2. «Кант» Вл. Соловьева в жанре словарной статьи  

Во-первых, оценка, которую дает Вл. Соловьев Канту-философу, свидетельствует о выделении его из общего ряда и понимании той выдающейся роли, которую сыграл Кант в европейской философии Нового и новейшего времени. Слова, начинающие статью, поистине замечательны и точны: «Кант — основатель философского критицизма, представляющего главную поворотную точку в истории человеческой мысли, так что все развитие философии. должно быть разделено на два периода: до-критический (или до-кантовский) и после-критический (или после-кантовский)»120. И тут же, как бы убоявшись исключительной позиции, на которую Кант этими словами поставлен, Соловьев несколько понижает пафос: «Значение Канта преувеличивается лишь тогда, когда в его учении хотят видеть не перестановку и углубление существенных задач философии, а их наилучшее и чуть не окончательное решение. Такая завершительная роль принадлежит Канту на самом деле только в области этики.»121 И действительно, в собственных сочинениях, посвящаемых позитивной разработке философских проблем, Вл. Соловьев критически

120. Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1988. Т. 2. С. 441.
121. Там же.

108

относится к гносеологии Канта, но идею категорического императива воспринимает безоговорочно.

Во-вторых, такая оценка никак не может быть несамоотноси- тельной.

Существует точка зрения, что в целом философская система со- фиологии носит анти-кантовский характер, и с этим нельзя не согласиться, как нельзя не признать руководящего направления кантовской постановки вопросов во всем творчестве Вл. Соловьева, начиная от «Философских начал цельного знания» и «Критики отвлеченных начал» до «Оправдания добра». В приложении к последнему труду под названием «Формальный принцип нравственности (Канта) — изложение и оценка с критическими замечаниями об эмпирической этике» Вл. Соловьев отметил, что «в вопросах чисто философских находился под преобладающим влиянием Канта и отчасти Шопенгауэра»122; но если принять во внимание и тот факт, что Шопенгауэр целиком вырастает из Канта, по его же собственному признанию, то роль кёнигсберг- ского профессора в становлении системы всеединства еще более возрастает.

Следует также обратить внимание на определенные жанровые погрешности статьи о Канте. Как словарная статья для энциклопедии она требует систематичности рассмотрения вопроса, учета всех аспектов наследия включаемого в словарь деятеля. В данном случае это важное требование нарушено, и существенно. По объему посвящаемая основателю философского критицизма статья минимум вдвое превосходит любую другую, но и в таком объеме Вл. Соловьев не сумел осветить всех вопросов, оставив без внимания социально-политические идеи Канта, его идеи в области философии истории и сведя к одному-двум абзацам проблемы антропологии и философии религии. Вместе с тем Вл. Соловьев счел необходимым включить достаточно обширный раздел, посвященный критике философии Канта, что для словарной статьи далеко не обязательно, но казалось необходимым Соловьеву в данном случае. Сказалось увлечение основательным освещением проблем гносеологии и этики, разрастание этого материала за допустимые пределы, а это повело к необходимости резкого сокращения

122 Соловьев В.С.

109

других разделов. В этом можно усмотреть пристрастное отношение автора к своему предмету, обычно скрываемое в таком нейтральном жанре, как статья для энциклопедического словаря.

Очерк Вл. Соловьева отличается основательным изложением теоретического богатства, заключенного в двух первых «Критиках.» Канта, а именно в «Критике чистого разума» и «Критике практического разума», что вполне естественно, но Вл. Соловьев стремится помимо этого вскрыть логику всех частей целостной философской системы. Он ставит читателя в обстоятельства Кантовой мысли и заставляет осязаемо ощущать необходимость принимаемого Кантом теоретического решения. В такой манере была написана позднее замечательная книга Эрнста Кассирера «Жизнь и учение Канта», но она потребовала значительно большего объема. За истекшее с момента написания столетие очерк не только не утратил своего значения, но, в связи с обостренным интересом к фигуре Вл. Соловьева в современной отечественной философии и к Канту — в философии мировой, интерес к нему только возрос.

Задачу свою я вижу в критической оценке позиции Вл. Соловьева. Современный его читатель должен видеть неоднозначность интерпретации теоретического наследия великого философа XVIII столетия и понимать, сколь важны мировоззренческие установки для восприятия такого предмета, как философия, несмотря на все стремления занять идеологически нейтральную позицию.

Вл. Соловьев начинает свой очерк с раздела, который можно назвать «Жизнь и труды», и уже здесь можно отметить пристрастное отношение русского философа к наследию Иммануила Канта. Это прежде всего касается такой работы Канта, как «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики» (1766), относительно которой Вл. Соловьев замечает, что она представляет меньший интерес, чем другие не только критические, но и докритические труды Канта. Многие биографы кёнигсбергского профессора отмечают, что некоторые важнейшие идеи критического периода проявились здесь совершенно отчетливо, и, напротив, очень высоко его оценивают.

110

софские труды, и он никак не мог приветствовать трезвый рационализм Канта. Русское общество в момент написания статьи переживало увлечение мистикой, что было вызвано кризисом классической науки в конце XIX века и появлением в научных журналах «сумасшедших» гипотез относительно тех феноменов, которые никак не укладывались в границы привычных понятий. Религиозно-мистически настроенному Соловьеву это было только на руку, а вступать здесь в полемику он не считал нужным, как не считал нужным и обращать внимание публики на точку зрения Канта.

Необходимо отметить также, что Вл. Соловьев совершенно не обратил внимания — ни своего, ни публики — на такое важное в судьбе критицизма сочинение Канта, как «Наблюдение над чувствами возвышенного и прекрасного». Антропологический поворот созревающей философской системы критицизма, несомненно обязанный Ж.-Ж. Руссо, намечается в этой книжке, написанной Кантом в лучших традициях эссеистики XVII—XVIII веков. Тут для него было много превосходнейших образцов.

Фактические неточности в этом разделе минимальны, и я мог бы указать только на то, что Кант прекратил преподавание в университете не в 1797 году, а на год раньше — в 1796-м; что знаменитые кантовские обеды начались лишь с 1783 года, когда ему удалось купить собственный дом. Более важно, что «Opus postumum» — последнее большое произведение, над которым Кант работал более 20 лет и так и не закончил, — не «должен был содержать энциклопедию всех наук», как его аттестовал Вл. Соловьев. Кант был достаточно знаком с современным ему естествознанием, чтобы понимать неосуществимость такой задачи.

111

тщетность приводила, видимо, с собою сомнения в эффективности всего ранее возведенного мыслителем теоретического здания и обессиливала стареющего философа.

Замечание Вл. Соловьева, также кочующее по страницам жизнеописаний великого философа, о художественной неискушенности Канта вряд ли справедливо. О тонком понимании им природы и назначения искусства свидетельствует, например, помимо, конечно, «Критики способности суждения», его оппонентская речь на защите «Филоло- го-поэтической диссертации об общих принципах вымысла» Иоганна Готтлиба Крейцфельда, претендовавшего на степень доктора философии и успешно ее получившего. Кант сформулировал тут принцип условности искусства и игровые начала, лежащие в его основе.

Важнейший и наиболее содержательный раздел статьи Вл. Соловьева посвящен общефилософским и гносеологическим проблемам. Общего поветрия интерпретаций системы Канта как субъективно-идеалистической и агностической, что имело место на протяжении всего XIX века, не удалось избежать и нашему философу, поскольку Вл. Соловьев исходил из совершенно иных онтологических интенций, нежели те, которые имел в виду Кант.

Согласно Канту, субъект познания, даже будучи трансцендентальным, а не эмпирическим, всегда знает природный мир ограниченным, конечным, поскольку границы природы задаются возможностями эмпирически деятельного существования субъекта в тот исторический момент времени, когда он свой природный мир обозревает.

Согласно Канту, знание, таким образом, всегда относительно, соотнесено с актуальными возможностями субъекта деятельности, а познание мира самого по себе (Кант называет его вещами в себе, или самими по себе) как процесс завершенный, исчерпавший бесконечные возможности познания, никогда и никаким образом не осуществим, познание вещей в себе невозможно, они в этом смысле не

112

познаваемы. Нет никакой возможности непосредственно, минуя процедуры экпериментально-эмпирические, воспринимать структурные связи и отношения вещей в себе, поскольку непосредственное взаимодействие с этими вещами субъект осуществляет на чувственном уровне, а здесь ему даются никак не упорядоченные ощущения. Единственный способ добраться до связей и отношений, образующих закономерности различного уровня, — это построить в сознании a priori гипотетическую теоретическую модель, проверить ее экспериментально и найти границы фальсифицируемости.

Все это означает, что человек противостоит объективному миру один на один и обязан приспособлением к своим потребностям отдельных фрагментов этого мира только самому себе, своему разуму.

Онтология Вл. Соловьева иная, а потому совсем иная вытекает из нее гносеология. Поскольку же именно свою гносеологическую модель использует основатель софиологической школы в качестве исходного базиса и критерия оценки философии Канта, интерпретация Кантовой философии попадает в полную зависимость от этой модели.

Примерно в тех же нескольких словах, что я уделил теоретической философии Канта, картина мира и познания у русского мыслителя выглядит следующим образом. Мир огромен, но целостен и конечен. Сущность его идеально-божественна, идеальное начало пронизывает все поры мира, одухотворяя материю, из которой он построен. Материю эту мы должны понимать динамически, скорее как напряженную внутри себя энергию, постепенно уплотняющуюся от идеально-бесплотного центра к периферии. Вся она пронизана гармоническими связями, как нисходящими и восходящими токами, согласованно и упорядоченно движущимися от одного уровня к другому, поскольку уровни эти могут быть намечены по степени материальной плотности от физического уровня через химический и биологический к социально-человеческому и небесно-божественному со всей ангель- ско-архангельской иерархией.

Видимо, благодаря неопытности или беспечности организующего и руководящего начала мироздание оказалось частично расстроенным, случайности различного рода разрушили его гармоническое единство, разделили на части, утратившие согласованность существования, а потому начавшие противоречить и враждовать друг с другом. Нестроение такого рода может разрушить всю систему окончательно. И чтобы такого не случилось, а сценарий первоначального замысла оказался реализованным, высшие уровни мировой системной иерархии, а

113

именно социально-человеческий и небесно-божеский, обязаны объединенными и энергичными усилиями реализовать изначально полагаемую гармонию, достигнув состояния Богочеловечества.

Но для этого надо, чтобы сознание человечества и Бога слились воедино и отождествились. Как же этого достигнуть? Наука сделать этого не в состоянии именно по причине ее односторонности и выде- ленности из целостного софийного сознания, свойственного Богу, синтезирующего, наряду с истиной, добро и красоту. Вырвать из этого синтеза — «цельного» сознания — истину означает лишить ее содержания, сделать бесцельной и бесплодной, с необходимостью наталкивающейся на пароксизмы противоречий. Упования на прогресс науки абсолютно бесперспективны. И только движение в сторону мистически целостного знания, в котором нерасторжимо сплелись бы философская, религиозная, художественно-эстетическая, моральная и научная составляющие, может привести человечество к цели — вожделенному Богочеловечеству. Ясно, что с такой точки зрения с помощью науки создаваемый мир опыта, производимый субъектом, изначально ограничен принципиальным разрывом с объектом и неподлинен. Субъективизм и агностицизм — неизбежный его удел.

Излагая позицию Канта, Вл. Соловьев подводит такой итог: «. на самом деле познаваемая реальность есть лишь продукт самодеятельности нашего ума в его собственной сфере, а потому нет никакой надобности в невозможном переходе от субъекта к внешним вещам и от них к субъекту: поскольку предполагаемые вещи — вне нас, мы о них ровно ничего не знаем и знать не можем, а все то, что мы познаем, находится при нас самих, есть явление нашего сознания, произведение нашего ума. Одним словом, акт субъекта может быть действительным познанием, поскольку и познаваемое есть акт того же субъекта» (цит. соч., с. 454). Отличие критицизма от берклианства здесь отмечено, но сведено почти к неразличимому минимуму. «Различие, — пишет он, — состоит в том, что критический идеализм признает предметы нашего мира произведениями субъекта не со стороны их возможного существования в себе самих, а только со стороны их действительной познаваемости, тогда как догматический идеализм утверждает, что вещи внешнего мира и не существуют иначе как в нашем сознании» (цит. соч., с. 454—455). То есть вещи, конечно, являются произведениями субъекта и существуют в зависимости от нашего знания — тут Кант согласен с Беркли; но в мысли своей мы допускаем возможное существование объективной причины явлений как вещей и самих по себе, только знать о

114

таких вещах ничего, никак и никогда не сможем — это якобы уже добавление Канта, более похожее на точку зрения Д. Юма.

О целостности восприятия текстов Канта говорит убежденность Вл. Соловьева в идентичности философской позиции как первого, так и второго издания «Критики чистого разума». Хотя подавляющее большинство комментаторов исходило из существенного исправления и добавления, внесенных Кантом в текст второго издания, Соловьев не подчинился общему мнению, считая, что роль внешнего по отношению к субъекту познания существования вещей не изменилась, определенности в этом отношении Кант не добавил и не убавил.

Но эта же точка зрения соловьевского цельного знания обеспечивает возможность усмотрения и приятия всего для нее полезного из кантовской гносеологии. Например, Вл. Соловьев приветствует важнейшую идею Канта о синтетическом априорном знании. Опираясь на Канта, Вл. Соловьев применяет мастерский дидактический прием введения критерия научно-теоретического знания как отвечающего одновременно двум требованиям к суждениям, его представляющим: 1) связь субъекта и предиката суждения должна быть всеобщей и необходимой и 2) предикат должен нести нечто новое, новую информацию, не содержащуюся в понятии субъекта, то есть теоретические суждения должны быть синтетическими, будучи априорными. Цельность знания не допускает его разрыва на форму и содержание, а потому роль аналитических суждений ничтожна. Позитивистское неверие в разум выхолащивает из науки всякую возможность иметь дело с истиной. Вл. Соловьев считает априорные синтетические суждения основным видом суждений, производимых разумом. В отличие от подавляющего большинства комментаторов трансцендентальной аналитики Канта он не ограничивается описанием системы категорий рассудка, но не упускает идею предикабилий, без которых не может быть признана полной система чистых априорных форм рассудка.

От «Аналитики понятий» комментатор сразу же переходит к «Аналитике основоположений» и «Трансцендентальной диалектике», причем он умеет достаточно кратко, но не упуская ни одного важного момента, передать движение мысли Канта. Именно движение мысли, поскольку Вл. Соловьев вскрывает логику развертывания предмета, которому посвящен текст, те сущностные отношения, заставляющие продвигаться мысль все далее и далее, благодаря которым предмет гносеологии предстает во всех своих важнейших дистинкциях как системное целое. Становится виден скелет Кантовой мысли, скрепы,

115

убеждающие в необходимости возникающей картины. Искусство это вообще свойственно Вл. Соловьеву-комментатору, продемонстрировавшему его уже в диссертации «Кризис западной философии», где прослеживается не только логика построения отдельных систем, имевших место в двухтысячелетней истории западной философии, но и логика переходов от одной системы к другой.

Необходимо отметить такой важный факт, что, работая над переводом Кантовых текстов и изложением в своих работах системы трансцендентального идеализма в деталях, Вл. Соловьев много сделал для формирования отечественной философской терминологии, находя соответствующие эквиваленты дистинктивно проработанным понятиям философского критицизма. Правда, и здесь сказываются его философские интенции. Например, вместо термина созерцание он использует термин воззрение, в котором подчеркивается активность субъекта, и это было бы хорошо, но практически при этом нивелируется роль объекта (воззриться — начать зреть, рассматривать, взирать, то есть действие осуществляется только изнутри, как субъективно направляемое); в термине созерцание активность субъекта явно приглушена, а корень слова — зерк(ц) — говорит о том, что объект принимает участие в том, что есть результат восприятия: зеркание, или зыркание, — острое всматривание в предмет, который явно самостоятелен, внешен по отношению к субъекту, в зеркале мы имеем как бы совместное, обоюдное восприятие: ты — предмет, а предмет — тебя, то есть в термине созерцание учитывается идея аффицирования субъекта со стороны вещей в себе.

Стремление Вл. Соловьева найти непременно русский эквивалент приводит иногда к утрате некоторых оттенков смысла. Например, латинизированная форма антиципация восприятия переводится им как предварение восприятия. Последующие переводчики — Н.О. Лосский, Н.М. Соколов — предложили во многих случаях свои, более точные, варианты перевода, но путь для них в значительной мере был проложен Вл. Соловьевым. Предшествующие переводы и труды М.И. Влади- славлева, как и труды П. Д. Юркевича, достаточно архаичны и тяготеют к языку еще XVIII века. Изложение теоретической философии Канта Вл. Соловьев завершает Кантовым анализом и опровержением доказательств бытия Божия и, сокращая этот раздел статьи и оставив без внимания «Приложение к трансцендентальной диалектике» и даже «Трансцендентальное учение о методе», осуществляет в изложении ход, говорящий не просто о знании предмета, но и творческом владении им. Дело в том, что Кант последним рассматривает так называемое физикотеологическое доказательство бытия Бога, доказательство от

116

организованности и совершенства природного мира к необходимости наличия совершенного организатора; тогда как Вл. Соловьев последнее доказательство определяет как телеологическое и делает его основой для перехода к метафизике нравов. Нет ли в этом упрощения или даже ошибки? Разумеется, нет, если мы примем во внимание, что телеологическое доказательство бытия Бога может быть выведено из физикотеологического как его составная часть. Кант сам проделывает эту логическую процедуру в конце «Критики способности суждения». В самом деле, идея совершенства мира содержит в себе как необходимый признак его морального совершенства, помимо материально-физического порядка и гармонии, а опираясь на свойство морального совершенства, можно перейти к постулатам практического разума, что Вл. Соловьев и осуществляет.

Он отмечает важнейшую для Канта мысль об автономии морали, но не разделяет ее последовательной и бескомпромиссной формы. Стушевывая различие между трансцендентальным и трансцендентным, существенное для Канта, Вл. Соловьев получает в итоге тот результат, что трансцендентальные формы рассудка субъекта приобретают внешнюю по отношению к нему объективную природу. Но тогда по аналогии гетерономные по природе начала воли приобретают автономию как следствие эволюции субъекта воли, который начинает подчиняться как своему, по существу, внешнему для него закону. Поэтому высочайшая оценка «провозвестия в философии безусловной, чистой, или автономной, нравственности» двусмысленна, поскольку Вл. Соловьев далек от последовательности Канта, полностью заключающего мораль в природе человека. Именно эта ситуация приводит к тому, что Вл. Соловьев отождествляет формулу категорического императива, получившую позднее название закона генерализации, с формулой категорического императива как универсального закона природы, хотя это разные формулы и последняя еще более обща по своему содержанию, чем первая.

Приводя в разделе «Учение Канта о целесообразности и красоте» телеологическую антиномию, Вл. Соловьев опускает антиномию вкуса, анализ которой в состоянии пролить важный свет на антиномию телеологии и вытекающий из нее телеологический метод мышления. Без этого же философ оценивает как саму антиномию, так и ее решение Кантом как «мнимые».

Следует отметить также, что если в «Критике способности суждения» Кант действительно понятие гения ограничивает лишь сферой искусства, то позднее в «Антропологии с прагматической точки

117

зрения» он это ограничение снимает, но у Вл. Соловьева до этого произведения дело не доходит.

Наконец, последнее замечание: конечно, с точки зрения русского религиозного философа кантовское противоположение между мышлением и познанием абсолютно не верно. Если для Канта мышление, осуществляемое субъектом, совершенно произвольно, никак не затрагивает объективного бытия, замыкаясь в пределах субъекта, и не в состоянии его хоть как-либо затронуть до тех пор, пока не станет познанием, то есть не будет укоренено в эмпирии, не наполнится эмпирическим содержанием, то для Вл. Соловьева с его онтологи- зацией мышления, когда мышление есть бытие, а бытие — тем самым и мышление, различие исчезает совершенно. В мышлении всегда присутствует познание, которое тождественно благу и прекрасно.

На том же основании он не признает обоснованности Кантова различия между суждениями рефлектирующими и определяющими, потому что для него рефлектировать — значит определять к бытию, а определять можно, только рефлектируя. Основа расхождения между философами, как это уже отмечалось, заключается в том, что для Канта между субъектом и объектом непосредственная связь — связь аффицирования — существует только на уровне чувственности и процесс овладения субъекта объектом представляет собою весьма сложные процедуры деятельности мыслительной и технически-материальной (Соловьев сам же выделил среди правил деятельности, помимо нравственных правил, технические правила умения), тогда как для нашего комментатора связь субъекта и объекта дана уже природой бытия и как проблема представляет собою лишь кажимость, от которой, конечно, надлежит освободиться.

Тем не менее ни недостатки содержания, ни слабости изложения у Канта «не могут затмить его великих заслуг», поскольку — завершает свою статью Вл. Соловьев — он поднял общий уровень философского мышления в Новое время, как никто до или после него. Особенно же Кантом даны «безукоризненные и окончательные формулы нравственного принципа» и создана чистая, или формальная, этика «как наука столь же достоверная, как и чистая математика», наконец, им подготовлены условия для реформирования «псевдорациональной схоластики в области теологии», что было важно для самого Вл. Соловьева в его философско-политических и экуменических стремлениях.

Во всех основных своих философских сочинениях он, анализируя ту или иную проблему, почти всегда отправлялся от Канта или по-

118

лемизировал с ним, что помогало Вл. Соловьеву развивать и обогащать содержание обсуждаемых проблем. Построенная же в итоге система «всеединства» была одновременно и кантовской, и ан- ти-кантовской.

119