17. МЕНЕДЕМ
Назначенный эретрийцами в охранный отряд в Мега- ры, он посетил по дороге Платона в Академии 112 и был так пленен им, что отстал от войска. Но Асклепиад Фли- ш унтский увлек его, и они оказались в Мегарах, где вдвоем слушали Стильпона; а оттуда отплыли в Элиду и там примкнули к Анхипилу и Мосху из школы Федона. Школа эта дотоле именовалась элидскою (как было сказано в жизнеописании Федона из), а с той поры — эретрийскою, но отечеству Менедема.
По-видимому, он отличался важностью — оттого и Кратет насмехается над ним так:
Асклепиад, флиасийский мудрец и бык эретрийский...
А Тимон так:
Праздноглаголатель встал, величавые брови насупив...
Важности в нем было столько, что, когда Антигон 127 позвал к себе Еврилоха Кассандрийского с Клеиппидом, мальчиком из Кизика, Еврилох отказался от страха, что об этом узнает Менедем, ибо Менедем был резок и остер на язык. Один юнец стал с ним вольничать; Менедем ничего не сказал, но взял прут и у всех на глазах начертил на песке изображение мальчика под мужчиной; юнец понял этот урок и скрылся. Гиерокл, начальник Пирея, прогуливаясь с ним в храме Амфиарая, долго говорил ему о взятии Эретрии; Менедем ничего не ответил, а только спросил его: зачем было Антигону с ним спать? Одному слишком наглому развратнику он сказал: 128 «Ты забыл, что не только капуста вкусна, но и редька "4?» А какому-то крикливому юноше заметил: «Примечай-ка лучше, что у тебя сзади?»
Антигон спрашивал его, не пойти ли ему на пьяную гулянку; он ничего не ответил и только велел напомнить Антигону, что тот — сын царя.
Один человек докучал ему праздными разглаголь- ствованиями. «Есть у тебя имение?» — спросил его Менедем. Тот ответил, что есть и там много добра. «Ступай же туда,— сказал Менедем,— и присмотри за этим добром, а то как бы и добру не погибнуть, и тонкому человеку не остаться ни с чем» "5.
Кто-то его спрашивал, должен ли человек мыслящий жениться. «Как по-твоему,— переспросил Менедем,— мыслящий я человек или нет?» И услышав, что мыслящий, ответил: «Ну так я женат».
- Человека, утверждавшего, что благо не едино, он спросил: сколько же точным счетом имеется благ, сто или больше?
Он не мог унять роскоши одного хлебосола; поэтому, оказавшись у него на обеде, он не сказал ни слова, но стал учить его молча: ел за столом одни только оливки.
За свои вольные речи он едва не попал в беду у Ни- кокреонта на Кипре — ас ним и его друг Асклепиад. Царь устраивал ежемесячное празднество и вместе с другими философами пригласил и их; но Менедем сказал: «Если такие сборища — благо, то праздновать надо
- ежедневно; если нет — то не надо и сегодня». Тиранн ответил, что только этот день у него и свободен, чтобы слушать философов; на это Менедем во время жертвоприношения еще суровее возразил, что философов надо слушать во всякий день. Они погибли бы, если бы какой- то флейтист не дал им возможности уйти; и потом, на корабле среди бури, Асклепиад сказал, что искусство флейтиста их спасло, а искусство Менедема погубило.
Обычаев он не придерживался и о школе своей заботился мало: ни порядка при нем не было заметно, ни сиденья не располагались в круг, но каждый во время занятий сидел или прохаживался где попало, и Менедем
- тоже. Несмотря на это, он был щепетилен и тщеславен: когда в ранние годы он с Асклепиадом помогали строителю возводить дом, то Асклепиад, таская известку, показывался на крыше голый, а Менедем прятался всякий раз, как видел кого-нибудь поблизости. А когда он занялся делами государственными, то волновался так, что, воскуряя ладан, положил его мимо кадильницы; и когда Кратет из толпы стал издеваться, что он так хлопочет о государстве, то он велел бросить Кратета в тюрьму. Однако и в тюрьме, видя проходящего Менедема, Кратет высовывался и обзывал его Агамемнончиком и градона- чальничком.
- Был он отчасти замкнут и суеверен. Однажды с Асклепиадом он по недосмотру отведал в харчевне от
брошенного мяса; узнав об этом, он побледнел и занемог, пока Асклепиад не вразумил его, что страдает он не от мяса, а от собственной мнительности.
В остальном был он человек великодушный и благородный. Даже телом своим он до старости оставался крепок и загорел не хуже любого атлета, был плотен и закален; и сложения он был соразмерного, как можно видеть по статуе в Эретрии на старом стадионе, где он представлен, словно с умыслом, почти нагим и тело его хорошо видно.
Был он и гостеприимен, и так как Эретрия — место ш нездоровое, то часто устраивал попойки — порою и для поэтов, и для музыкантов. Он любил и Арата, и трагика Ликофрона, и Антагора Родосского, но более всего он ценил Гомера, потом лириков, потом Софокла и даже Ахея, который, по его суждению, уступал в сатировских драмах одному Эсхилу. Оттого, говорят, он даже своим противникам в государстве отвечал стихами:
Опережает быстроту бессилье,
Орел влачится вслед за черепахой —
стихи эти Ахея, из сатировской драмы «Омфала». 134 Поэтому не правы те, кто уверяют, будто он не читал ничего, кроме «Медеи» Еврипида (которую к тому же некоторые приписывают Неофрону Сикионскому).
К учителям из Платоновой и Ксенократовой школы, равно как и к Паребату Киренскому, он относился с презрением, зато восхищался Стильпоном; когда у него спросили мнение о Стильпоне, он только и ответил, что это — истинно свободный человек. Вообще же он был скрытен, и вести с ним дела было трудно — на все он отвечал уклончиво и находчиво. Спорщик он был отменный (пишет Антисфен в «Преемствах»); особенно он любил допрос такого рода: «То-то и то-то — вещи разные?» — «Так»,— «Польза и благо — вещи разные?» — «Так».— «Стало быть, польза не есть благо».
Говорят, он не признавал отрицательных аксиом 135 и обращал их в положительные; а из положительных он признавал лишь простые и отвергал непростые, то есть составные и сложные. Гераклид пишет, что хотя по учению он и был платоником, однако диалектику он только вышучивал. Так, Алексин однажды задал ему нонрос: «Ты перестал бить своего отца?» 116 — а он ответил: «И не бил, и не переставал». Тот настаивал, чтобы было сказано простое «да» или «нет» во избежание дпусмысленности; а он на это: «Смешно, если я буду
следовать твоим правилам, когда можно взять и остановить тебя еще на пороге!»
Биону, который усердствовал, опровергая гадателей,
- он сказал: «Ты бьешь лежачих!» 117 А услышав, как кто- то говорил, что высшее благо иметь все, чего желаешь, он возразил: «Нет, гораздо выше — желать того, что тебе и вправду нужно».
Антигон Каристский утверждает, что он ничего не писал и не сочинял и поэтому не придерживался ничьих доводов. В разбирательствах был он, говорят, таким воинственным, что подчас уходил с подбитым глазом. Таков он был в речах, а в поведении, напротив, необычайно мягок. Над Алексином он много потешался и жестоко его вышучивал — и в то же время услужил ему, дав охрану его жене, когда она ехала от Дельфов до Халкиды и опасалась по дороге разбойников и грабителей.
- Другом он был настоящим — это видно из того, как жил он душа в душу с Асклепиадом, которого любил не меньше, чем Пилад — своего друга. Асклепиад был старшим, и люди говорили, что это поэт, а Менедем — актер. Говорят, однажды Архиполид выписал им три тысячи драхм, но они так упрямо спорили за право взять свою долю вторым, что оба так и остались без денег. Еще говорят, что когда они женились, то на дочери женился Асклепиад, а на матери — Менедем; жена Асклепиада умерла раньше, и тогда он взял от Менедема его жену; а Менедем потом, став во главе города, нашел себе другую жену, богатую, однако хозяйство в их общем доме
- продолжал поручать своей первой жене. Впрочем, Асклепиад с Менедемом жили неприхотливо, пользуясь от большого малым. Впоследствии мальчик, которого любил Асклепиад, пришел однажды на пирушку, и молодые люди его не хотели принимать, а Менедем велел впустить: Асклепиад, сказал он, даже из могилы открывает ему эти двери.
Деньги на житье давали им Гиппоник Македонский и Агетор Ламийский: Агетор подарил по тридцать мин каждому, а Гиппоник дал Менедему две тысячи драхм на приданое дочерям: дочерей было трое (пишет Гера- клид), а мать их была родом из Оропа.
- Пирушки его обычно устраивались так. С двумя или тремя друзьями он завтракал не спеша, пока день не начинал клониться к закату, а затем кто-нибудь принимался созывать знакомых, которые приходили к нему уже пообедавши. Кто являлся слишком рано, прохажи- вался возле его дома, расспрашивал входящих, который час и что на столе; если на столе были овощи да соленая рыба, они расходились, если мясо — шли в гости. В летнее время на ложе стелили циновки, в зимнее — овчины; подушки нужно было приносить с собой. Круговая чаша была не более кружки; на закуску были стручки или бобы, иной раз груша или гранат, из свежих плодов, а иной раз горох или даже сухие смоквы. Обо всем этом ио сообщает Ликофрон в сатировской драме под заглавием «Менедем», сочиненной в похвалу философу. Вот несколько строк из нее:
За скромным пиром чаша невеликая
Ходила вкруговую без излишества,
И был разумный разговор закускою.
В первое время эретрийцы смотрели на него с презрением и обзывали пустозвоном и псом; а потом стали им восхищаться и даже вверили ему город. Он ездил послом к Птолемею и Лисимаху, всюду встречая почет; мало того, он был и у Деметрия и умерил ежегодную подать от своего города с двухсот талантов до пятидесяти. А оклеветанный перед Деметрием, будто он хотел предать город Птолемею, он оправдывался в письме, которое начинается так: «Менедем желает здравствовать царю і4і Деметрию.
Я слышал, что тебе донесли на меня...» Клеветником, по некоторому известию, был один его политический противник, по имени Эсхил.В посольстве к Деметрию об Оропе 118 он вел себя тоже достойным образом (о чем упоминает и Евфант в «Истории»), Любил его и Антигон и даже объявлял себя его учеником. А Менедем в честь его победы над варварами при Лисимахии написал указ, простой и нельстивый, начинающийся так: «Военачальники и со- ш ветники внесли предложение: так как царь Антигон, победив в сраженье варваров, возвращается в свои пределы и все дела его сбываются по предусмотрению, то совет и народ постановили...»
За эти и за иные проявления дружбы он был заподозрен, что хочет предать город Антигону, и по клевете Аристодема ушел в изгнание. Жил он в Оропе при храме Амфиарая. Но Гермипп рассказывает, что там пропали золотые сосуды, и тогда постановлением всех беотийцев ему было велено уйти; глубоко огорченный, он тайно пробрался в родной город, захватил жену с дочерьми и уехал к Антигону, где и умер от огорчения. А Гераклид 143 рассказывает совсем противоположное: Менедем был
у эретрийцев советником и не раз вызволял их от ти- раннов "9, призывая Деметрия; поэтому он не стал бы предавать город Антигону, и обвинение против него было клеветническим; к Антигону он явился в намерении вызволить отечество, но тот на это не пошел, и тогда Менедем от огорчения покончил с жизнью в семидневной голодовке . Подобным же образом повествует и Антигон Каристский. Единственным открытым врагом 144 Менедема был Персей — он-то, по-видимому, и удержал Антигона от намерения восстановить в Эретрии ради Менедема народное правление 121. Оттого-то однажды за вином Менедем, опровергнув Персея в его рассуждениях, сказал, между прочим: «Вот какой он философ; а человек он такой, что хуже его не было и не будет».
Умер он, по словам Гераклида, на 74-м году жизни. О нем также есть у нас стихи следующего содержания:
Мы о тебе, Менедем, проведали: сам по доброй воле Жизнь угасил ты семидневным голодом.
В этом — великая честь Эретрии, но не Менедему: Отчаянье — дурной вожатый мудрому 122.
Таковы сократики и их преемники. Теперь следует перейти к Платону, начинателю Академии, и его преемникам, поскольку они стяжали известность.