димости, но никоим образом не к подлинным причинам и не к сокровенной природе вещей. Добавлю еще, что благодаря математике я, к примеру, с большей досто&верностью узнаю, что Земля имеет форму шара; но ведь это может быть очевидным и благодаря лунным затмепиям и различию в высоте полюсов. Однако по&чему Земля шарообразна? Какова ее подлинная при&рода? Одушевленное она существо или нет? Если она имеет душу, то какова эта душа? Каковы функции и свойства Земли? Почему она неподвижна в центре, а если она движется, то какая сила толкает ее? То же самое надо спросить о Солнце и о прочих звездах, а также о звуке, которым занимается музыка, о зритель&ном луче, которым занята оптика, и т. д. Действитель&но, как только ты выйдешь за пределы чувства и опы&та и станешь исследовать то, что за этим скрыто, тут и математика и всякая другая наука начинают терять силу. Не говори, будто это относится лишь к приклад&ной математике, а не к геометрии и не к арифметике, которые раскрывают внутреннюю природу и подлин&ные свойства фигур и чисел. Если фигуры и числа рас&сматриваются абстрактно, как нигде не находящиеся, то они и есть ничто. Чтобы они где-то находились и в чем-то были, они должны рассматриваться как свойст&ва тех вещей, которые они воспроизводят. А если дело обстоит так, то снова возникает трудность: сколько бы ты ни философствовал о фигурах, ты никогда не по&знаешь внутренней природы той вещи, которая имеет [геометрические] очертания. Это рассуждение относит&ся и к числу. Ты скажешь тогда, что геометрия лишь гонится за химерами, поскольку рассматривает фигуры абстрактно, а не в приложении к тем пли иным пред&метам. Я отвечу, что это неверно, будто она не рас&сматривает фигуры тех или иных предметов. Дело в том, что она не рассматривает их в подробностях и изолированно, а рассматривает всё как общий род. Из&вестно, что род вмещает в себя виды. Поэтому если кто-нибудь рассуждает, например, о треугольнике, то не называет того или иного треугольника, а подразу&мевает и тот и другой не изолированно, но в совокуп&ности с остальными. Конечно, если бы вывод был сде&лан не на основании тех треугольников, которые во&площены в предметах, то это была бы охота за химе&рами, ибо невозможно найти какие-либо треугольники помимо этих. Различие между геометрией и приклад&ными математическими науками состоит в том, что эти последние рассматривают частности в фигурах некото&рых вещей, а первая имеет дело с общими для всех вещей фигурами. Не стану говорить, что сама по себе фигура, по-видимому, ничего собой не пред&ставляет. Говорить об этом подробно следует в другом месте.
И, наконец, еще одно возражение. Последователей Пиррона обычно упрекают в том, что они действуют наперекор обычной жизни и здравому смыслу. Прежде всего потому, что они не могут говорить, как прочие люди, которые часто произносят слова «знание», «уве&ренность» и им подобные. Если они станут пользоваться ими, то неизбежно впадут в противоречие, в кото&рое действительно впадают, когда утверждают, напри&мер, что всякой речи противостоит другая, равнознач&ная, или что все неопределенно, или же когда отрица&ют, что некая вещь в большей мере есть то, а не иное, или, наконец, что надо соглашаться скорее с этим по&ложением, а не с тем. Ведь когда люди соглашаются или не соглашаются с чем-либо, они всегда что-то ут&верждают и таким образом выдвигают догматические положения, что противоречит их собственным установ&кам. Затем пирронисты и жить не могут, как прочие люди, которые не приближаются к огню, потому что счи&тают его горячим, пищу принимают потому, что ждут от нее утоления голода и считают ее необходимой для поддержания жизни, занимаются торговлей, военным делом, собирают богатства, избегают опасностей, впа&дают в ошибки, поклоняются богу, чтят родителей, за&щищают родину, воспитывают сыновей, помогают друзьям, охраняют невинных и свое поведение сообра&зуют с такого рода обязанностями, потому что находят это хорошим, благочестивым и законным.
Последовате&ли же Пиррона не соглашаются признать какие-то ве&щи теплыми, а не холодными, хорошими, а не плохи&ми, необходимыми, а не излишними. Поэтому для них все безразлично. Если они хотят быть верны самим себе, то для них должно быть безразлично, подходить ли, когда им холодно, к огню пли к снегу и так далее. В противном случае они признают, что предмет — это что-то определенное, отличное от другого предмета.
Не знак), изумление или смех вызовут упоминания то ли о простоте, то ли о глупости ппрронистов, которые, желая якобы вести жизнь, согласную их принципам, претерпевали, по словам Диогена Лаэртского, все, ни от чего не уклоняясь, ничего не избегая: ни телег, с которыми сталкивались, ни обрывов, ни собак, ни тому подобных вещей; при этом они совсем не считаются с чувствами. Как говорит Антигон из Каристы, их обере&гали лишь сопровождавшие их близкие 262. Но должен сказать, что если и находятся лица, которые ведут себя подобным образом, то другие придерживаются этого лишь из духа противоречия. Согласно Аристотелю, у них иной способ рассуждения, чем у прочих. Для по&следних достаточно простого убеждения, а к первым надо применять силу 263. Этим он говорит, что если они не согласны признать огонь горячим, то надо их заста&вить ощутить его. На примере их собственного пове&дения Аристотель показывает, что большей частью они ведут себя так из простого желания спорить, но их по&ведение противоречит убеждениям, которые они счи&тают своими. Ведь в жизни они не безразличны ко всему, как они о том говорят. Я отвечаю, что жизнь пирронистов менее всего противоречит обычной жизни. Уже много раз повторялось, что они не отрицают види- мостей вещей, в погоне за которыми и в избегании ко&торых состоит жизнь. Скажем сначала о способе вы&ражения. Ясно, что нельзя перестать пользоваться сло&вами, вошедшими в обиход, особенно, когда дело ка&сается видимых вещей. Снег, к примеру, называется белым, ибо он предстает таковым, огонь — горячим, ибо и он предстает таковым, и так далее. Значит, и после&дователь Пиррона не отбросит этих слов. Если ты за&хочешь, он скажет, что снег бел от природы, огонь — горяч от природы. Сам он говорит, что не знает, ка&ковы от природы снег или огонь, и ие утверждает, ка&ковы они, полагая, что вполне достаточно, если он при&знает их такими, какими они являются перед ним. А что еще нужно для обычного разговора? Ты гово&ришь, что вино сладко,— он тоже скажет, что вино сладко. Оба вы произнесете одно и то же. Ты, однако, подразумеваешь под этим, что вино сладко от приро- ды, он же имеет в виду, что такова его видимость. В этом и заключается различие, а не в способе наиме&нования. Всем ясно, что Пиррон не ошибается в том, что он говорит о видимости. У тебя, однако, вызывают сомнение наши предыдущие выводы. Чему из двух надо отдать предпочтение? Но, скажешь ты, он утвер&дил догматы. Однако, если не касаться видимостей, то он вообще ничего не утверждал. Он, конечно, не мо&жет не прибегать постоянно к утвердительным или от&рицательным выражениям, иначе каким образом он стал бы разговаривать? Но достаточно п того, что он показал, что этими словами он ничего не утверждает, а когда посредством их он что-либо отрицает, то отри&цает и сами слова, как мы показали это выше. Сле&дует привести полный ответ пирропистов из Диогена Лаэртского. Он излагает возражения догматиков, кото&рые обвиняют пирропистов в том, будто они так же строят догматы, потому что заявляют, что не дают ни&каких определений, что всякой речи противостоит другая противоположная речь, причем тем самым они уже это утверждают. После этого Диоген Лаэрт- ский приводит слова пирронистов: Мы признаем, что испытываем то же, что другие люди. Ибо мы знаем, что наступил день, что существует зачатие, что мы живем, и прочее в том же роде, что очевидно в нашей жизни. Что касается остального — тех вещей, которые догматики, по их словам, постигают разумом, то мы не выражаем к ним своего отношения, так как это вещи неопределенные. Мы познаем лишь пассивные впечат&ления.. Ибо и мы признаем, что мы видим; и мы знаем, что мы мыслим. Мы не знаем, однако, каким образом мы видим и мыслим. В ходе беседы мы говорим, что вещь кажется белой, но не утверждаем, что она на са&мом деле такова. Что же касается нашей формулы, что мы ничего не утверждаем, и ей подобных, то мы не го&ворим, что это догмы, и они не похожи на утвержде&ния наших противников, которые, например, говорят, что мир круглый, как шар. Ведь это явно недостовер&но; наши же утверждения достоверны. Заявляя, что мы ничего не определяем, мы не определяем даже того, что говорим ?64.
Вот что приводит Диоген Лаэртский.
Вывод из всего этого излагает он же: Догматики за&являют, что пирронисты уничтожают и самое жизнь, поскольку они опрокидывают все, из чего состоит жизнь; но те их опровергают. Ибо они не отвергают зрения, но говорят, что не знают, как осуществляется зрительная способность. Мы допускаем, что то, что яв&ляется нам, существует, но не в таком виде, в каком оно бывает зримо. Мы ощущаем, что огонь жжет, но не утверждаем, что в нем заложена природа горения. Мы видим также, как кто-то движется и гибнет, но не зна&ем, как это происходит. Мы отвергаем, следовательно, лишь то, что недостоверно в видимых предметах.
Если ты спросишь, благосклонный читатель, почему это Упражнение не было доведено до конца, и почему отсутствуют пять остальных книг, обещанных в предисловии, то знай: друзья предупредили автора, что перипатетики весьма озлоб&лены выпуском первой книги и что почти тот же предмет рас&смотрен Франциском Патрицци в его «Перипатетических исследованиях» (автор только что получил с них копию). Автор не захотел ни продолжать, ни заканчивать вторую книгу и удалился в свою библиотеку, где сражается с червями и гры&зунами, забросив свой труд в том виде, в каком ты получил его в 1624 году.