2.1. Кант и Пушкин: конфликт с философией Просвещения
Кант решительно отказался от просветительского натурализма в своем видении сущности человека. Философы эпохи Просвещения, рассматривая человека в качестве природного существа, и на гениальность смотрели как на особую природную одаренность, силу природных способностей, отличающую гения лишь степенью природного дара. Дени Дидро выделял из таких способностей три: «обширный ум, сильное воображение и деятельную душу»210. Сравним, например, воображение людей обыкновенных с воображением гения: «Испытав воздействие со стороны самого предмета, душа вторично испытывает его — благодаря воспоминанию; но у человека гениального воображение не останавливается на этом: он припоминает идеи с чувством более ярким, чем то, которым сопровождалось их восприятие, так как с этими идеями соединяются тысячи других, которым более свойственно пробуждать чувство»211. А если так, то можно развивать, культивировать свои способности, как бы увеличивая степень гениальности.
Можно более ценить гениальность некультивированную, «варварскую», как Дж. Аддисон в «Спектейторе»;- Дидро Д. Гений // Дени Дидро. Эстетика и литературная критика. М., 1980. С. 207.
- Там же.
214
можно и противопоставлять ей «манерную и блестящую», которую «французы, — пишет он, — называют Bel Esprit, под которым они понимают гения, облагороженного беседой, размышлением и чтением самых изысканных авторов»212. Просвещение уповает на вос- питуемость и воспитание, на благотворное влияние среды с постоянными упражнениями и упорным трудом, выдвигая мысль о природном равенстве людей, даже умственном. Особенно настойчиво эту мысль проводил К.-А. Гельвеций, заявляя, что нет какой-то природной предопределенности, по которой одни люди по своей психофизиологической организации способны преимущественно к труду физическому, а другие — к труду умственному. Он полностью уравнивал умственные способности людей, полагая, что любой из них в равной мере в состоянии стать талантливым и даже гениальным, стоит лишь создать для этого благоприятные, учитывающие всё необходимое условия жизненной среды. Применительно к развитию животных так рассуждал Ж.-Б. Ламарк. Эдукационизм просветителей полностью был поддержан протестантизмом, согласно которому истовый труд обеспечит успех, сделает равным гению. За такое трудовое рвение Бог награждает гениальностью.
Само собою разумеется, что Кант не отвергает природой данную особость психофизиологической организации гения, но не она одна составляет суть гениальности. Гениальность есть свойство не природы, а свободы. Мир свободы, согласно Канту, заключен в сознательно-разумной человеческой деятельности, составляет sui generis человечности; и своеобразие гениальности, хотя оно обязано природному своеобразию индивида, проявляется в исключительности, необычности свойств свободы в деяниях гения. Необычность же свободы гения в том, что она — такая свобода — всегда ориентирована на конечную цель существования человечества.
Как многократно повторяет Кант: «Высшее благо в мире, возможное через свободу, и есть эта конечная цель» (V, 485). Само существование гения устремлено к этой конечной цели, гений творит в надежде ее достичь. Конечная цель подобна горизонту, уходящему все дальше по мере приближения к нему, она не может прекратить своего движения, не может остановиться, не может остаться позади, и гений — он всегда на линии горизонта.Надо сразу предупредить возможное недоразумение, когда не видящий целого философской системы читатель в первых же строках тех
212 Аддисон Дж. Эссе № 160 из «Спектейтора» // Из истории английской эстетической мысли XVIII века. М., 1982. С. 142.
215
параграфов «Критики способности суждения», которые непосредственно посвящены проблеме гения в искусстве, увидит такое суждение Канта по этому вопросу: «Гений — это талант (дар природы), который дает искусству правила. Поскольку талант как прирожденная продуктивная способность художника сам принадлежит природе, то можно выразить эту мысль и таким образом: гений — врожденная способность души (ingenium), посредством которой природа дает искусству правила» (V, 148). Речь, как видим, идет о «природе», «природном даре», «прирожденной способности», «врожденной способности». Однако под природой, посредством которой даются искусству правила, понимается природа человека, а не природа как таковая. Природа же человека двойственна: она включает в себя как собственно природу, так и свободу, и только последняя составляет сущность человека. Выходит, что природа человека — это прежде и более всего — природа его разума, практического и теоретического. В своей философии искусства, упреждая рассуждения о гении, Кант не устает повторять, что в собственном смысле искусством является лишь созданное «посредством свободы, или произвола, полагающего в основу своих действий разум» (V, 144). Сомнений на этот счет теоретик искусства не оставляет никаких, сравнивая «искусство» пчел с искусством художника: произведение инстинкта, как бы совершенно оно ни было, лишь по аналогии с произведением разума называют искусством.
Искусство обязано своим существованием природе субъекта, а не природе как таковой. По существу, смысл вышеприведенного суждения при его точном прочтении таков: «Гений — это талант (дар природы [субъекта]), который дает искусству правила. Поскольку талант как прирожденная продуктивная способность художника сам принадлежит природе (в широком смысле этого слова, когда природа = мир природы + мир свободы. — Л.К.), то можно выразить эту мысль и таким образом: гений — врожденная способность души (ingenium), посредством которой природа [гения] дает искусству правила».Надо иметь в виду, что Кант совершает «коперниканский переворот» в философии искусства. Он отказывает в правомерности «теории подражания», в которой произведение рассматривалось тем совершеннее и прекраснее, чем ближе к природе удавалось подойти художнику, чем неотличимее было искусство от своего прообраза — природы. В трактате-поэме Буало «Поэтическое искусство» эта точка зрения всей философии Просвещения была выражена с классической ясностью. Кёнигсбергский философ опирался на авторитет Платона,
216
для которого замыкание искусства в мире вещей было аргументом в пользу его ненужности и даже вредности. «Природа прекрасна, когда она похожа на искусство», — заявляет Кант, а не наоборот. Правда, в произведении искусства должно наличествовать особое качество как бы стихийной естественности, непосредственности выражения своей цели — идеи: «.в произведениях изящного искусства мы должны как бы видеть природу, сознавая при этом, что перед нами произведение искусства» (V, 148). Эта-то искусственная естественность, искусственная натуральность и дается гению.
Гений проявляется в том, что только посредством него искусство получает правила: «Гений — это талант (природное дарование), который дает искусству правило» (5, 322), — но эти правила не могут, во-первых, быть строго однозначно сформулированы, а во-вторых, гений не может дать отчета в том, как эти правила были получены: путь к ним более или менее ясен и может быть описан, а конечный результат творческих поисков неожидан и для самого гения.
Определяет понятие гения Кант следующим образом: «.гений есть образцовая оригинальность природного дарования субъекта в свободном применении своих познавательных способностей» (5, 335). Выделенная курсивом в этом определении «свобода» несет в себе два вложенных в нее философом смысла. Первый смысл: такая свобода — не произвол, а следование закону свободы, категорическому императиву в его предельном выражении царства целей, то есть такого состояния мира, в котором осуществлено высшее возможное благо, когда миры природы и свободы достигли полной гармонии и все достойные счастья люди действительно наделены счастьем. Найденные гением правила полностью согласуются с этим высшим законом свободы, бесконечно удаленной точкой исторического горизонта. Второй же смысл: гений не управляет своими познавательными способностями — прежде всего, воображением и рассудком — по своему произволу как послушным образцовым механизмом; для самого гения конечный результат случаен и удивителен. (Поэтому вполне естественны такие восклицания: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» и им подобные.)Итак, законы поведения гения — это не линейные механические законы, которые виделись с просветительско-протестантской точки зрения: упражняйся, трудись — и результат, даже гениальный, будет достигнут. Кантовский подход, основанный на введенном им телеологическом методе, весьма напоминает законы синергетики. Гений в состоянии приводить свои познавательные способности в
217
сильно неравновесное состояние, соответствующее диссипативной структуре, где многообразный накопленный сознанием материал при получении кажущейся незначительной дополнительной идеи дает неожиданно новую систему, играющую роль образца, несущую новое эстетическое правило. При этом свободная ориентация гения на конечную цель как на царство целей играет роль направляющего аттрактора.
У читателей может возникнуть естественный вопрос: а причем здесь А.С. Пушкин с его «Моцартом и Сальери»?
Дело, как мне кажется, в том, что поэт участвует в этом споре сторонников протестантско-просветительской точки зрения и Канта на стороне последнего.
Самые первые слова монолога Сальери, которыми трагедия начинается, вводят нас в существо противостояния:Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше. Для меня Так это ясно, как простая гамма.
Само небо, сам Бог поступает не по правде, не так, как должно в соответствии с обыденным, расхожим мнением о положенном:
О небо!
Где же правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?..
Казалось бы, в строгом следовании теории сделано все необходимое, ничто не упущено, налицо полная причина, чтобы получить желанное действие — гениальность: в механизме поведения жаждущего шатун продвинулся на все возможное расстояние полностью
- но где же неизбежно должный появиться — и страстно желанный
- угол поворота кривошипа? — Его нет! Напрасны бессонные ночи, изнурительный изо дня в день труд без еды и питья, обращение к алгебре и скурпулезнейшему анализу («музыку я разъял, как труп»), напрасно сжигающее душу горение — напрасно всё, напрасны все усилия; и страстное алкание славы гения остается без ответа. Тут поневоле восстанешь на Бога.
Сальери хотел бы, чтобы Бог поступал по нужному ему правилу: я тебе, Боже, — а ты мне! И при этом не замечает, что хотел бы Богом
218
управлять. Вступаясь за кажущийся ему установленным Богом порядок вещей, пытаясь поправить Бога своим страшным деянием, в ущемленной своей гордыне Сальери не осознает, что наносит Богу смертельную рану, отнимая у него свободную божественную суть и право на свободное творчество. Творить новое, новый мир — в этом божья суть, ведь Бог прежде всего — Творец, Креатор, воля которого свободна и непредсказуема для смертного.
Да, гений нарушает порядок, закон, но он нарушает его в сторону благую, давая возможность порядок жизни совершенствовать. Бог содействует такому нарушению порядка и закона, правила и нормы. Хочет того Сальери или нет, но, протестуя против такого попустительства Бога, он ратует за стандарт, усредненность, серость. По сути дела, А. С. Пушкин касается здесь проблемы, развитой впоследствии Ф.М. Достоевским в «Легенде о Великом Инквизиторе», грозящем расправой с самим Христом за его (Христа) ратование о человеческой свободе, а не о полной кормушке.
В Кантовой «Антропологии с прагматической точки зрения» в специальном параграфе «Об оригинальности познавательной способности, или о гении» говорится, что «гений человека есть "образцовая оригинальность его таланта". Однако того, у кого есть задатки к этому, также называют гением; тогда это слово обозначает не только природный дар лица, но и само это лицо. Гений, проявляемый во многих отраслях, называют всесторонним (как, например, Леонардо да Винчи)» (VII, 254). Способность к свободному и образцовому использованию познавательных сил может реализовываться лишь при исключительном, особо счастливом стечении внутренних и внешних условий формирования личности. Всесторонним гением наделены лишь редчайшие люди, да и вообще гении встречаются далеко не на каждом шагу.
Уже отравленный, Моцарт, сам того не осознавая, бередит рану Сальери, когда пытается найти аргументы в пользу крайней редкости гениев среди людей, но в противоречии с этим он готов причислить Сальери к гениям только за его реакцию на свой Requiem:
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; ...
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
219
Его нисколько не занимает право быть гением, он просто таков, другим быть не может, хотя и понимает, что вольным искусством можно заниматься, если удовлетворены «нужды низкой жизни». А в душе Сальери, измученного всегдашней рефлексией: на месте ли он? тому ли, к чему призван, он отдает свои силы? — вздымается клубок противоборствующих чувств злобы и зависти, и страха, и сладострастной удовлетворенности, в тот же момент распадающийся от мгновенного понимания, что для него ничто не изменилось, что он «осьмнадцать» лет искал врага, мешающего проявиться его гениальности, а враг-то в нем самом... И теперь, даже в этот момент, казалось бы, торжества, сам собой он все равно быть не может и на моцартовское «Прощай же!» вынужден сдержать себя и лицемерно ответить «До свиданья». Как всякий интриган, он овладел собой мгновенно.
Для Канта весьма существен и вопрос о том, может ли действовать этот дар природы у одного человека постоянно, у другого более или менее часто или, возможно, у третьего — единственный раз в жизни, в момент наивысшего напряжения всех его душевных сил, а у четвертого вообще не проявиться, несмотря на все старания?
В последнем примечании к §104 «Антропологии.» Кант пишет, что гениальное творение не может быть создано специально обученным сочинять стихи человеком по заказу, как обыкновенный фабрикат, — наделенному гением поэту «его надо ожидать, словно вдохновения, о котором сам поэт не может сказать, как оно достигается, то есть надо ожидать случайного расположения, причина которого ему неизвестна (scit genius, natale comes qui temperat astrum)[48]. Гений поэтому сияет как мгновенное, возникающее через промежутки и снова исчезающее явление, не тем светом, который можно зажечь когда угодно и поддержать, пока это нужно, а как мелькающая искра, которую счастливая минута вдохновения выбивает из продуктивного воображения» (VII, 358). Кёнигсбергский профессор имел здесь собственный опыт. Известно, что когда представился ему случай занять кафедру поэзии, а он был в ту пору всего лишь приват-доцентом, Кант решительно отказался. На посту профессора поэзии надо было сочинять стихи: оды, гимны, элегии — по торжественным и печальным случаям, что в его намерения никак не входило.
Что-либо делать он мог только хорошо, а вымучивать жалкие вирши органически претило его натуре, хотя, разумеется, как всякий образованный человек XVIII столетия, он умел сочинять стихи.
Поведение собственной музы в данном отношении необычайно интересовало и А. С. Пушкина. Сознавая свой гений, он следил за его капризными повадками иной раз с тревогой, иной — с восхищенным удовлетворением. Поэт ощущает над собой власть Аполлона, и пока водитель муз эту власть не проявляет, святая лира поэта молчит,
Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он.
(«Поэт», 1827)
Не может поэт насиловать свой гений и заставлять его служить себе, когда и как ему вздумается, и удивляется он прихотливости поведения своей лиры:
Читать хочу; глаза над буквами скользят, А мысли далеко . Я книгу закрываю; Беру перо, сижу; насильно вырываю У музы дремлющей несвязные слова. Ко звуку звук нейдет. Теряю все права Над рифмой, над моей прислужницею странной: Стих вяло тянется, холодный и туманный. Усталый, с лирою я прекращаю спор.
(«Зима. Что делать нам в деревне?», 1829)
К наблюдениям такого рода располагает деревенское уединение, но оно же — самая продуктивная пора творчества. Кант это состояние человека, когда он общается по преимуществу лишь с самим собой, называл «необщительностью» и рассматривал как единственное условие совершенствования человека, его внутреннего роста, приобретения индивидуально-исключительных черт, делающих человека притягательно интересным в общении с другими и доставляющих ему не только психологические, но и фактические преимущества: необщительность есть условие плодотворности общения, она вынужденно направлена на общение, в нем и только в нем имеет свой смысл.
Гений не показывается на людях, любит быть один на один со своим владельцем, сживается с хозяином, приобретает его характер, привычки, образ жизни. Непредсказуемость поведения этого капризного существа не настолько абсолютна, чтобы всякая надежда
221
вступить с ним в контакт по собственной инициативе была оставлена: наблюдай за излюбленными условиями его проявления и иди к ним навстречу. Пушкин научился со своим гением ладить:
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом Огонь опять горит — то яркий свет лиет, То тлеет медленно, — а я пред ним читаю Иль думы долгие в душе моей питаю.
И забываю мир — и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем — И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут.
(«Осень», 1833)
Что нужно? Нужны впечатления дня, сознательное обдумывание волнующих, занимающих мысли проблем, и нужны покой и бесстрастное сопоставление полученных результатов — душа найдет ответ, бесстрастие обернется сгустком страсти, не ослепляющей и погружающей во тьму, а дарующей ясность, награждающей удивительной очевидностью непреложного решения. «Счастливая минута вдохновенья» выбивает из продуктивного воображения искру, в свете которой явственно обнажает себя то, что было до сих пор сокровенно. И просто нельзя не сообщить его другим людям, оставить их в неведении, не приоткрыть им нового горизонта.
Сальери совершает ошибку, когда садится работать с неотступно звучащим в душе приказом: «Создавай великое! Ты должен творить гениальное!» Эта его интенция не на содержание, суть, идею произведения, а его последующую оценку, сопоставление знатоков и критиков с тем, что сделали «великий Глюк», Пиччини и Гайдн, а затем и Моцарт, обессиливает творчество, выхолащивает результаты работы.
222
Жажда славы, зависть как двигатели творчества бесплодны, и результат закономерен:
Нередко, просидев в безмолвной келье Два, три дня, позабыв и сон, и пищу, Вкусив восторг и слезы вдохновенья, Я жег свой труд и холодно смотрел, Как мысль моя и звуки, мной рожденны, Пылая, с легким дымом исчезали.
И эпизод со стариком-скрипачом говорит о том же, когда с презрением Сальери восклицает:
Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери. Пошел, старик.
Это свидетельствует лишь о надрывном желании «переплюнуть» гениев, сравниваясь с ними, желании только ими вдохновляться. В действительности когда Сальери гонит старика-скрипача, он гонит из мира и самого Моцарта, и Рафаэля, и Данте... Ведь не освоившись с ними, не поднимешь жизнь до их уровня, не сумеешь совершенствовать порядок жизни, ее законы, не сделаешь необходимыми новых Моцартов. Гений входит в мир со своим горизонтом, заставляя жизнь устремляться к указанным им рубежам. Под воздействием гения мир меняется, делая необходимыми совершенно новые задачи. Но их нельзя увидеть, минуя реальную жизнь во всей ее полноте, с ее смешным, но и с великим тоже. Без пустой породы, без сора не бывает золота, не находятся жемчужные зерна. Высокомерная претензия — наказание Божье, так как мешает расслышать, вполне возможно, в ошибке старого скрипача неожиданный гармонический ход, в нестройной мелодии — новый гармонический поворот. Зависть безблагодатна, бесплодна, ибо отгораживает от новых горизонтов жизни, выхолащивая творимое, лишая его творчества, которое есть создание нового, еще небывалого. Гений вдохновляет другого гения, но не непосредственно, а своим воздействием на жизнь, тем изменением мира, что происходит под весомостью его поступи, что скрыто многослойными покровами. Вдохновение и нужно, чтобы в счастливую минуту неведомые еще никому горизонты приоткрылись душевному взору.
223