ЖИВОТН ЫЕ-БО Л ЬШЕЕ, ЧЕМ МАШИНЫ

Мольер

До Декарта ни один философ не считал, что животные — это машины. После этого великого человека один из самых дерзких современных философов вздумал воскресить это мнение, обреченное, казалось бы, на забвение и даже на вечное презрение, воскресить не для того, чтобы отомстить своему соотечественнику, а для того, чтобы, доведя свою дерзость до крайности, применить без всяких изменений к человеку то, что было сказано о животных, и таким образом опозорить и как можно больше унизить его, низведя господина и царя до уровня его подданных.

Хорошо время от времени смирять гордость и спесь человека, но нельзя делать это в ущерб истине.

Те, кто хотел бы, чтобы животные совсем не имели души, опасаясь, что в противном случае человек неизбежно попадет в разряд животных и окажется лишь первым среди равных, напрасно стараются изо всех сил, нагромождают аргумент на аргумент: стрелы, выпущенные этими смельчаками, попадают в них же самих и совсем не достигают той возвышенной субстанции, о которой идет речь.

Я знаю, что облик животного не совсем схож с обликом человека; но можно ли так доверять внешности и судить о дереве только по его коре; не свидетельствует ли это об ограниченности, невежестве и нефилософском мышлении? Так ли много значит более или менее красивая форма, если в ней мы находим все те же черты, явно запечатленные одной и той же рукой? Сравнительная анатомия показывает нам, что человек и животное имеют одинаковые части тела, выполняющие одинаковые функции: в обоих случаях перед нами одно и то же зрелище, одна и та же деятельность.

Что лишает животных дара речи? Ничто, быть может. То самое ничто Фонтенеля \ которое отличает его самого от всех прочих людей так, как будто бы они дикие звери. Кроме того, возможно, что в один прекрасный день это незначительное препятствие будет устранено, ибо, по мнению автора «Человека-машины», это отнюдь не невозможная вещь.

Как соблазнителен приведенный им в пример случай с большой обезьяной! Какие прекрасные замыслы возникли у него!

Люди говорят, но они должны понимать, что не всегда говорили. Пока они проходили курс обучения у природы, их первым языком были неартикулируемые звуки, такие же, как у животных. Язык машины, предшествуя искусству и слову, принадлежит только ей одной. Но и самый немой язык может заставить услышать себя, используя огромное количество жестов и знаков.

который их слышит! Нужно ли говорить, чтобы казаться существом чувствующим и размышляющим? Говорит тот, кто способен выразить чувство. Это — первое доказательство наличия души у животных. Полная аналогия в этом отношении между нами и животными влечет за собою другую аналогию и доказывает ее. Речь идет о глубоком осознании животными точно так же, как и нами, своих ощущений.

Что еще нужно писателю (который не хвастается, подобно набожному Роллэну 2, всем известным и неизвестным ему), чтобы иметь право сделать вывод о том, что отказывать животным в душе так же несправедливо с нашей стороны, как было бы несправедливо с их стороны, не признавать нашей души со всем ее превосходством.

Итак, продолжим, ибо одно несомненно: всегда будут существовать авторы, т. е. люди, профессия которых заключается в том, чтобы, забавляясь, изготовлять из одного и того же материала, без конца переделываемого и перекраиваемого, одежду для наук — книги в форме, приемлемой не только для читателей, но и для книготорговцев, которые, подобно монсиньору Вольтеру [††††††††††††††††††††††††††††††††††], меряют обычно любое произведение на свой аршин.

Успокойтесь, однако, я отнюдь не собираюсь написать целый том для доказательства своего тезиса. Я буду удовлетворен, если смогу показать, что именно душа, а не тело обладает способностью видеть, слышать, желать, чувствовать; что все, что некоторые ученые мужи приписывают с помощью своей перевернутой и неуклюжей эпикуро- картезианской системы механизму живого тела, на самом деле зависит только от души и что все совершается благодаря могуществу этого бессмертного существа.

Таков предмет, который я собираюсь рассмотреть; пока я на него бросил лишь беглый взгляд. Начнем с доказательства того, что именно душа обладает способностью видеть, и посмотрим, как это происходит.

385

13 Ламотри

Вы, несомненно, полагаете, подобно всем физикам и метафизикам, что душа не могла бы видеть без передачи изображения, получающегося на сетчатке, или по крайней мере без некоторого впечатления от этого изображения, производящего ощущение в мозгу.

Для того чтобы душа видела, совсем не обязательно, чтобы изображение дошло до мозга: достаточно предметам предстать перед ней или, скорее, быть ею замеченными; достаточно, чтобы изображение оставалось на этой пленке до тех пор, пока оно не будет стерто новым изображением. Пока картины остаются на этой мембране, душа их видит без всякого посредничества; когда их там больше нет, она о них вспоминает. Вот и весь секрет.

Заметьте, пожалуйста, что для того, чтобы правильно судить о предметах, не следует находиться ни слишком далеко, ни слишком близко от них. Вы хотите, чтобы образы, запечатленные на сетчатке, были также запечатлены в мозгу? Вы рискуете ослепить душу силой отражения (световых лучей). Более чувствительная, чем любой термометр, она может заколебаться и выйти из того спокойного состояния, в котором она находится благодаря своему хладнокровию. И тогда не станет больше философов: люди будут приходить в возбуждение — подобно эпилептикам, легко распознаваемым по пене, бьющей у них изо рта,— из-за любого смелого мнения, которое наверняка никогда им не понравится, если будет им противоречить и задевать их самолюбие.

Как глаз совсем не видит себя в зеркале, слишком близко от него расположенном, так и душа не смогла бы видеть образы, если бы они касались ее. Вот почему осторожный врач из Бреслау3 считает, что следует отдалять фокус зрения. Превосходно, великий доктор!

Душа настолько отлична от тела, что ее прекрасно можйо изолировать и отделить от телесных частей, необходимых для выполнения ее миссии: не только потому, что опасно, чтобы тело непосредственно оказывало воздействие на душу, но и из страха, чтобы она не сделалась реальной частью внутренних органов, идеальной, или метафизической, частью коих она является.

Установив это, пойдем дальше.

Если образы могут проникать в мозг через посредство глаз, то они могли бы проникнуть туда также при помощи органов вкуса. Ибо так мало разницы между телами видимыми и телами, воспринимаемыми на вкус, или, вернее сказать, между ними имеется такое замечательное сходство, что нам отнюдь не пришлось бы прибегать к помощи химии и узнавать форму молекул, воздействующих на нервные сосочки языка и нёба. Такое здравое рассуждение заслуживает одобрения и, по-моему, не вызывает возражений. Смелее, смелее, доктор: перед Вами открывается блестящая карьера.

Картины природы, уподобьтесь же волнам моря: ваши границы очерчены; вы проникнете до сетчатки, но там и останетесь, без конца набегая друг на друга и никогда не идя дальше! Современный Геркулес гордо воздвигнул в глубине глаза незыблемые опоры своей системы, и эти столпы суть ваша поп plus ultra 4.

Но можно ли не восхищаться Траллесом, в особенности когда он, вполне понятно очарованный тем чудом, которое являет нам глазное яблоко, заключающее в себе мир, по- своему не может не высказать восторга!

Повторим вместе с ним: «Да, несомненно, в этом прекрасном органе есть нечто большее, чем то, что называют телом и материей, нечто сверхъестественное и божественное». Мы не осмеливаемся считать этот орган местопребыванием души, что было бы слишком ново; но, может быть, она не погнушалась завершить это замечательное творение. Во всяком случае возможно, что она, наподобие саламандры, как бы превратившейся в сильфа 5, охотно покидала огонь мозга, чтобы время от времени выйти подышать свежим воздухом глаза, в котором она если и не все очистила, подобно второму Сократу, то по крайней мере оставила, уходя, неизгладимые следы своей божественности.

387

13*

Слух соответствует зрению, и здесь все происходит так же. Акустический, или слуховой, нерв, прежде чем проникнуть в ухо, растягивается в такую же чуткую пленку, или мембрану, следуя неизменному единообразию, повсюду демонстрируемому природой. Эта пленка, покрывающая полукруглые каналы, является местопребыванием слуха, так же как сетчатка — местопребыванием зрения. Это — центр, в котором сходятся все звуковые лучи. Воздух, по любой причине приведенный в движение, сообщает легкое колебание барабанной перепонке; эта последняя передает его мелким слуховым косточкам,

которые приводят в действие воздух, находящийся внутри и ударяющий наконец по тому бесконечно нежному и мягкому пространству, о котором я уже говорил. Упомянутой пленке достаточно слегка задрожать, чтобы душа это уже услышала. Именно душа видит и слышит и у птицы, и у геометра или метафизика. Только у рыб нет такого же (слухового) механизма; они прекрасно слышат без помощи органа, имеющегося у других животных. Вода, колеблемая звуком, передает движение, распространяющееся от волны к волне, и вызывает такое же ощущение в их sensorium commune, возможно, лишь одним своим прикосновением. Как уши глухих — в их глазах, которые кажутся от этого лучше, а глаза слепых — в их осязании, которое, однако, не всегда у всех одинаково тонко (ибо какая огромная разница между осязанием Саундерсона7 и слепых из наших приютов!), так и природа, несомненно, также не захотела лишить рыб компенсации за отсутствие у них органа слуха, хотя то, что его заменяет, то, что служит им органом слуха, нам не известно.

Наблюдая и изучая живые тела, мы сталкиваемся на каждом шагу с таким множеством чудес, что только фабрика души способна нам их объяснить.

1. Такая малая масса, какой является масса мозга, даже если ее растянуть в поверхность в сто раз более тонкую, чем самая легкая золотая пластинка, не может быть, по мнению Траллеса, местом встречи того бесчисленного множества образов и звуков, которые мы хотим собрать и поместить там. Эта галерея не может вместить такое количество картин.
2. Каким может быть язык животных, немых или говорящих, изъясняющихся жестами или словами? Какая путаница! Когда я думаю об одном лишь перечне знаний такого человека, как Бургаве, и о том количестве страниц, которое этот перечень занимает у Траллеса, взявшего на себя труд составить его, я согласен сделать вместе с ним вывод о том, что подобно тому, как множество картин способно привести лишь к хаосу образов и к путанице в лучшей из голов, так и множество звуков, вошедших в мозг, может выйти из него лишь в полном беспорядке и смешении языков вавилонского столпотворения, в беспорядочном бегстве.

Если бы душа не обладала властью видеть и слышать на расстоянии, а затем вспоминать звуки и образы по первому требованию воли; если бы она не бралась сама судить о телах независимо от чувств, подчиненных деятельности тел, и без всякой связи с этими скверными «приказчиками» — не стало бы большей ясности, сделался бы невозможным отбор, различение идей: невозможно было бы отдать предпочтение какой-либо из них. Как их рассматривать, разделять, сопоставлять, комбинировать? Где, воскликнет удивленно наш ученый комментатор, ящики того достаточно вместительного комода, в котором можно разместить наши идеи и наши представления о каждой вещи в таком порядке, чтобы все они были на своем истинном месте и их можно было легко найти? Мозг — кладовая, арсенал, реестр всех наших идей! Фи, фи еще раз! Не хватает только определить таким же образом память, чтобы полностью согласиться с материализмом. Но я хочу, чтобы впечатление от предметов внешнего мира доходило до моего мозга; чтобы мне сказали наконец, какое место звуки, изображение занимают в этом внутреннем органе; каким образом простая машина может приучиться отличать друг от друга голоса животных, мужчин, женщин (а по голосам их возраста) и тех безбородых амфибий, которые не являются ни мужчинами, ни женщинами, имеют лишь видимость пола и талант которых заключается в умении петь. Я хочу, чтобы все наши ученые-машинисты сказали нам, благодаря какой механике некое чувствующее орудие, помещаемое ими в субстанцию и само из нее состоящее, вспоминает голос, услышанный нами один- единственный раз, и притом двадцать лет назад! Я хочу наконец, чтобы ответили святому Августину (я имею право этого требовать), когда он противоречит Траллесу и другим гораздо более обоснованно, чем, возможно, это представляют себе те, кто читал Локка и Кондильяка: «При помощи каких чувств наши чисто духовные идеи, например идеи идей и идеи бытия, проникают в рассудок? Может быть, они светятся или окрашены в разные цвета и проникают в него при помощи зрения? Или же издают низкий либо высокий звук и проникают в него благодаря слуху? Может быть, они имеют хороший или дурной запах и поэтому попадают в рассудок благодаря обонянию? Или же приятны либо не приятны на вкус и проникают в него при помощи вкусовых ощущений? Может быть, они холодны или горячи и попадают в рассудок при помощи осязания?

Так как на эти вопросы нельзя отвечать иначе как бессмыслицей, следует признать, что все наши духовные идеи ни в коем случае не ведут своего происхождения от чувств; наша душа обладает способностью самой создавать их».

Не будем требовать так много; пусть нам только скажут: каков цвет или изображение звука; какова та картина, которая передается от сетчатки к мозгу; каков, наконец, тот отпечаток животных духов, при помощи которого все гак удобно объясняется? И если наше справедливое любопытство не будет удовлетворено, мы сможем с полным правом допустить наличие в теле существа, в высшей степени отличного от тела, существа, которое по крайней мере дает разумные объяснения всем явлениям царства мысли.

Итак, все эти отпечатки, следы, впечатления, производимые телом в мозгу, суть химеры, которые мы навсегда отвергаем и оставляем философам-нехристианам. Ибо все, что я сказал по поводу чувств благородных, прекрасно применимо и к грубым чувствам, среди которых осязание имеет, по-моему, самое низкое, самое мещанское происхождение; отсюда следует, что обоняние тем паче не будет иметь никаких преимуществ перед слухом или зрением. Таким образом, впечатление от запахов получит приказ не проходить мимо ноздревого нерва, чувствительность которого поддерживается при помощи тонкой оболочки Шнейдера, покрывающей и предохраняющей его от воздействия воздуха, чтобы помешать ему утратить свою восприимчивость. В самом деле, душа, которая слышит без помощи ушей, в то время как тело ничего не слышит с двумя ушами, не нуждается в носе, чтобы ощущать издалека те легко испаряющиеся корпускулы, которые, забавляясь, возвращают ее от слабости к силе и от смерти к жизни.

Но где же останавливаются эти effluvia Войля 8? Какой новый Траллес отметит их границы? Кто нам скажет, до какого предела выделяются испарения пахучих тел? Кто осмелится решить, где останавливается то, что древние называли квинтэссенцией, а наши современники называют направляющим духом,— в первом участке мозга или же этот направляющий дух имеет силы дойти до его второго участка, подобно тем лучам, которые гаснут, войдя через роговицу, до того, как пройдут в «заднюю комнату глаза»? Может быть, эту великую проблему решит тончайший испанский табак, который не может пробиться через маленькие отверстия решетчатой кости, заполненной волоконцами обонятельного нерва?

Сколько затруднений, сколько неуверенности повсюду! Кто определит ту точку, в которой останавливается постепенное развитие движения, сообщаемого осязанием?

Кто скажет, до какого предела прикосновение заставля- ет подняться животных духов в термометре нервов? Лишаются ли они своих ощущений? Утрачивают ли полученную ими новую модификацию, прежде чем проникнуть в череп, подобно тому как позвоночная и сонная артерии избавляются от части своей мускульной оболочки? Первые — для того, чтобы воздать почести душе, которая с помощью кончика пальца может судить о телах, как это можно наблюдать у слепых; последние — для того, чтобы не помутить разум нестерпимой эластичностью, которая нас всех, возможно, сделала бы сумасшедшими.

Доктор Траллес полагает, что представление о том, будто ощущения направляются в мозг, куда они попадают, лишь пройдя быстрее молнии сквозь сито органов чувств, лишено основания; точно так же он считает лишенным основания предположение о том, что чувственное начало может быть местопребыванием божественной субстанции — души, души, которая не получает никаких ощущений, если они не проникают в мозг, что подтверждается столькими неопровержимыми опытами и наблюдениями.

Не будем, однако, ничего утаивать; существуют гипотезы, защищающие идею о последующем распространении звуков, изображений, одним словом, ощущений. Я изложу их.

Предметы воспроизводятся в глубине глаза на сетчатке; эта пленка является расширением оптического нерва, который берет начало в мозговой ткани; он состоит из кругообразно уложенных волокон, образующих едва уловимую впадину, в которой текут животные духи, такие же незримые, как и сама эта впадина. Таким образом, легко предположить, что в этом нервном канале имеется столько же мелких волокон, сколько точек в изображении предмета, так что каждое из них, поколебленное лучами, создающими это изображение, обладает, по-видимому, способностью донести до мозга сотрясение (передаваемое затем мозгом душе), которое всегда уменьшается по мере своего продвижения и пропорционально цветной точке или полученному от нее впечатлению.

Такова первая система, не лишенная, быть может, основательности только благодаря тем элементам, которые она использует для объяснения данного явления.

Вот вторая. На этот раз ощущения в мозгу порождаются уже не колебанием нервных волокон, а отступлением как бы испуганных духов. Шаровидные, они с легкостью катятся во всех направлениях: они могут отступать и продвигаться вперед; они следуют друг за другом, в одном волоконце, как кареты на прогулке (я не могу найти более яркое сравнение); первые из них едва успевают прийти в движение, как уже отступают, давят на вторых, а те — на третьих, и так далее, как во время отлива на море, неуловимым подобием которого они являются; так продолжается до тех пор, пока наконец все ряды, или серии, духов не достигают той части мозга, которую никто никогда не видел, кроме покойного господина де ла Пейрони; если же кто-нибудь ее и видел, то не изучил ее; эту часть мозга медики называют sensorium commune 9; упомянутое sensorium имеется почти во всех частях мозга, но главным образом (с тех пор как оно было свергнуто с престола мозговой железки) — в мозолистых телах и в той точке, в которой, как ошибочно предполагалось, сосредоточиваются все нервы.

Что же произведет ощущение в собственном смысле слова? Может быть, толчок жидкости, на удивление подвижной и легкой? Может быть, обратное движение духов, ведущих себя подобно Журдену , вопреки своей природе? Может быть, непрерывное движение вдоль прочного оптического нерва?

Богу не угодно, чтобы мы приняли какую-нибудь из этих систем! Мы слишком усердно идем по стопам Плюша с факультета в Бреслау 11 Какое понятие могли бы мы составить себе о нашей душе, если бы ощущения, определяющие ее, зависели от изменения, соразмерного той почти математической точке, о которой я говорил; если бы они зависели от деления до бесконечности чувствующей материи, деления, которое само есть лишь движение, запечатленное в нерве, движение, признаваемое некоторыми умами нематериальными из-за своей неуловимости. Что это было бы за ощущение, производимое лишь одной точкой (цветной, звуковой и т. д.), впечатление от которой распределялось бы по всей длинной веренице нервных шариков! Что это была бы за душа, если бы она чувствовала и мыслила лишь в зависимости от впечатления, постепенно слабеющего по мере своего продвижения и наконец умирающего в своем последнем убежище!

Природа вполне может согласиться с таким чудовищным упрощением, но, к чести ее, следует сказать, что она отнюдь не переносит его на то непостижимое существо, которое так же далеко от нее, как небо от земли. Longo jam proximus intervallo ,2.

Я вовсе не собираюсь закрывать глаза на все те доводы, которые приводятся или могут быть приведены в защиту той или иной гипотезы. Я согласен, что груз изображения, разделенный на столь бесконечно малые части, было бы нетрудно как нести, так и получать: в первом случае — согласно гипотезе об отступлении духов, во втором — в соответствии с предположением о процессе движения или о распространении изменений в чувствующих органах. Я знаю, что существует полная аналогия, до сих пор еще никем по достоинству не оцененная, между сетчаткой и мозгом, а именно: обе эти субстанции предлагают нашему вниманию одно и то же зрелище — та же белизна, та же мягкость, та же нежность повсюду — и в сосудах, и в нервах. Ветвь дерева похожа на его ствол, а пристройка или прихожая — на апартаменты хозяина. Я добавлю еще одну вещь, которая не приходила в голову никому из известных мне авторов; дело в том, что абсолютные однородность и сходство, отмеченные мною выше, никто не считает, по- видимому, достаточным доводом в пользу того, что человек видит благодаря сетчатке; исключение составляют те люди, которые полагают, вероятно, что для того, чтобы лучше видеть, следует закрыть стекло волшебного фонаря черным покрывалом, иначе говоря, полагают, что лучи поглощаются чернотой сосудистой оболочки глаза.

Что же еще я вам скажу? Что глазной нерв проникает в глазную орбиту и пронзает глаз, по-видимому, лишь затем, чтобы найти там впечатление от тел, навстречу которым устремлен этот нервный канал; что он заключает в себе так называемую глазную жидкость (хотя это довольно непригодное и плохое название), вероятно, только для того, чтобы собрать больше лучей, сосредоточенных на обширном и тонком пространстве развернутой поверхности, для того, чтобы ничего не упустить, ничего не потерять, все как можно лучше почувствовать благодаря своей чрезвычайной чувствительности. Что еще? Что болезни глазного нерва задерживают на пути материю или движение, которое должен был почувствовать мозг и вместе с ним душа, помещающаяся в этом органе, подобно тому как надавливание останавливает и заглушает звук в том самом месте, где оно производится, причем результат этого надавливания тем больше, чем оно сильнее.

Но посмотрите, пожалуйста, сколь опасны последствия подобных предположений! Ведь, во-первых, они доказывают, что вопреки утверждению Траллеса впечатления, которые получают тела, наносят ущерб здоровью мозга, поскольку лишь болезни и препятствия, создаваемые ими и мешающие прерывистым сношениям двух данных субстанций, могут противостоять распространению этих впечатлений. Во-вторых, те же самые выводы, не будь они натянутыми, могли бы, по-видимому, помочь одержать верх ничтожному автору «Человека-машины», ибо, согласно им, мозг — это нечто вроде белого полотнища, специально натянутого внутри черепа для приема изображения предметов из глубины глаза; он похож на салфетку, прикрепленную к стене и получающую изображение из глубины волшебного фонаря. Разве не взывает о мщении столь смелое возрождение системы Эпикура в дни, которые, подобно нашим, озарены светом религии? Ведь речь идет о системе, которая уже во времена блестящего философа Цицерона была обесславлена и поднята на смех!

Это не все; множество других бедствий проистекает из того же отравленного источника. Sensorium помещается в мозгу, а душа — в этом sensoriunTe, но она похожа не на знаменитые нюрнбергские ящики 13, а на колокольчик в часах. Этот колокольчик звонит не все время; он лишь всегда готов звонить, вопрошать, который час, с первым ударом молотка, как говорит торжествующей соперник Лукреция в своей новой поэме, не идущей ни в какое сравнение со старой. Но кто производит этот удар? Нужно ли повторять это? Толчок отступающих жидких или твердых тел, сотрясение которых обязательно вызывает сотрясение в душе, находящейся, если можно так выразиться, на конце палки, где, как известно, движение, передаваемое от волокна к волокну, чувствуется особенно сильно. Что может быть неудачнее и кощунственнее этой гипотезы!

Прочь, грубые телесные силы, позорящие души животных механическими и тривиальными сравнениями, вполне достойными тех презренных, которым они приходят на ум! Та, что сама видит, слышит, чувствует на расстоянии, нуждается лишь в том, чтобы ей оказали любезность и, идя ей навстречу, предупреждали слабость близорукого, который не может обладать зрением столь же сильным, как у нашей души. Прочь, повторяю, всякая доктрина, рассматривающая мозг как изначально гладкую и полированную доску, на которой ничто не может отразиться без помощи чувств, пропускающих сквозь себя всю природу; но тот, кто так стеклянно гладок, нуждается лишь в красках природы и резце воспитания, чтобы оказаться в один прекрасный день великолепно украшенным и превратиться в замечательную картинную галерею. В самом деле, подобная доктрина, как все, что ведет к материализму, должна быть, вероятно, отвергнута, и, больше того, за нее следует, по- видимому, нести наказание.

Называю ли я себя учеником или противником Бургаве, а после него — поклонником Галлера, я не в восторге от той противоречивости или по крайней мере нерешительности, к которой толкают этого великого человека 14, заставляя его объяснять феномен зрения то при помощи одной, то при помощи другой гипотезы, вместо того чтобы просто дать ему возможность изложить свои системы, как он, очевидно, всегда и делал. Из этого хорошо видно, говорят толкователи, каким безвыходным лабиринтом является зрение, раз уж такой человек не знает, какую гипотезу предпочесть и распространять. О Commentatores, doctum Pecus! Ученые тупицы!

Что может внушить большее отвращение ко всяческим системам?! И сколько здравого смысла выказывает Трал- лес, отвергая именно те системы, которые, казалось бы, вынуждают нас выбрать одну из них!

Сделаем же вместе с этим здравомыслящим автором вывод о том, что мозг напрасно ждет получения новой модификации (и кажется будто нарочно созданным для этого) с помощью тех органов, которые ее ему передают,— до него не доходит ни малейшего обрывка изображения, ни малейшего звукового луча, ни малейшего отражения света. В глазу — день, а в голове — ночь. Однако душа видит. О чудо, о тайна! Это все, что известно. Ньютон, великий Ньютон, который, казалось бы, преодолел границы человеческого разума и с оптическим прибором в руке взобрался на широкие плечи животных, называемых анатомами, знал об этом не больше. В сущности, он не знал quo-modo 15. Тот же, кто был одновременно зодчим и реформатором искусства, приемы которого снабдили его, как я уже упоминал, почти всем необходимым (не в обиду Траллесу будь сказано), нес светоч совсем иной теории, нежели теория бессмертного англичанина, и, однако, также видел не дальше его. Он говорил: «Душа видит благодаря изображению предметов на сетчатке глаза. Я ничего больше не знаю (кроме систем), в особенности о чувствах, незнанием ближайшей и последующей деятельности которых я горжусь».

Если такова проницательность ума даже у тех, у кого она более всего развита, то у человека есть все основания возгордиться!

Наконец, какое мне дело до всяких систем; легко утешиться своим невежеством, в котором не сознаются только невежды. Я защищаю душу своих братьев; видит душа, а не тело — это все, на чем я настаиваю, ибо то, что сказано об одном чувстве, применимо ко всем остальным и то, что сказано о животном, относится и к человеку. Итак, Аристотель, которого никак нельзя обвинить в покровительстве спиритуализму, согласен, как и я, с этой великой истиной. Тем лучше! Больше никаких споров; я нашел незыблемую точку, от которой я смогу оттолкнуться для того, чтобы лишить приоритета органы чувств, несправедливо вознесенные над останками принципа, вдохнувшего в них жизнь, и навсегда развенчать тирана, узурпатора царства души,— материю, которую настало время заменить духом.

Вся деятельность нашего разностороннего рассудка была сведена к одному принципу молодым философом 16, которого я ставлю настолько же выше Локка, насколько этот последний выше Декарта, Мальбранша, Лейбница, Вольфа и других. Этот принцип называется восприятием, которое рождается из ощущения, образующегося в мозгу.

Довольно странно, что, отрицая распространение впечатлений от органов чувств к мозгу, я допускаю тем не менее то, что предполагает это распространение; однако пусть Траллес признается вам в этом, мы же, другие авторы, люди рассеянные, мы забываем о своих принципах; мы соглашаемся с тем, что отрицали ранее, и отрицаем то, с чем соглашались; так же как астрономы не удивляются ошибке в несколько тысяч лье, возникшей при вычислении расстояний между планетами, так и дюжина противоречий кажется нам, по мнению г-на де Фонтенеля, сущим пустяком, настолько трудно наше искусство!

В сущности, не лучше ли наконец воздать должное истине, чем, упорствуя, подобно глупцу, восставать против нее? Да, изменение, которое воздействие внешних тел вызывает в нервах органов чувств, доходит по этим трубкам до мозга, подвергающегося вследствие полученного им нового движения новой модификации и благодаря ей получающего новый способ чувствовать, который мы назвали ощущением. То, что несут в себе потревоженные нервы, есть не что иное, как материя, или материальная причина. Снимите это ощущение, как это происходит во всех случаях, когда то, что должно было его произвести, останавливается в пути как бы перед непреодолимыми нервными узлами,— у вас не будет никакого восприятия, душа заметит не больше, чем почувствует мозг.

Излагая эту новую доктрину, мы просим простить нас за столько потерянных слов при том условии, однако, что нам будет позволено не говорить подобных вещей в будущем. Ибо кто говорит об этом? Здесь мы проследуем за известным комментатором Лейбница.

Ощущения образуют то, что Вольф называет материальными идеями; восприятия образуют чувственные идеи. Материальные идеи порождают чувственные идеи, и, наоборот, благодаря чувственным идеям возникают материальные.

Таким образом, такое-то чувство, такое-то восприятие всегда соответствует такому-то ощущению, а такое-то ощущение — такому-то чувству; так что определенная физическая предрасположенность мозга всегда порождает соответствующие идеи, или такую же метафизическую предрасположенность в душе. Вы, возможно, подумаете, что подобное постоянное сосуществование и тождество этих двух фабрик телесных и бестелесных идей и есть истинный материализм? Нисколько. Вольф вас уверит, что это не мешает их существенному различию; что первые из них являются детьми плоти и крови, тогда как вторые, более возвышенные, поднимаются до существа, которому они принадлежат,— до чистого духа. Отсюда он делает вывод, что одни из них являются лишь случайными, или окказиональными, но никак не главными, или абсолютными, причинами других. Но Вольф должен допустить, что для создания этих материальных идей необходимо, чтобы впечатление от внешних тел, воздействующие на органы чувств, передавались мозгу; он согласен с тем, что нервы оказываются непоколебленными до самой своей основы, и, кстати, именно ту новую модификацию, которая возникает в результате этого потрясения, он и решил назвать материальной идеей; но он не хочет, чтобы ее отпечаток оставался в душе, как Траллес не хочет того же в отношении изображения предметов на сетчатке. Он хочет, чтобы у чувственных идей была та же участь — чтобы они исчезали, как только восприятие перестанет обращать на них внимание; чтобы душа теряла их из виду и могла их вспомнить только при помощи памяти, воображения либо благодаря такой причине или такому внутреннему телесному расположению, которые совершенно сходны с причинами, первоначально вызвавшими эти восприятия. Вот таким образом, говорят нам, это может быть лучше понято. Хотя два столь различных типа этих идей совсем не являются actu ни в мозгу, ни в душе, они тем не менее присутствуют в этих двух субстанциях потенциально, как говорит наш доктор; так что profitus ponendis 17 они смогут возбуждать и порождать друг друга по очереди. Я полагаю, что такая-то внутренняя причина сможет породить такое-то ощущение; такая-то внешняя телесная причина будет производить то же действие; но одна и та же материальная идея, как было сказано, всегда пробуждает в душе то же самое чувство, которое она однажды породила, так же как это чувство дает место ощущению, породившему его. Это всегда верно, если только чувственная идея порождается материальной идеей или бестелесными причинами, о которых я уже упоминал.

Таков этот бесконечный прилив и отлив движений, ощущений и мыслей, настолько соответствующих друг другу, что геометр не преминул бы счесть совершенно очевидным, что душа соотносится с телом так же, как тело с душой, причем, заметим, с весьма большой точностью. Но идеи разумные, духовные, несомненно, так же тесно связаны с идеями чувственными, как эти последние — с материальными. Повсюду мы наблюдаем ту же самую цепочку и ту же зависимость. Мозг получает новое впечатление? В душе появляется новая идея. Душа испытывает на себе воздействие новой идеи? Результат этого не только соответствующие движения и ощущения тела: если эта идея глубоко затронула душу, сюда вмешивается внимание; именно оно изучает и рассматривает со всех сторон воздействие новой идеи на душу. Тогда внимание получает имя размышления — способности души, которая служит для сочетания одного чувства и всех его отношений с бесконечным множеством других чувств, пробуждающихся благодаря духовным или телесным причинам, о чем мы уже говорили. Так, например, душе остается лишь как бы замкнуться в самой себе для того, чтобы развивать и увеличивать самые блестящие свои способности и показать свой талант, силу, проницательность; она подобна лучу, который совсем не отражается, если не становится более активным, или, если хотите, ее можно сравнить с драпировкой, которую украшает складка, удачно найденная художником.

Оставим гипотезу Вольфа о восприятиях, рассмотренную во многих работах, и в частности, правда кратко, в «Естественной истории души». Какой бы занятной она ни была, еще более приятно созерцать замечательную согласованность тела и души при взаимном порождении ими их вкусов и идей; предлагаю вашему вниманию оригинальную притчу — не знаю уж какого автора-шутника, разыгравшего перед нами маленький философский спектакль. Мозг спрашивает, душа отвечает:

М. Каким кажется Вам сахар?

Д. Сладким, как и Вам.

М. А лимонный сок?

Д. Кислым.

М. А купорос?

Д. Еще более кислым.

М. Хина?

Д. Горькой.

М. Морская соль и т. д.?

Д. Глупые вопросы! Мне все кажется таким же, как и Вам, повторяю, всегда таким же, как и Вам. Знайте же, с тех пор как я утратила врожденные идеи и те замечательные привилегии, коими меня так щедро наградили Декарт и Шталь, я все получаю только от Вас, а Вы от меня; мною руководят только Ваши желания, а Вами управляют мои. Итак, никаких споров, полное молчание: мы созданы для того, чтобы всегда быть в согласии. Только предрассудки способны привести к разладу там, где естественны снисходительность и одинаковые склонности.

Нет ничего более правильного, толкового, соответствующего истине, чем эти ответы души. Трудно было бы лучше изобразить, хотя это и сделано в шутку, интимные отношения двух субстанций и порождение идей души идеями тела и наоборот: Ridendo dicereverum, quid vetat? 18 В самом деле, каждому из нас нужно лишь углубиться в самого себя, чтобы почувствовать, что мозг, каким бы грубым он ни казался, не более противоречит душе, чем гораздо более утонченная душа — мозгу. И там и тут при прочих равных условиях одинаковые ощущения, вкусы, мнения, одинаковый способ чувствовать и мыслить. Если душа находится в состоянии обмена с телом, то тело — в состоянии обмена с душой. Подражание настолько совершенно, что можно назвать его настоящим обезьянничанием или же сказать, что в мозгу и во сне и наяву разыгрывается истинная комедия, однако нельзя решить, кто из них — тело или душа — является первым актером, или, если угодно, первой обезьяной, так как неизвестно, кто из них начал первым. Очевидно, именно это и привело к материализму всех тех мелких философов, которые лишь весьма поверхностно судят о вещах.

Не будем преувеличивать; как бы ни были едины и тесно связаны между собою душа и мозг, их доброе согласие не длится бесконечно. Их союз напоминает брак; домашнее хозяйство ведется плохо, если сердца плохо гармонируют друг с другом. Две собаки, которых ведут вместе, не сильнее рвутся в разные стороны, чем бедная душа, замученная угрызениями совести, и нервы, которые, если предоставить им свободу действия, воображают, что они могли бы получить массу удовольствий, пренебрегая душой. Отсюда, из этого отравленного источника, и проистекают все противоречия, заставившие философов, которые не в силах были разгадать загадку человека, выдумать множество душ; отсюда все тяготы и борьба, весьма приятные для разума и добродетели, когда им случайно удается одержать верх и торжествовать победу.

Чем больше воспитание противоречит природе, тем больше несоответствие между двумя субстанциями, о которых идет речь. Победа над этим противоречием означает триумф человека, ибо он один обладает подобной способностью, о чем я расскажу в дальнейшем, когда буду иметь возможность показать, насколько человек, оставаясь животным, все же выше всех животных. Я не упущу случая заметить здесь мимоходом, что некоторыми философами весьма причудливо объяснялась эта странная противоречивость человека: они объясняли ее заблуждением души, которая, ошибившись дверью, проникает в неподходящие для нее тела, покидая при этом тела, предназначавшиеся для нее. Это могло бы послужить объяснением поведения тех ветреников, которые, прикидываясь людьми рассеянными, принимают чужую жену за свою собственную; или тех людей, которые свистят, поют, танцуют или отворачиваются в тот самый момент, когда им отвечают на только что ими же заданный вопрос.

Будь это так, душа поэта вполне могла бы не примириться с подобными ошибками, ей не было бы спокойно и удобно в бурлящей и отважной крови. Всегда беспокойная и терзаемая мучительной тревогой, она имела бы только те же возможности, какими располагают пересаженные растения, ибо в этом случае вырождаться — значит осваивать новое. Но разве кровь способна оказывать такое воздействие на душу? Только врач может выступить в защиту подобного парадокса. Tres Medici, duo Athei 19. Вольф не дал себя одурачить этим прекрасно замаскированным материализмом.

Внесем некоторую ясность в нашу шутливую болтовню и, поскольку мы дошли до того момента, когда душа входит в живые тела, а это, естественно, ведет нас к тайне союза данных субстанций, зададим здесь со всей подобающей нам скромностью несколько вопросов.

Притягивается ли душа к телам животных, являясь при этом частью божества, как того хотел Платон, очарованный красотой собственной души? Притягивается ли она к ним так, как одна планета притягивается к другой? Происходит ли это скорее благодаря ее собственному импульсу, нежели благодаря притяжению? Направляется ли она к нам машинально или же ею движет то же чувство жалости, сострадания и человечности, которое заставляет нас показать дорогу несчастному заблудившемуся человеку? Спустилась ли она с неба на землю для того, чтобы осветить нам путь во мраке жизни и среди ее предрассудков? Увы, взамен сброшенного ига одного предрассудка на ее пути встает сотня новых! Нет ли у нее особенного желания и склонности объединиться именно с такой-то машиной, а не с другой для того, чтобы компенсировать энергию своей слишком большой живости флегматичностью разума и здравого смысла, а медлительность тела — своей активностью и своим огнем? Влечение, ежедневно испытываемое нами к компании друзей и к игорным столам, делает данное предположение вполне допустимым.

Все сказанное, однако, еще не имеет отношения к той цели, которую я поставил перед собой. При помощи какого устройства, какого сочленения, шарнира, контакта, наконец, душа связана с мозгом? Может быть, она плавает по его поверхности, как масло по воде, и гораздо более активна на теле, хотя в его самых легких и подвижных частицах она менее зрелая? Этот союз кажется Вам странным! Но разве золото, самый драгоценный из металлов, не сплавляется без всякого труда с презренными полуметаллами? Так и оживляющий нас чистый дух соединяется с какой-нибудь корковой или костномозговой точкой мозга.

Так «ртуть» наших душ — заимствуем еще одно сравнение из химии — как бы сплавляется с «железом» наших органов, и никакая «незрелость» не может им в этом помешать.

Прочь все фривольные и глупые вопросы, которые могут возникнуть! Поразмыслим над следующим: то, что является телом, тесно связано с тем, что не является им; то, что нам понятно, связано с тем, о чем мы не имеем ни малейшего понятия; то, что не имеет никаких отдельных частей, связано с тем, что имеет их; то, что нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни каким-либо иным способом воспринять нашими чувствами, связано с тем, что более всего чувственно, грубо, осязаемо. Поразмыслим над тем, что видимое соединяется с невидимым, материальное — с духовным, неделимое — с делимым до бесконечности. Как такой слабый рассудок, как наш, может постичь творение бога, который, желая позабавиться со своими отважными марионетками, захотел объединить благодаря своему всемогуществу две столь противоположные вещи, как огонь и вода, и связать тесными узами то, что не имеет друг к другу никакого отношения? Увы! Как сказал в шутку Вольтер, «мы не знаем, как делаются дети, а хотим знать, как рождаются идеи». Причина этого союза для нас так же непостижима, как и появление ее следствий.

Но что я говорю! Прошу прощения, последователи Лейбница; вы сообщили изумленной Европе, что две субстанции, составляющие человека, связаны между собой только метафизически и что, хотя душа вовсе и не помещается в теле, она все же оказывает на него гармоническое, коррелятивное влияние. Итак, наконец-то раскрыта великая тайна! Какая проницательность! Почувствовав неудобство, душу помещают в такое место, где нет ничего, кроме движения, и где она может действовать благодаря этому механическому движению.

Как бы там ни было, поскольку душа действует по своей собственной воле и только самой себе обязана своей славой и своим триумфом, мы расскажем об ее силе и деспотизме, который она проявляет по отношению к телу, в немного менее легкомысленном тоне, чем это делали до сих пор.

Совершенно очевидно, что тело подчинено воле у животных (ни один человек, обладающий здравым смыслом, не может этого отрицать); больше того, мы видим, что покорные органы повинуются ей с молниеносной быстротой — настолько полновластно, по-видимому, она управляет ими. Если вы хотите иметь правильное представление о воле, вообразите ее себе, устремляя свое сознание с высоты своей мозговой железки или еще откуда-нибудь (поскольку там воли нет, несмотря на весь авторитет Декарта), подобно тому как Юпитер низвергает молнию с высоты облаков. Вот ее посланцы: воля говорит, сознание летит, мускулы повинуются. Именно так все и происходит.

Спинной мозг — это не что иное, как продолговатый мозг, но более сжатый, более компактный; можно сказать, что это сам мозг опускается, приспосабливается и принимает форму позвоночного канала; сколько нервов выходит из мозговидной субстанции этого канала! А что такое сами эти нервы? Продолжение мозговой ткани позвоночника в фор- ме маленьких веревочек; эти веревочки полые, и в их полости происходит настоящая циркуляция животных духов, подобная циркуляции крови в кровеносных сосудах и циркуляции лимфы в лимфатических сосудах; однако ни глаз, вооруженный самыми превосходными микроскопами, ни вся анатомическая техника никогда не могли обнаружить ни сами эти неуловимые флюиды, ни внутренности тех трубочек, в которых они пробегают с быстротой света. Эти духи, существование которых мы допускаем, хотя они и невидимы, тогда как множество «распутников» вовсе и не думают о душе, поскольку она не доступна органам чувств,— эти духи, повторяю, являются продуктом самой чистой крови животного, той крови, которая поднимается в его мозг, в то время как наиболее густая кровь обязательно должна опускаться; именно эта живая и подвижная кровь и заставляет их отфильтровываться; они переходят из коры головного мозга в костномозговую ткань, затем в продолговатый мозг, в спинной мозг и, наконец, в нервы, которые, наполнившись этими невидимыми духами, выходят из спинного мозга, для того чтобы нести вместе с ними ощущение и жизнь во все части тела.

Достигнув мускулов, нервы проникают в их массу, распространяются там повсюду, разветвляются, пока наконец не затеряются. За ними нельзя больше проследить, они ускользают от лучших луп, от самых ловких инъекций; никто не обладает искусством обнаружить их и распутать, и, по-видимому, мы никогда не узнаем, что с ними потом становится. Но так как все обретающее жизнь в животном ощущает малейший укол, то возможно, что органы движения и ощущения либо преобразуются в тонкие мускульные волокна (которые в этом случае стали бы, следовательно, настоящим продолжением нервов, как, например, волосы), либо же настолько пронизывают эти волокна и так переплетаются с ними, что невозможно найти ни одной точки в мускулах, которая не обнаруживала бы присутствия или сплетения нервов; приблизительно то же самое думают самые большие скептики среди анатомов 20 Я не знаю никого, кто был бы настроен более скептически, чем знаменитый автор бессмертных таблиц, из-за которых были преданы забвению даже те таблицы, которые он с таким знанием дела чертил ранее.

Такова та сила, которая сокращает мускулы, и та дорога, которую ей прокладывает воля, а часто, сказать по правде, сама машина. Легкомысленно полагая, что эта дорога свободна и открыта с начала до конца, порой считают, что нервный сок совершенно незамедлительно и даже без всякого ощутимого интервала во времени может быть передан сразу после приказа души в те части тела, которые мы хотим привести в движение.

Эта сила, как мы видим, не может быть присуща мускулам; она им чужда и не имеет ничего общего с силой, им свойственной; но одна из них служит для возбуждения другой, и ей нужно лишь краткое мгновение, чтобы прилетать к ней на помощь.

Вот с такой легкостью и объединяются эти две силы тела для того, чтобы создать, говоря на школьном языке, «агрегат» сил, состоящий из бесконечно подвижной силы и силы, абсолютно неподвижной но отношению к тем частям тела, в которых она пребывает.

Что может больше, чем такое быстрое объединение, содействовать этой огромной движущей силе живых тел, этой архее (Archaus faber), которой чувство обязано своим существованием, точно так же как мысль?! Я хочу сказать, и движение обязано своим существованием чувству. Разумеется, одна сила без другой не могла бы произвести подобный эффект, в особенности сила паренхимы21, наиболее слабая. В самом деле, что такое самопроизвольное сокращение мускулов без помощи жизненных сил? Но могли ли бы эти последние в свою очередь так сильно сотрясать машины, если бы не находили их всегда готовыми быть приведенными в движение той движущей силой, той врожденной энергией, которая повсеместно распространена в них, так что трудно сказать, где ее нет и где она не проявляется весьма ощутимо даже после смерти машины, даже в отдельных и разрезанных на куски частях тела? Может быть, таким действующим началом, о котором мы говорим, является огонь, продлевающий сокращение сердца лягушки, положенного на подогретую тарелку? Но не делает ли электричество недопустимым это новое предположение?

Итак, вернемся к животным духам; как бы там ни было, существование тех неуловимых флюидов, которые, по- видимому, исходят от воли, как из источника, а затем растекаются множеством ручейков по органам движения, подтверждается необходимостью сохранности нервов, что является непременным условием выполнения машиной любых произвольных движений; ведь если другие каналы (я имею в виду каналы, идущие к мускулам), которые мы хотим заставить действовать, перевязаны, перерезаны или закупорены, то душа тщетно будет чего-то желать и изда- вать приказы сделать это; части тела останутся неподвижными до тех пор, пока соответствующим трубкам и находящемуся в них соку не будет возвращена свобода; только тогда движение или чувство либо и то и другое вместе немедленно возродятся в той части тела, которая была их лишена.

Поскольку вполне вероятно, что каждая последняя нервная ниточка связана с каждым первым мускульным волокном, в котором она, возможно, перерождается, то отсюда следует, по-видимому, вывод о том, что животные духи, переходя с окончания нерва, несущего их, во все мускульные волокна, являются той самой главной жизненной силой, о которой я говорю, и что, соединяясь с жизненной силой каждой твердой части тела, главная жизненная сила увеличивает, как я уже говорил, ее энергию; причем эта энергия тем меньше, чем слабее жизнь, поскольку энергия убывает и как бы отступает вместе с жизнью.

Вам было бы любопытно узнать, при помощи какого механизма столь тонкие, столь неуловимые флюиды могут сближать элементы волокон, наполнять собою такие огромные мускулы и с силой сотрясать столь мощные тела? Сознаюсь, моя душа теряется, когда мои глаза ничего не видят; но у Вас есть Бернулли, Беллини и множество других, в особенности Борелли, которые Вам расскажут, если Вы любите философские романы, все, что они столь хитроумно придумали по этому поводу.

Что касается меня, я удовлетворюсь замечанием о том, что физическая причина сокращения мускулов сама по себе является лишь первым следствием метафизической причины — воли. Вот способ оказать честь мозгу, считая его первоначальным источником энергии духов! Это значит поднять его над развалинами души и позволить ему узурпировать ее права. Давно уже не бьется сердце Бальи ви, если только оно не бьется в его голове. Жестокой матери следовало бы быть способной не на выстрелы, а на нечто совсем иное. Все артерии, вплоть до артерий мозга, очень мало мускулисты, в силу чего, как говорят, они мало эластичны. А если бы они были более эластичны, то, скажите по совести, разве поместили бы когда-нибудь душу fc мускулы? Мозг всем обязан, вплоть до выделения своих духов, деятельности сердца. Хотите, чтобы это был именно тот внутренний орган, который посылает духов в мускулы по прихоти воли, которой у него нет? Ибо вопреки Локку lt;и всем его последователям с помощью правильных силлогизмов установлено, что материя не может ничего желать. Итак, все движения будут соответствовать систоле сердца; не будет больше различий между движениями произвольными и непроизвольными; они все будут совершаться совершенно одинаково, или, вернее сказать, совсем не будет движений первого рода; они все станут спонтанными, как у настоящей машины с пружинами. Что может быть унизительнее? Все мы — лишь машины с человеческими лицами. Прекрасно, Траллес! Optime arguisti 22.

Признаем за волей такую власть, которой не может обладать мозг. Он предлагает нам только грязь, топь и материю. Воля же управляет но своей прихоти бесконечным количеством мускулов; она открывает и закрывает сфинктеры, приостанавливает, учащает, возможно, даже подавляет дыхание у тех, кто не имеет другого средства избавиться от слишком тяжелой ноши жизни; она порождает упадок сил, экстаз, конвульсии и создает, одним словом, все те чудеса, которые Фолар и живое воображение делают более доступными, чем это можно себе представить.

Значит ли это, что воля материальна, раз она столь сильно воздействует на такую тонкую материю, как материя духов?

Можно ли подобные чудеса перенести на деятельность таких грубых элементов, какими являются самые маленькие молекулы наших тел? С другой стороны, может ли воля помещаться в мозгу, не принадлежа ему и не являясь его частью? Как бы там ни было, она совершенно отлична от того внутреннего органа, в котором обитает; она подобна знаменитому чужестранцу, заключенному в мерзкую тюрьму.

Но вот новое доказательство духовности половины нашего существа; мне оно кажется настолько бесспорным, что я бросаю вызов всем материалистам — пусть возразят мне. Боже мой! Какая дилемма!

Все живые тела состоят лишь из твердых частей и флюидов; первые стираются из-за постоянного трения, которое изнашивает и истощает их; вторые без конца испаряют свои водянистее частицы, свои наиболее подвижные и летучие элементы вместе с теми, которые выделились из сосудов в результате циркуляции; все вместе испаряется и все так же восстанавливается (с износом или с приростом до определенного возраста) благодаря питанию, играющему огромную роль.

А теперь скажите мне, пожалуйста, где вы хотите поместить волю? В том, что стирается, или в том, что испаряется? Вы хотите заставить ее мчаться галопом в наших венах или бежать как сумасшедшую вместе с жидкостью, находящейся в нас? Вы скажете, что воля, спокойно восседающая на своем троне в мозгу и не вмешивающаяся ни во что происходящее в теле, наблюдает с высоты своего величия, как гроза собирается в сосудах, подобно тому как мы, находясь на Пиренеях, слышим с их высоты, как гром грохочет у нас под ногами? Вы не рискнете высказать столь странное мнение! Значит, душа отлична от тела. Значит, она помещается где-то вне тела. Где? Это знает бог и последователи Лейбница.

Случается, что и мы, спиритуалисты, причем в достаточной мере убежденные и даже упрямые, иногда отказываемся от своего прежнего мнения.

Нет и еще раз нет, воля не может быть телесной. Вы знаете, что тело или некая привилегированная его часть (так хорошо Вам известная) может то испытывать желание, то не испытывать его? Вы полагаете, что нечто, посылающее в эту часть тела духов — то больше, то меньше, а то и вовсе не посылающее их — материально? Вы считаете материальным то, что поднимает их, заставляет идти, бежать, лететь или задерживает их по своему желанию? Обратитесь же к спиритуализму ввиду абсурдности противоположной системы. Какая наивность, чтобы не сказать, какое безумие, верить вместе с Лукрецием, что на тело может воздействовать только тело! Воля, являясь частью души, бесспорно духовна, как и вся душа в целом, однако она явно воздействует на те неуловимые корпускулы, которые подвижны, но подвижны не так, как ртуть или летучая материя, а как эфир и огонь. Это несомненно так, поскольку именно душа вызывает появление этих корпускул, приводит их в движение, наставляет их, даже указывает им дорогу, по которой они должны идти... Но послушаем наших противников.

Как воля может воздействовать на тело? Как она подчиняет себе животных духов? Какие средства использует душа, чтобы выполнить свои желания? Почему печаль, сжимая сосуды в диаметре, заставляет в них отстаиваться осадок иссохших флюидов? Откуда возникают преграды на пути воображения? Откуда рождается горячечное стремление к определенному объекту у людей, не больных лихорадкой? Из чего возникают смех и слезы, сменяющие друг друга, и, наконец, самая многочисленная и самая странная когорта случаев ипохондрии? Если радость подгоняет кровь, то каким образом свободное течение всех флюидов не только распространяет радость в венах веселого человека, но и заставляет ее проникнуть в кружок самых серьезных людей? Почему страсти, такие слабые у одних людей и столь сильные у других, в одном случае оставляют тело и душу в покое, а в другом случае терзают их? Почему раздражение блуждающего нерва и межреберного нерва, общих для кишок и сердца, разжигая у человека лихорадку, приводит в такой беспорядок его душу и тело? Как сильна власть слишком полных семенных пузырей! Они нарушают всю деятельность обеих субстанций. Сильный удар по голове поражает апоплексией самую стойкую душу. Душа не может помешать нам видеть все в желтом свете, если мы больны желтухой, подобно тому как она не может помешать нам видеть солнце красным, если мы глядим на него через стекло, окрашенное в красный цвет специально для того, чтобы можно было безнаказанно смотреть на это прекрасное светило. И наконец, если чувства, мозг, та или иная физическая предрасположенность абсолютно необходимы для возникновения представлений, связанных с определенным размещением органов; если то, что нарушает кровообращение и разрушает мозг, разрушает в то же время и душу, как говорит Монтень,— то зачем прибегать к помощи существа, которое, по-видимому, создано разумом для объяснения того, что необъяснимо вне материализма? И т. д.

Нет ничего легче, как ответить на это, если бы не было еще легче задавать вопросы. Что Вы хотите, чтобы я сказал Вам? Вся тайна Вам уже известна. Таков союз души и тела, так мы созданы. Все трудности преодолены с помощью одного слова.

Но можно ли удержаться и не воскликнуть вместе со св. Павлом «О Altitudo!» 23 при виде стольких непостижимых чудес! Душа не причастна ни к чему, свойственному телу; тело не имеет отношения к сущности души; они нигде не соприкасаются; они не подгоняют друг друга и не воздействуют друг на друга ни малейшим движением; и однако, из-за печали души увядает прелесть тела, а язва легких лишает дух радости. Незримые и неразлучные компаньоны, они всегда вместе — и в здоровье, и в болезни. Но можно ли быть здоровым там, где свирепствует чума? Можно ли быть сильным при изнеможении? Разве не естественно, что душа, которая действует лишь через посредство чувств, испытывает последствия их радостей и разделяет их горести?

Но душа, которую сладострастие, казалось бы, совсем поглотило, уступает ему и исчезает лишь на время; она как бы скрывается лишь для того, чтобы вновь появиться в большем или меньшем блеске в зависимости от того, насколько сдержанно мы предавались любви. То же самое можно наблюдать при апоплексии, когда душа, как бы пораженная ударом грома, то возрождается во всем своем великолепии, подобно солнцу, поднимающемуся над горизонтом, то появляется, лишенная памяти и проницательности, часто слабоумная. Чем же в таком случае она отличается от слабого зяблика, подумавшего было, что его раздавили в его клетке, или протиснувшегося в узкий проход и оставившего там самые красивые свои перья?

Поскольку границы власти воли соответствуют состоянию тела, то разве удивительно, что органы не слышат, так сказать, голоса своего повелителя, если пути сообщения между ними разрушены? Если вы требуете от моей души, чтобы она подняла мою руку, в то время как дельтовидная мышца не получает больше артериальной крови или нервного сока, то потребуйте также, чтобы она заставила хромого ходить ровно. Хотя даже самые послушные воле органы неизбежно становятся непокорными, когда нет условий для их послушания, душа мало-помалу привыкает к подобному сопротивлению и к неподвижности частей тела; и если она мудра, то легко утешается, потеряв скипетр, которым обладает лишь при определенных условиях.

Лучше всего о достоинстве и благородстве души можно судить при виде ее силы и мощи в разбитом параличом, беспомощном теле. Разве воля, присутствие духа, хладнокровие, сама свобода, наконец, не сохраняются и не блистают более или менее ярко сквозь все тучи, согнанные болезнями, страстями или несчастьями? Как весел Скар- рон! Каким мужеством обладают те возвышенные души, сила которых не ослабевает, а удваивается благодаря препятствиям! Такие люди не поддаются горю, убивающему других; их разум быстро выполняет работу времени.

Если воля является рабом, то скорее рабом разума, чем тела; однако она терпит это иго лишь для того, чтобы оказать честь нашей истории и подчеркнуть величие и благородство человека.

Воля, управляющая столькими органами, подчас сама подчиняется разуму, который, как мудрая мать, заставляет ее ненавидеть то, чего сама она желает, подобно нескромной дочери.

Что может быть прекраснее, чем созерцать эту могущественную госпожу, как бы держащую в узде человека и всех животных, и распознавать в ней другую, еще более деспотичную и гораздо более мудрую; ибо это именно она, подобно ментору, показывает первой, что рядом с цветами находится пропасть, напоминает ей о раскаянии и угрызениях совести как следствии сладострастия и дает ей понять с одного взгляда, какая опасность, какие пороки и преступления таятся в желании обладать тем, что нельзя потом не полюбить.

О животные! Хотя я ваш защитник, насколько же вы ниже человеческой породы и как вы подчинены ей! Покорный неотвратимой судьбе, ваш инстинкт не вырос, как наш, который преобразовался в разум, подобно земле, ставшей лучше с развитием цивилизации. Вы всегда хотите того же, что вы уже пожелали однажды. Верные и постоянные, вы всегда при одинаковых обстоятельствах имеете одинаковую склонность к предметам, которые вам нравятся. Это происходит оттого, что презренное наслаждение предопределяет все ваши чувства, тогда как ваша душа не возвышена знанием тех похвальных принципов, которые заставляют краснеть людей с благородными задатками не только при мысли о сладострастии, но и от желания и даже от малейшего соблазна наслаждения; это происходит оттого, что вы не имеете ни малейшего представления о той добродетели, которая так мило принуждала к воздержанию Сенеку. Подобно дерзкому ребенку, который, не сознавая, что делает, бьет ногой мать, выносившую и выкормившую его, наша душа с замечательной сознательностью так же противится в своей оболочке тому, что услаждает ее больше всего.

Откуда это различие между инстинктом животных и разумом человека? Дело в том, что мы можем судить о том, каковы вещи сами по себе: их сущность и их достоинства нам слишком хорошо известны, чтобы мы всю жизнь в любом возрасте могли оставаться рабами и жертвами иллюзий о них; животные же обладают способностью суждения только через отношение, которое отец Маль- бранш считает всегда обманчивым. Как могут они ощущать тот свободный зуд самолюбия, то благородное жало добродетели, которые поднимают нас на вершину искусства над обломками природы? Животные — это настоящие машины, ограниченные необходимостью следовать шаг за шагом за природой, стремительное течение которой непреодолимо увлекает их за собой; они подобны легким баркасам без лоцмана и без весел, покинутым на волю ветра и волн. И наконец, из-за отсутствия блестящего воспитания, которому они совсем не поддаются, животные лишены той утонченности духа и разума, которая заставляет нас гордо ненавидеть все то, чего вполне естественно домогается и желает наша воля, и избегать всего этого; они лишены той утонченности, которая заставляет нас освистывать и презирать все, что одобряет и чего требует вся природа.

Я тем более охотно предаюсь этим размышлениям, что ни в каком отношении не намерен ставить животных на один уровень с человеком. Если я их поставил на такую же лестницу, то в ней гораздо меньше ступеней; так что я охотно соглашаюсь с тем, чтобы животные поднимались по этой лестнице с большей безопасностью и более твердым шагом, лишь потому, что отрицаю, что они могут подняться так же высоко, как мы. Того же мнения придерживается автор «Человека-растения», которого Траллес так любезно ставит в пример как образец мудрости и здравомыслия автору «Человека-машины»; согласно ему, все — дух, но часто не обладающий рассудком и способностью суждения, как бы праздношатающийся, ничего не говорящий и ничего не доказывающий.

Вам недостаточно того, что я тысячу раз в этой работе признавал превосходство человека; Вы хотите, чтобы я сказал Вам, что представляет собою та душа, которая плавала некогда вместе с маленькими семеносными «угрями», и чтобы я точно указал Вам различие, существующее между Вашей душой и душой животных. О, если бы я так же хорошо знал их сущность, как я знаю сущность большинства ученых мужей, рассуждающих о них! Тогда бы я не описал вам ее, а нарисовал с натуры! Но, увы! моя душа знает самое себя не больше, чем она знала бы о том органе, который доставляет ей столько удовольствия, показывая ей чарующую картину Вселенной, если бы не существовало никаких зеркал — природных или сделанных искусственно. Ибо какое можно составить себе понятие о том, чего нельзя себе представить из-за отсутствия чувственного образа?! Для того чтобы представить себе что- то, следует окрасить фон и при помощи абстракции отделить от этого фона точки, по цвету отличающиеся от него; при этом мы испытываем тем меньшее утомление, чем ярче краски, как, например, тогда, когда мы представляем себе карты на зеленом сукне стола. Отсюда следует, что слепые ничего не представляют себе, у них нет потребности вообразить себе что-то, как у нас, когда нам нужно что- нибудь сочетать, соединять.

Отсюда следует, что мы, философы, все время произносим множество слов, с которыми не связываем никаких определенных идей; таковы слова «субстанция», «член», «субъект» (substratum) и другие, по поводу которых между нами так мало согласия, что одни считают субстанцией, природой, существом или сущностью то, что другие называют атрибутом или модусом. Non semper calama ludimus 24. Вот что может привести в бешенство Траллеса.

Но вернемся к нашей теме; как бы там ни было, чем больше я изучаю животных, тем больше убеждаюсь в том, что они вполне могли бы иметь две души: одну, благодаря которой они чувствуют, и вторую, благодаря которой они мыслят. Однако считать так значило бы слишком упростить дело. Я знаю, что Уиллис, который так ловко выдумал и привел в действие душу животных, прекрасно обошелся без второй души (хотя и обладающей более замечательным свойством) не только при объяснении всех действий животных, но и объясняя возникновение идей даже у нас. Дело в том, что эти две души, так сильно различающиеся по названию, на самом деле составляют одну душу, так что нет ничего удивительного, что они походят друг на друга больше, чем две Софи Мольера или двое близнецов Реньяра 25

Но здесь все полно чудес; с какой стороны ни посмотреть, нельзя не прийти в восхищение. Хотя чувствующая душа и мыслящая душа составляют единую душу, даже субстанцию более или менее просвещенную, более или менее разумную, что зависит от тела, в котором она помещается, однако ощущение, присущее первой из них, и разум как продукт второй являются, но словам Траллеса, абсолютно отличными друг от друга. Risum teneatis amici26.

Попробуем еще раз, более убедительно, чем когда-либо, доказать, что душа животного далека от души человека toto coelo 27 Первую из них, по-видимому, занимает лишь то, что может доставить пропитание ее телу; вторая способна подняться до вершин стилистики и нравственности. Первая едва светится, подобно кольцу Сатурна или звездам малой величины; вторая — это настоящее солнце, которое освещает Вселенную, не растрачивая себя, солнце справедливости и правосудия, вечная пища которого — истина и добродетель. Человеческая душа по сравнению с душой животных подобна дубу посреди хилых деревцов или скорее подобна человеку, мыслящему оригинально, творчески, находящемуся среди людей с хорошей памятью, презренных подражателей, которых можно назвать бесконечно повторяющимся эхом Парнаса и которым нечего сказать после того, как они расскажут все виденное или слышанное ими; еще можно сказать, что душа человека по сравнению с душой животных подобна творческому человеку, находящемуся среди педантов, пошлая и бесплодная эрудиция которых теряется в гноище цитат.

Разве мы не покорны на редкость? Какая удивительная склонность к наукам! Нам нужно не более десяти или двенадцати лет, чтобы выучиться читать и писать, а еще десяти лет достаточно, чтобы развить наш разум. Но, отказавшись от предрассудков детства, мы находим обычно слишком коротким остаток жизни.

Какая разница между человеком и животным! Их инстинкт слишком скороспел; это плод, который никогда не сможет созреть; появившись на свет, они уже обладают почти тем же разумом, что и в зрелом возрасте; и наконец, они совсем не имеют органов речи; а если бы они их имели, какую пользу могли бы они из этого извлечь, ибо самые умные и наиболее обученные из них могут произносить лишь звуки, которые они совсем не понимают; они всегда говорят так, как и мы часто говорим — не слыша себя; разве что Вы захотите сделать исключение для попугая рыцаря Темпля, которого приобщил к человечеству, о чем я не могу вспомнить без смеха, метафизик, едва веривший в бога 28?

Но будем справедливы и беспристрастны, давайте судить о животных так же, как о людях. Когда я вижу людей, которые почти совсем не говорят, то меня невозможно убедить, что подобная молчаливость свидетельствует об уме, но в то же время я не могу быть уверен, что они его лишены. Разве животные не то же самое, что люди со спекулятивным складом ума, скорее разумные, чем любящие рассуждать, предпочитающие молчать, чем говорить глупости? Подумаем о том, что наслаждение, благополучие, самосохранение животных являются их постоянной целью, на достижение которой направлены все силы этих машин. Может быть, для достижения этой естественной цели они расходуют все свои умственные способности и всю осмотрительность, на которую они способны? Я не знаю; возможно, глубоко в себе они хранят, как нерастраченное, неизрасходованное сокровище, все мысли* приходящие им в голову. Единственное, что можно сказать с уверенностью, — это то, что если язык животных, которые в этом отношении счастливее не только глупцов, но и многих умных людей, не содержит идей, то их поведение не походит на него. Утром мы, так сказать, приводим в порядок свой ум, чтобы блистать на пиршествах и в кружках друзей, а вечером совершаем поступок, в котором подчас раскаиваемся всю свою жизнь. Может быть, человек, т. е. животное, наделенное воображением, создан так, что обладает скорее умом (Tesprit), чем рассудком (1а raison)?

Посмотрим теперь, сколь разнообразны души животных различных видов, пород, сколь разнообразны они у различных особей: подобное разнообразие проявляется среди диких зверей так же отчетливо, как и у нас. В самом деле, не все души имеют одинаковое происхождение, одинаковые способности: если в душе мало благородства, то много грубости; если много низости, то мало достоинства и величия — вот что мы обычно замечаем.

Вы полагаете, что можете доказать отсутствие индивидуального различия душ животных разных пород, потому что анатомия не обнаруживает никакой души в их телах; однако именно в силу того, что не наблюдается якобы никакой разницы (что неверно) между мозгом обезьяны, быка, осла, собаки, кошки и т. д., можно сказать, что тем больше различаются по своим способностям души этих животных и тем скорее из этого следует, что все они разного склада и сделаны из разного теста. По крайней мере если для их создания употреблялась одна и та же мука, то замешивалась она отнюдь не одинаково, а доза и качество дрожжей всюду были разные.

Прошу прощения за метафору, Траллес; я вижу, что этот прием не понятен комментаторам.

Из всех животных выберите тех, которые, по мнению г-на Арье, врача из Монпелье, дальше всех продвинувшего сравнительную анатомию мозга, более других наделены умом; я сомневаюсь, что из тысячи животных вам удастся найти двух, которые бы играли в шахматы лучше, чем обезьяна, о которой говорит Плиний, или так же хорошо играли бы на гитаре, как та обезьяна, о которой упоминает Ламот Левайе, видевший ее в Париже. Мы не требуем, чтобы они играли так же долго, как Траллес: и самые замечательные таланты надоедают в конце концов.

Все мы по-разному наделены ловкостью, податливостью, проницательностью. Именно поэтому так редко встречаются гении и так разнообразны таланты в пределах одного из царств природы — людей. Но если два животных, одинаково обученных и одинаково пригодных для этого, делают разные успехи, то, очевидно, их души так же, как их тела, существенно отличаются друг от друга. Благодаря своему послушанию они могли бы сделать поистине одинаковые успехи, если бы их души также были совершенно одинаковыми. Разумеется, мы могли бы быть свидетелями многих чудес, если бы совершенство строения и воспитания позволяло нам их совершить, и тем, на кого возложена забота о воспитании людей, не приходилось бы так часто сетовать на их строение. Самые просвещенные умы часто остаются далеко позади, тогда как умы, которыми пренебрегали, двигаются вперед гигантскими шагами, выделяются из числа прочих и, как бы играючи, вызывают восхищение знатоков. В подобных случаях заслуга принадлежит не учителю, а одной лишь природе.

Вообще живой ум не испытывает затруднений: длинный путь он при всех обстоятельствах проходит за короткое время.

Продолжим изучение разнообразия душ и не будем из гордости ограничивать сокровища и щедрость создателя животными.

Когда мы наблюдаем за ростом каких-нибудь растений, следим, как они появляются, размещаются, как переплетаются с соседними растениями, стремясь обеспечить сохранность друг друга и взаимное размножение, мы уже не осмеливаемся порицать древних за то, что они щедро наделили растения чем-то вроде инстинкта, дающего им возможность при помощи только им свойственных средств сохраняться и продолжать свой род. Некоторые ученые- ботаники также не осмеливаются порицать за это древних. Почему же мы должны отказывать бедным растениям в том, чем наделяют их люди, которые должны их знать, ибо обычно они ничего другого и не знают?

Растения не только имеют душу, причем душу особую, только им свойственную, как и все тела, упорядоченная деятельность которых приводит нас в изумление; души растений еще и различаются между собою, подобно тому как отличаются друг от друга души людей и животных. Отрицать существование душ растений — все равно что отрицать существование души человека, спящего летаргическим сном.

Существенные различия, о которых здесь идет речь, встречаются у особей каждого вида и бывают у них большими или меньшими. Они соответствуют также каждому роду и каждому виду и столь последовательны, что один автор, в авторитете которого не приходится сомневаться, ибо это посланец святого Евангелия, без долгих колебаний заявляет нам, что душа человека настолько же выше души животного, насколько душа ангела выше человеческой души. Пусть же душа мира, бог, с высоты своего огненного трона, на который его посадили алхимики и древние евреи, смотрит на все окружающие его небесные субстанции, подобно дерзкому Бугуру, глядящему на германца, и смеется, видя, что ангел воображает себя наделенным разумом; точно так же Вольтер при чтении рассуждений аббата Фонтэна и стихов Ламота Гудара смеется, видя как один из них выдает себя за Аристарха, а другой — за поэта.

Кто может сосчитать бесчисленное множество промежуточных душ, которые находятся где-то посредине между душами самых простейших растений и душой гениального человека, сверкающей на противоположном конце. Будем считать, что такое удивительное разнообразие душ соответствует разнообразию тел, и я не думаю, что мы рискуем сильно ошибиться.

Если мы встречаемся с глупостью в роде человеческом и с сообразительностью животных, если в растительном царстве зерна хороших растений всегда перемешаны с плевелом, то и царство минералов не менее пестро, не менее смешанно, чем два других. Как нет двух одинаковых листочков на дереве и двух одинаковых песчинок и каждое тело имеет, так сказать, свой облик, так нет и минерала, который не имел бы своего облика и не отличался бы хоть чем-нибудь от другого минерала, весьма сходного с ним. Во Вселенной нет ничего абсолютно чистого, ничто не свободно от примесей — ни огонь, ни воздух, ни вода, ни земля; как же может не быть множества примесей, грязи и отбросов в самых ценных металлах?

А что вы скажете о той силе, благодаря которой некоторые ископаемые как бы ищут друг друга и притягиваются друг к другу для того, чтобы, объединившись с себе подобными, образовать самую однородную массу, какую только возможно? В то же время другие ископаемые как бы взаимно отталкиваются и, по-видимому, друг друга не выносят. Смейтесь сколько угодно над такими оккультными свойствами ископаемых, как симпатия и антипатия они здесь четко обозначены: сходные и разнородные начала порождают их на каждом шагу. И наконец, разве не встречаются минералы-паразиты? Разве не убедительна

подобная аналогия? Эта разновидность нередко встречается и среди нас.

Можно ли после всего сказанного не даровать душу, хотя бы второсортную, телам, которые растут и уменьшаются, следуя тем же физическим законам, что и тела животного и растительного царств?

Итак, все во Вселенной имеет душу29. Вплоть до устриц, которые прилипают к скалам, чтобы как можно лучше провести свою жизнь, в созерцании самых важных истин, по утверждению г-на Реомюра. Но каким муравейником было бы каждое одушевленное тело, если бы оно состояло из такого количества крошечных животных, которое необходимо, чтобы образовалась цепь, идущая от кончиков пальцев до самой души, которую последовательное движение вспять этих животных уведомляло бы обо всем происходящем вокруг. Может быть, те, кто никак не хочет верить доказательствам того, что ощущения производятся через посредство нервов, предпочтут эту последнюю гипотезу?

Но мне возразят, что, насколько можно судить, камни, скалы, металлы и т. п. ничего не чувствуют, а значит, они ничего не ощущают. Прекрасный вывод! При полной апоплексии, когда мозг и все нервы сожжены и растерзаны и так же нечувствительны, как алмаз или кремень, душа еще присутствует в теле; эта «прекрасная птичка» улетает лишь после смерти. И разве случайно простейшие тела постоянно пребывают в состоянии, абсолютно сходном с состоянием апоплектика? Монадам свойственно скрытое восприятие, о чем природа поведала но секрету последователям Лейбница.

417

14 Ламетри

Кажется, я ничего не упустил, доказывая свой тезис, разве что эту столько раз повторенную историю о различных поступках животных, о которых трезвонят как о чуде все эти проницательные исследователи природы, которыми полна Земля... Однако я ошибаюсь, моей маленькой постройке не хватает самой надежной подпорной арки: я забыл о силлогизмах и аргументах, которые используются спиритуалистами для доказательства того, что материя не способна мыслить. Прошу за это прощения у людей, обладающих умом и вкусом. Если же вы находите, что ваши братья с успехом восстановлены в своих правах, которых они были несправедливо лишены, я могу считать, что выполнил свою основную задачу. Разве не было моей целью показать, что животные имеют душу, причем душу нематериальную? И я льщу себя мыслью, что мне удалось

это доказать. Сознаюсь, проявляющаяся повсюду поразительная аналогия между животными и людьми приводила меня в трепет. Увы! Где бы мы были без этой утешительной истины, которую я обнаружил наконец и ради которой я и поднимаю здесь голос; где бы были все добрые люди, которые, рождаясь, так хотят родиться, а умирая, совсем не хотят умирать?

Ridiculum acri Fortius ас melius magnas plerumque secat res.