КНИГА ПЕРВАЯ ПРЕДИСЛОВИЕ
- Знаменитый Пифагор Самосский, который насадил самые лучшие нравы и наиболее полезные науки в той части прибрежной Италии, которую когда-то именовали Великой Грецией, на вопрос, кем бы он объявил себя, отметил, что он считает себя не мудрецом, как рассудили бы лучшие, но «любителем мудрости». Вовсе не потому, что считает невозможным сравниться с теми, кого называли мудрецами: добродетель хорошо призпает себя и всех тех, которые были привержены мудрости; славой таланта Пифагор, бесспорно, превосходит их. Потому считает так, что ни они, ни он, ни кто-либо другой из людей не в силах обрести мудрость вернее, чем счастье или блаженство, вследствие этого и говорит: «Я есмь философ».
- Хвала скромности, великая и удивительная! Благодаря одной только умеренности в славословии он приобрел большее имя и славу, чем всей своей жизнью и удивительными открытиями; пусть кто-то делит всех философов на множество школ, однакр всех их зовут одним именем. Прекрасна скромность Пифагора, однако не меньшей похвалы достойна скромность тех философов, которые подражают его скромному благородству; кто хоть и воспринял от него имя, однако менее всего побоится иногда ие согласиться со своим авторитетом, словно того же роду и племени. (3) Конечно, не потому, что Пифагор назвал себя «философом», а потому, что назвал ио праву, его и их именуют «философами»: они следуют ие человеческому авторитету, а истине и добро- детели, которую повсюду ценят не ниже какого угодно авторитета, и к ней они все больше приближаются. Таким образом, и никого после Пифагора не называют «мудрецом», и философам всегда была присуща свобода мужественно говорить, как они думают, и не только противно мнению других школ, но также восставая против предводителя своей, и насколько больше это свойственно тем, которые пе причисляют себя ни к одной из школ!
(4) Этому правилу менее всего следуют современные перипатетики, которые, как мне кажется, представителю пи одной [любой] из школ не предоставят свободу расходиться во мнении с Аристотелем: словно мудрец он, а не они и будто никто не совершал этого прежде и не пользовались известностью, ие будучи знакомыми с ересью перипатетических измышлений, не только их предшественники, пифагорейская и демокритовская школы, но также и пе возникали другие школы, такие, как стоическая и эпикурейская (о них, как процветающих в обители философии, Афинах, вспоминает Лука в «Деяниях апостолов»1), и словно прежде перипатетической школой не были названы платоники и вышедшие из того же источника академики?2 Эти все расходятся во мнении с Аристотелем.
(5) Что же говорить о других? Разве Теофраст, последователь Аристотеля, обычно боится разойтись с мнением своего учителя? Это о греках; пожалуй, умолчу о том, что они всегда больше восторгались Гомером, Платоном, Демосфеном, чем Аристотелем. Ну а что же латиняне: разве они считали Аристотеля мудрецом? Никоим образом, и даже не лучшим философом. Разве Варрон3 был аристотеликом? Нет, но он следовал своим путем, если мы захотим поверить Лактанцию4, Варрон — друг двух, Платона и Аристотеля. Цицерон — академик, последователь Плато- па, всегда отдающий первенство философии Платона, как это все говорят. (6) Планк5 — отчасти стоик, отчасти эпикуреец. Брут и Сенека — стоики, чью школу Иероним 6 считал более всего похожей па христианскую религию. Амвросий7, следовавший за Панецием8 и Цицероном, которые раскрывают принципы этой школы, как кажется, и сам исповедовал стоицизм. Те же два, совместно с двумя своими почти что коллегами, Иларием и Августином9, по общепринятому мпеиию, Платона считали главой философов; а Апулей 10 сам хотел быть и именоваться платоником. (7) Воистину Макробий11 намного больше приписывает Платону, чем Аристотелю; ие иначе думает Боэций12, последний из эрудитов, более, как мне кажется, платоник, чем аристотелик, и если уж полиостью аристотелик, то, как ои утверждает в одном месте, равно учившийся у этих двух авторов, различающихся между собой, следуя (как я считаю) Порфи- рию13, который хочет, чтобы система Платона и [система] Аристотеля была одной и той же, т. е. у Платона учительницей, у Аристотеля — ученицей.(8) Но другие латинские авторы не считают остальных философов мудрецами, признавая одного Аристотеля мудрецом, и даже наиболее мудрым. Разве пе так, если они одного его хотят знать? Если только знать, это значит читать не на своем, латинском, а на чужом языке (не скажу — на нечистом); пе только потому, что многие его книги плохо переведены, но еще и потому, что многое, что хорошо говорится по-гречески, нехорошо звучит по-латыпи. Это обстоятельство ввело даже превосходные умы в многочисленные и тяжкие заблуждения.
(9) Прибавь к этому наше неведение. Был ли кто-нибудь из числа живших после Боэция, кто заслуживал носить имя латинянина и не варвар? Ведь Авиценна и Авер- роэс, безусловно, были варварами, совершенно не знавшими нашего языка, и, скорее всего, едва ли имели представление о греческом. Каков же, впрочем, должен быть тогда их авторитет, даже если они были мужи выдающиеся, когда речь идет о значении слов, как это часто случается при исследовании вопросов в философии? (10) Должно быть, почти никакой: подобны они тем людям, которые выросли вдали от моря, никогда не видели моря п никогда не вступали на судно и рассуждают о правилах кораблевождения. Следовательно, этих людей я должен буду чтить, их запреты буду выслушивать, дабы не сказать что-нибудь против Аристотеля? Буду ли я вынужден так ухватиться за них, что не соглашаться с самими Афинами, со всеми философами, со всеми веками?
(11) И также я пе думаю, что Аристотель столь высокоумен, что его можно сравнить с Ахиллом или Геркулесом среди героев или луной сродн звезд, не говоря уже о том, чтобы его считать солнцем. Ои не написал ничего о тех вещах, по которым распознаются вели- кие мужи: в советах ли ио делам общественным, к народу, пли в сенате, или в управлении провинциями, в командовании войсками, или в ведении судебных дел, или в медицинской практике, или для совершения суда, или для заключений юристов, или для написания исторических сочинений, или для составления поэм. (12) Каковые и весьма занимают и весьма раскрывают людей; именно в них большей частью преуспевали латиняне. Наконец, нельзя изучить чужой язык, пока усердно пе усвоен свой; конечно, если греческий язык тогда должен быть почти тем же самым у народа и образованных, точпо так же как и у древних римлян, язык которых именовался то «римским» (как всегда говорили греки), то «латинским». (13) Основательно изучить оба этих языка во время этого волнения труднее, чем какое-либо другое из свободных искусств. Ведь если имеется немало таких из числа всех, кто легко одолевает эти искусства, словно плавает через озера, однако при изучении греческого языка, как будто во время волнения, беспрестанно отбрасываются бушующими волнами, а при изучении латинского, словно в открытом море, далеко от земли, не дерзают повернуть назад.
(14) «Но ведь Аристотель написал сочинений больше, чем прочие». Неужели и более превосходные? Я не знаю, должен ли он быть поставлен выше Евклида, выше, чем Гиппократ, чем то, что совершили другие, которые излагали твердые и несомненные принципы какого-нибудь искусства. Я не назову его выдающимся как потому, что стыд пе позволяет рассуждать о вещах, в которых ты неопытен (например, о государстве и риторике, которую в этом сочинении мы зовем «ораторским искусством»), так и из боязни быть опрометчивым и считать известными те вещи, которые не могут быть познаны (например, почему павлин имеет такую переливчатую и пеструю окраску). (15) «Написал больше, чем другие»; но оп многое и похитил. Ты сможешь обнаружить его бесстыдство в том, что, похищая, он приписывает взятое не тем авторам, у кого похитил, а себе и повсюду считает, что они ошибались, скорее он жгуче покраснеет, чем иначе их упомянет. «Написал больше, чем другие». Пусть будет так. Но разве написал и несравненно лучше, чем другие? Право, я ие нахожу у него ничего, что было бы разработано в высшей степени или по расположению, или по языку. Неужели он сказал так хорошо, что никто не может падеяться сказать еще лучше? Неужели пастолько божествепно, что его следует считать богом? Впрямь не лучший ли тот муж, кто, мало что зная об истинном Боге, и кто, не дерзая осуждать в народах неистинных богов, все же пе побоялся оставить без упрека пи одного из авторов.(16) Стыдно сказать, некоторые возвели в обычай посвящение и приведение к присяге своих учеников, с тем чтобы те никогда не прекословили Аристотелю, род людей суеверных и неразумных, малодостойных самих по себе, раз они добровольно препятствуют тому, чтобы истина была найдена 14. Если мы можем с полным правом упрекнуть их, что они взяли это себе за правило, то какому порицанию должны подвергнуть за то, что опи переносят это правило на других? Поэтому их, жалких и презираемых, пусть даже есть печто такое, что они вправе назвать лучшим у Аристотеля, я поражу тем, что сам, единолично, выступлю в свою защиту, не для того чтобы возложить вину на человека, которого уже нет, но из уважения к истине, которая (как говорит Платоп 15) скорее должна быть удостоена уважения, чем муж.
(17) И если дело обстоит иначе, то не пынеш- ние теологи, умудренные аристотелевскими паставлеиия- ми, порочащие и высмеивающие древних, осиащенпые аристотелевским учением, словно сильпые против слабых, словно вооруженные против безоружных и богатые против неимущих, знанием метафизики, логики, модусов значения, а сами опи скорее должны быть опорочены и высмеяны, потому что учителя, Аристотеля, почитают как бога и еще потому, что аристотелики не могут ни достаточно зпать, пи (пе зная греческой литературы) ясно воспринять никакого учения, будучи малосведущими и в своем, т. е. латппском, языке.
(18) Их, насколько мне это удастся, я удержу от заблуждения и приведу потомков к истинному образу богословия, а Аристотеля и аристотеликов опровергну. И это осуществится одповремепно с повторепием по необходимости, как в прочей философии, так и в диалектике, исходных начал этого высокого предмета: первая книга будет содержать их вместе с многочисленными принципами натуральной и нравственной философии (ибо вторая будет посвящена истолкованию слов, третья понятию аргументации). (19) Эти книги, несмотря на то что они попадали во многие руки, по прошествии нескольких лет, когда мы совершили больший прогресс в изучении греческого языка, мы переделали, усовершенствовали и как бы перековали. И прежде всего, призывая имя Троицы, которая есть Отец, Сын и Дух Сзятой, приступаем к первому.