(У) ...Желая жить в роскоши, Заставляла своего мужа обворовывать государство  

Разнообразие выполняемой работы и количество рабочих рук, занятых удовлетворением изменчивых женских вкусов и их стремления к роскоши, огромно, и, если бы даже только одни замужние женщины прислушивались к разуму и справедливым увещеваниям, удовлетворялись бы первым же отказом и никогда бы не просили второй раз о том, в чем им было уже однажды отказано, если, повторяю, замужние женщины поступали бы так, а затем тратили только те деньги, о которых знают их мужья и свободно разрешают их тратить, потребление тысячи вещей, которые ныне ими используются, сократилось бы по меньшей мере на четверть.

Если по этому же образцу мы бы соответственно судили о людях более высокого положения, для которых богатейшие наряды составляют пустяк по сравнению с их другими расходами, и не забыли бы всякого рода мебель, выезды, драгоценности и дома знатных лиц, мы обнаружили бы, что та четвертая часть, о которой я говорю, составляет большую статью в торговле и что потеря ее была бы более страшным бедствием для такой страны, как наша Англия, чем можно было бы вообразить; другое такое даже трудно себе представить, не исключая свирепой эпидемии чумы, ибо смерть полумиллиона людей не могла бы причинить королевству и десятой части того беспокойства, которое, несомненно, вызвало бы такое же число безработных, если бы их сразу добавили к тем, кто уже так или иначе является бременем для общества.

Есть мужья (их очень немного), которые испытывают подлинную страсть в отношении своих жен и любят их без всяких оговорок; другие, которым все равно и которые вообще уделяют женщинам мало внимания, тем не менее делают вид, что они очень любят своих жен, но любят оии их из тщеславия; они восторгаются красивой женой так же, как хлыщ — великолепной лошадью, не потому, что ои ею пользуется, а потому, что она его: для него удовольствие заключается в сознании неограниченного обладания и того, что из него вытекает, — размышлений о том, как завидуют, ио его мнению, ему и его счастью другие.

Невероятно, какое огромное количество безделушек и всякого рода мелочей покупается и используется женщинами, которое они никогда не могли бы приобрести другим способом, кроме как экономя на расходах семьи, отчаянно торгуясь при покупках и иными путями обманывая и обворовывая своих мужей. Другие, постоянно терзая своих мужей, надоедают им до такой степени, что заставляют их уступать и настойчивостью и упорством при высказывании просьб берут верх даже над упрямыми скрягами. Третьи, получив отказ, приходят в ярость и откровенной руганью и скандалом запугивают своих робких дураков и выманивают у них все, что им хочется; в то время как тысячи знают, как подлизываться к мужьям и благодаря этому преодолевать самые основательные причины и самые твердые, неоднократно подтвержденные отказы, особенно молодые и красивые женщины смеются над всеми увещеваниями и отказами, и мало среди них найдется таких, кто постесняется использовать самые нежные минуты супружества ради достижения корыстных целей. Будь у меня время, я мог бы сейчас с горячностью и яростью обрушиться на этих низких, этих порочных женщин, которые хладнокровно применяют свои хитрости и фальшивые, обманчивые чары против нашей силы и благоразумия и поступают со своими мужьями как проститутки. Нет, та, которая нечестиво оскверняет и позорит священные обряды любви ради порочных, низких целей, хуже проститутки, которая сначала с притворным пылом возбуждает страсть и обещает наслаждения, а затем терзает нашу любовь с одной только целью — выманить подарок, в то время как на самом деле она обманывает нас, выражая притворные восторги, и ждет того момента, когда мужчина менее всего в состоянии отказать ей.

Я приношу извинения за это отклонение от своей основной мысли и хочу, чтобы опытный читатель должным образом взвесил то, что было сказано в отношении главной цели, а затем вспомнил о мирских благах, которые не только прославляются и которых желают другим, когда люди веселятся и ничего не делают (это можно слышать ежедневно), но о которых в равной мере серьезно и торжественно молятся в церквах и других религиозных собраниях священники всех видов и рангов.

Я не сомневаюсь в том, что, когда многие мои читатели посмотрят на те следствия, которые можно вывести из этого утверждения, они будут поражены; и меня спросят, разве ие могут люди быть так же добродетельны в населенном, богатом, развитом королевстве, как и в небольшом бедном государстве или княжестве, к тому же мало населенном? А если это окажется невозможным, разве не является долгом всех правителей уменьшать и число своих подданных, и их богатство, насколько это в их силах? Если я допущу, что могут, я признаюсь, что был пе прав; а если я буду утверждать прямо противоположное, мои догматы справедливо назовут нечестивыми или по крайней мере опасными для всех больших обществ. Так как не только в этом месте книги, но и во многих других такие вопросы могут быть заданы даже самым благожелательным читателем, я объясню здесь свою позицию и попытаюсь разрешить те трудности, которые могли вызвать у него некоторые пассажи, чтобы показать соответствие моего мнения разуму и самой строгой нравственности.

В качестве первого принципа я утверждаю, что во всех обществах, больших и малых, долг каждого его члена — быть добрым, что добродетель следует поощрять, порок не одобрять, законы соблюдать, а правонарушителей наказывать.

Я полагаю, что это в достаточной мере доказано на протяжении всей книги; а так как человеческая природа все еще остается прежней, какой она была в течение столь многих тысячелетий, у нас нет сколько-нибудь серьезных оснований ожидать, что она в будущем изменится, пока стоит мир. Далее, я не вижу никакой безнравственности в том, чтобы показать человеку источник и силу тех аффектов, которые так часто, даже без его ведома, уводят его в сторону от разума, или какое есть нечестие в том, чтобы насторожить его в отношении самого себя или тайных хитростей себялюбия и научить его различию между такими поступками, которые вытекают из победы над аффектами, и теми, которые являются только результатом того, что один аффект взял верх над другим, т. е. между подлинной и ложной добродетелью. Один достойный прелат замечательно сказал, что, хотя много было сделано открытий в мире себялюбия, все же в изобилии осталось и Terra incognita 70. Какой вред нанесу я человеку, если благодаря мне он будет знать о себе самом немного больше, чем знал раньше? Но мы все настолько отчаянно любим лесть, что никогда не можем находить приятной истину, которая нас унижает, и я не верю, что бессмертие души — истина, которую начали обсуждать задолго до христианства, вообще нашла бы такое всеобщее признание в умах людей, каким она пользуется сейчас, если бы опа пе была приятной, возвышающей и воздающей хвалу всему человеческому роду, не исключая самых низких и самых несчастных людей.

Всякому нравится, когда хорошо отзываются о том, что имеет к нему отношение; даже судебные приставы, тюремные надзиратели и сам палач хотели бы, чтобы вы имели хорошее мнение об их занятиях; более того, даже воры и грабители-взломщики больше уважают своих собратьев но ремеслу, чем честных людей; и я искренне полагаю, что именно главным образом себялюбие сделало столь многих врагами моего маленького трактата (как это было перед последним изданием); каждый считает его оскорблением, нанесенным ему лично, поскольку он умаляет достоинство н снижает имевшиеся у него благородные понятия о людях — самом почтенном обществе, к которому он принадлежит.

Но поскольку ничто бы так ясно не показало ложпости моих понятий, как если бы с ними согласилось большинство людей, я не ожидаю одобрения толпы. Я пишу не для толпы и ищу доброжелателей только среди тех немногих, которые могут мыслить абстрактно и возвысить свой ум над невеждами. Если я показывал путь к мирскому величию, я всегда без колебания предпочитал ту дорогу, которая ведет к добродетели.

Если вы хотите уничтожить обмап и роскошь, предотвратить богохульство и безбожие и сделать большинство людей милосердными, добрыми и добродетельными, разбейте печатные станки, расплавьте шрифты и сожгите все книги па острове, за исключением тех, которые находятся в университетах (оставьте их нетронутыми), и не позволяйте иметь ни одной книги в частных домах, кроме Библии. Ликвидируйте заморскую торговлю, запретите всякое общение с иностранцами и не разрешайте выходить в море никаким кораблям, которые когда-либо могут вернуться, за исключением рыбацких судов. Верните духовенству, королю и баронам их древние привилегии, прерогативы и владения. Постройте новые церкви и превратите всю металлическую валюту, которую вы сможете собрать, в священные сосуды. Воздвигните множество монастырей и богаделен и позаботьтесь о том, чтобы в каждом приходе была благотворительная школа для детей бедных. Примите законы против роскоши, и пусть ваши юноши будут приучены к трудностям. Внушите им все строгие и самые возвышенные понятия о чести и позоре, дружбе и героизме и введите для ннх большое разнообразие мнимых вознаграждений. Затем духовенство пусть проповедует другим воздержание и самоотречение, а само пользуется такой свободой, какой захочет; пусть оно оказывает самое большое влияние на управление государственными делами, и пусті» никто пе может стать государственным казначеем, кроме епископа.

При помощи таких благочестивых мер и полезных установлений картина вскоре совершенно будет изменена; большая часть алчных, недовольных, беспокойных и честолюбивых негодяев покинет землю, огромные толпы мошенников и плутов уйдут из города и рассеются по всеіі стране. Ремесленники лаучатся ходить за плугом, купцы превратятся в фермеров, и грешный чрезмерно разросшийся Иерусалим без помощи голода, войны, чумы или принуждения будет опустошен самым легким путем II после этого навсегда перестанет быть страшным для своих правителей. Счастливо преобразованное королевство не будет тем самым перенаселено ни в одной своей части, и все необходимое для существования человека будет дешевым и в изобилии. Деньги, корень столь многих тысяч зол, напротив, почти совсем исчезнут, их будет очень мало, и они будут также совсем не нужны, если каждый человек будет наслаждаться плодами своего собственного труда; и наше собственное любимое сукно, ни с чем не смешанное, будут без разбора носить как лорд, так и крестьянин. Такое изменение материального положения не сможет не повлиять на характер людей и сделает их умеренными, честными и искренними, и мы можем вполне разумно ожидать, что следующее поколение даст более здоровое и крепкое потомство, чем нынешнее; это будут безвредные, невинные и доброжелательные люди, которые никогда не будут оспаривать ни учение о пассивном повиновении, ни какие-либо иные ортодоксальные принципы, но будут подчиняться тем, кто стоит выше их, и будут единодушны в поклонении богу.

Я могу представить себе, что здесь меня прервал бы эпикуреец, который, не желая в случае необходимости прибегать к укрепляющей диете, всегда держит живых ортоланов, и он бы мне сказал, что доброту и честность следует приобретать менее дорогой ценой, чем разорение страны и уничтожение всех жизненных удобств; что свободу и собственность можно сохранять, не прибегая к безнравственности или обману, и что люди могут быть хорошими подданными, не становясь рабами и религиозными, хотя и отказываются подчиняться власти священников; что быть бережливым и экономным — долг, возложенный только на тех, чье материальное положение этого требует, но что человек, владеющий хорошим состоянием, оказывает своей стране услугу, живя в соответствии с теми доходами, которые он от этого состояния получает; что же касается его самого, то он настолько хорошо владеет своими желаниями, что в случае необходимости может воздержаться от чего угодно: когда нельзя достать настоящий эрмитаж, он может удовлетвориться простым бордо, если оно достаточно густое; что много раз по утрам он вместо сейнт-лоуренса перебивался фронтениаком, а после ужина подавал кипрское вино и даже мадеру, когда у него было большое общество и он считал чрезмерным расточительст- ( ном угощать его токаем; но все добровольное умерщвление | плоти является предрассудком, приличествующим только | слепым фанатикам и энтузиастам. Он приведет слова ми- }лорда Шефтсбери71 в противовес моим и скажет мне, что 'люди могут быть добродетельными и общительными без самоотречения; что изображать добродетель недосягаемой — значит оскорблять ее и что я делаю из нее страшилище для того, чтобы отпугнуть от нее людей как от чего- то неосуществимого, но что со своей стороны он может восхвалять бога и одновременно со спокойной совестью наслаждаться его творениями; что он не забудет ничего, что к нему относится, из того, что я сказал ранее. Наконец* он меня спросит, разве законодатели, воплощенная мудрость самого парода, когда стремятся, насколько возможно, воспрепятствовать богохульству и безнравственности и содействовать славе божьей, не провозглашают открыто, что заботятся только о покое и процветании подданных, о богатстве, силе, чести и всем остальном, что зовется подлинной пользой страны, и ни о чем больше; и более того, разве самые благочестивые и самые ученые из наших прелатов в своей величайшей заботе о нашем обращении, когда они молят бога о том, чтобы он отвернул их собственные, а также и наши сердца от всего мирского и всех плотских желаний, не просят его во весь голос в той же самой молитве, чтобы он излил всю земную благодать п мирское блаженство на то королевство, в котором они живут.

Таковы обычные извинения, оправдания и апологии не только тех, кто известен своей порочностью, но и в общем большинства людей, когда затрагиваешь основу их склонностей; а когда пытаешься узнать, какую же реальную ценность они придают духовным началам, то фактически обнажаешь то, на что целиком и полностью направлены их умы. Стыдясь многочисленных слабостей, которые они ощущают внутри себя, все люди стремятся спрятать себя, свою уродливую наготу друг от друга, и, прикрывая истинные мотивы своих душ благовидным плащом общительности и заботы об общем благе, они надеются скрыть свои грязные помыслы и уродство своих желаний, в то время как внутри их, и они об этом знают, таится любовь к дорогому их [сердцу] вожделению и бесстыдная неспособность идти по трудному, неровному пути добродетели.

Что касается двух последних вопросов, то, признаюсь, они ставят меня в тупик; на вопрос эпикурейца я вынужден ответить утвердительно, и, если только я (боже сохрани!) не поставлю под сомнение искренность королей, епископов и всей законодательной власти, это возражение против моих слов правильно. Я могу лишь сказать в свою защиту, что во взаимосвязи фактов есть тайна, недоступная человеческому пониманию, а чтобы убедить читателя, что это не уловка и не увиливание, я покажу непостижимость ее следующей притчей.

Говорят, что в стародавние языческие времена существовала причудливая страна, где люди очень много говорили о религии, а большинство их, по крайней мере по внешнему проявлению, казались действительно набожными. Главным нравственным злом у них была жажда, а утоление ее считалось смертным грехом; все же они единодушно признавались, что все рождались более или менее жаждущими, и всем разрешалось умеренное потребле-* пне слабого пива, а тот, кто притворялся, что может вообще жить без пего, считался лицемером, циником или сумасшедшим; однако те, кто признавался в любви к пиву и кто употреблял его без меры, считались безнравственными. В то же время само пиво почиталось как божья благодать, ниспосланная с небес, и в употреблении его не было никакого вреда: вся гнусность лежала в попытке ввести в заблуждение относительно того мотива души, который заставлял их пить пиво. Тот, кто употреблял хотя бы малейшую каплю его для утоления жажды, совершал ужасное преступление, в то время как другие выпивали безо всякой вины со своей стороны огромное количество пива, ибо они делали это равнодушно и по одной только причине — чтобы улучшить цвет лица.

Они варили пиво не только для своей страны, но и для других стран и в обмен на посылаемое за границу слабое пиво получали большое количество вестфальской ветчины, бычачьих языков, окороков, болонских колбас, конченой сельди, осетрины, икры, анчоусов и всего того, что необходимо для того, чтобы с удовольствием пропускать их паниток в желудок. Тем, кто обычно держал при себе большие запасы слабого пива и не потреблял его, обычно завидовали, и в то же время общество их ненавидело и все, кому на долю доставалось мало пива, испытывали беспокойство. Они считали, что было бы самым большим бедствием, которое может на них обрушиться, если бы у них на руках оставалось много хмеля и ячменя, и, чем больше они потребляли их ежегодно, тем больше, по их мнению, процветала страна.

Правительство издало очень мудрые постановления относительно тех доходов, которые они получали от экспорта, очень поощряло ввоз соли и перца и облагало очень большими пошлинами все, что не было хорошо выдержано и могло каким-либо путем помешать продаже их собственного хмеля и ячменя. Те, кто стоял у руля, показываясь на публике, демонстрировали, что они во всех отношениях избавлены от жажды и полностью лишены ее, и приняли ряд законов, чтобы предотвратить ее рост и наказать тех безнравственных людей, которые открыто осмеливались ее утолять. Если же рассмотреть их как частных лиц и пристально вглядеться в их жизнь и беседы, то они, как оказалось, любили слабое пиво больше других и пили его больше, но всегда под тем предлогом, что для улучшения цвета их лица требовалось больше напитка, чем для тех, кем они правили, и что главное, о чем они заботились, игнорируя свои собственные интересы, — обеспечить изобилие слабого пива у подданных вообще и большой спрос на их хмель и ячмень.

Поскольку никому не запрещалось пить слабое пиво, священники употребляли его так же, как и миряне, и некоторые из них — в изрядном количестве; тем не менее все они желали, чтобы их из-за их занятия считали менее жаждущими, чем других, и никогда не признавались, что они пили с какой-либо иной целью, кроме улучшения циста лица. В своих религиозных собраниях они были более откровенны, ибо, как только они туда приходили, все они, как священники, так и миряне, от самых высокопоставленных до самых ничтожных, открыто признавали, что им хотелось пить, что менее всего их тревожит изменение цвета лица и что все их помыслы устремлены на слабое пиво и утоление жажды, что бы иное они ни выдвигали в качестве предлога. Примечательным было то, что считалось в высшей степени наглым воспользоваться этими откровениями в ущерб кому бы то ни было и употребить эти признания потом, вне храмов, и каждый считал ужасным оскорблением, если его называли жаждущим, хотя бы видели, как он поглощал слабое пиво целыми бочонками. Главными темами их проповедников были великое зло жажды и безумство ее утоления. Они призывали своих слушателей сопротивляться этому искушению, яростно поносили слабое пиво и часто говорили им, что это яд, если его пыот с удовольствием или с какой-либо иной целью, кроме улучшения цвета лица.

Выражая признательность своим богам, они благодарили их за изобилие слабого пива, которое они получили от них и которое служило им утешением, хотя они так мало его заслуживали, и постоянно утоляли им свою жажду, в то время как они были глубоко убеждены в том, что пиво было дано им для иного, лучшего применения. Испросив прощения за эти проступки, они просили богов умспьшить их жажду и дать им силу сопротивляться ее назойливости; однако в разгар своего самого горького раскаяния и самых смиренных молений они никогда не забывали о слабом пиве и молились о том, чтобы они по-прежнему имели его в огромном изобилии, торжественно обещая, что, какими бы небрежными они ни были ранее в этом деле, в будущем они не выпьют ни капли его с какой- либо иной целью, кроме улучшения цвета лица.

Это были постоянные молитвы, соединенные вместе, чтобы их хватило надолго; и, поскольку их продолжали] использовать без каких-либо изменений несколько столетий подряд, некоторые полагали, что боги, знавшие будущее и знавшие, что то же самое обещание, которое они слышали в июне, будет сделано им в январе будущего года, полагались на эти клятвы не больше, чем мы полагаемся на те шутливые надписи, в которых люди предлагают нам свое имущество, сегодня — за деньги, а завтра задаром. Они часто начинали свои молитвы очень таинственно и много говорили о духовном; однако внутренне никогда не отделяли себя от мира сего настолько, чтобы кончить молитву, не досаждая богам просьбами благословить пивоварение во всех его отраслях, и покровительствовать ему, и для блага всего общества все больше и больше увеличивать потребление хмеля и ячменя.

(Ф) Довольство, это проклятье трудолюбия

Многие говорили мне, что проклятьем трудолюбия является лень, а не довольство; поэтому, чтобы доказать гвое утверждение, которое для некоторых людей является парадоксом, я отдельно рассмотрю лень и довольство, а затем поговорю о трудолюбии, с тем чтобы читатель мог гудить, какое из двух первых наиболее противоположно последнему.

Лень — это отвращение к делу, обычно сопровождаемое безрассудным желанием оставаться бездеятельным; и ленивым является всякий, кто отказывается от какого-либо дела, которое он должен сделать для себя или для других, хотя в этом ему не препятствует никакое иное законное занятие. Мы обычно называем ленивыми только таких, которых мы считаем ниже себя и от которых мы ожидаем каких-либо услуг. Дети не считают, что их родители ленивы, а слуги — что ленивы их хозяева; а если джентльмен так чудовищно потворствует своему покою и праздности, что сам не наденет себе башмаков, хотя он молод и гибок, никто его не назовет за это ленивым, если он может содержать слугу или еще кого-нибудь, кто может сделать ;gt;то для него.

Г-н Драйден72 дал нам очень хорошее представление о величайшей лени на примере утопающего в роскоши игипетского фараона. Его величество пожаловал некоторые мначительные дары нескольким своим фаворитам, и сейчас же его главные министры принесли пергамент, который он должен подписать, чтобы нодтвердйть эти дары. (Іиачала он ходит взад и вперед с выражением суровой озабоченности на лице, затем усаживается, как человек, который очень устал, и наконец с величайшим отвращением к тому, что он собирается делать, берет перо, начинает очень серьезно жаловаться на длину слова Птолемей и выражает большую озабоченность тем, что у пего имя не является коротким односложным СЛОВОМ, ЧТО, ІІО его мнению, избавило бы его от множества хлопот.

Мы часто упрекаем других в лени, потому что сами в ней виновны. Несколько дней тому назад, когда две молодые женщины сидели вдвоем и вязали, одна сказала другой: «Страшно тянет холодом через дверь, ты, сестра, ближе к ней сидишь, пожалуйста, закрой ее». Другая, моложе ее, правда, снизошла до того, чтобы бросить взгляд на дверь, но осталась сидеть и ничего не сказала; старшая опять два или три раза пыталась ее просить и наконец, когда вторая ничего ей не ответила, сердито встала и сама закрыла дверь; возвращаясь на свое место, она очень сурово посмотрела на младшую и сказала: «Боже мой, сестра Бетти, я бы ни за что на свете пе была такой ленивой, как ты» — и сказала это так серьезно, что даже покраснела. Признаю, что младшая должна была бы подняться; но, если бы старшая не переоценивала слишком свой труд, она бы сама закрыла дверь, как только ее начал беспокоить холод, не произнося ни слова. Она была не более чем на шаг дальше от двери, чем сестра, а что касается возраста, то разница между ними была не более одиннадцати месяцев, а им обеим не было и по двадцати лет. Я полагал бы, что очень трудно определить, кто из них двоих более ленив.

Есть тысячи бедняг, которые всегда трудятся из последних сил, не получая почти ничего, потому что они не размышляют и не знают, чего стоят те усилия, которыо они прилагают, в то время как другие, хитрые и понимающие истинную ценность своего труда, отказываются работать за более низкую плату не потому, что они бездеятельные натуры, а потому, что не хотят сбить цену своему труду. Один сельский джентльмен увидел у задней стороны биржи посыльного, который расхаживал взад и вперед, заложив руки в карманы. «Прошу тебя, друг, — сказал он, — отнеси для меня это письмо до Боу-Чэрч, и я дам тебе пенни». «Я пойду со всем моим удовольствием, — ответил другой, — но, хозяин, я должен получить двп пенни». А когда джентльмен отказался их дать, парень повернулся к нему спиной и сказал ему, что он уж лучше будет играть задаром, чем задаром работать. Джентльмен счел необъяснимым проявлением лени со стороны посыльного, что он предпочел шататься взад и вперед и ничего не получать, чем заработать пенни тоже без всякого труда. Несколько часов спустя случилось ему быть с друзьями в таверне на Треднидлстрит, где один из них, вспомнив, что он забыл послать за векселем, который должен был тоіі же ночыо быть отправлен почтой, оказался в очень затруднительном положении и немедленно захотел, чтобы кто- нибудь пошел вместо него в Хэкни со всевозможной быстротой. Уже было после десяти вечера, в разгар зимы, шел сильный дождь, и все посыльные в округе уже ушли спать. Джентльмен очень забеспокоился и сказал, что, чего бы это ему ни стоило, он должен кого-нибудь послать. ІІако- нец один из буфетчиков, видя, что он так настойчив, сказал ему, что знает посыльного, который мог бы встать, если ;gt;то будет работа, за которую ему стоит браться. «Стоит ему браться, — очень нетерпеливо воскликнул джентльмен, — не сомневайся в этом, друг. Если ты кого-нибудь знаешь, пусть он поспешит, как только может, и я дам ему гинею, если он будет обратно к полуночи». После этого буфетчик взял послание, вышел из комнаты и менее чем через четнерть часа вернулся с приятным известием о том, что послание будет доставлено со всей быстротой. Тем временем общество развлекалось, как и раньше, но, когда время начало приближаться к двенадцати часам, все вынули часы и весь разговор сосредоточился на том, когда же вернется посыльный. Некоторые были того мнения, что он все же может вернуться до того, как часы пробьют иол- ночь; другие считали это невозможным, и оставалось всего лишь три минуты до полуночи, когда вошел проворный посыльный, от которого валил нар, одежда его была насквозь мокрой от дождя, а голова вся была покрыта потом. Па нем не было сухой нитки, за исключением внутренней стороны его бумажника, откуда он извлек вексель, за которым его послали; он по указанию буфетчика подал его тому джентльмену, которому он принадлежал. Тот был настолько доволен той быстротой, с какой он выполнил поручение, что дал ему обещанную гинею, в то время как другой джентльмен налил ему полный бокал вина, и все общество похвалило его за усердие. Когда этот парень подошел поближе к свету, чтобы взять вино, тот сельский джентльмен, о котором я говорил вначале, к своему величайшему восхищению, узнал в нем того самого посыльного, который отказался заработать пении и которого он считал самым ленивым смертным на земле.

Эта история учит нас тому, что нам не следует путать тех, кто остается без работы потому, что не имеет возможности проявить себя с наибольшей пользой, с теми, кто из-за отсутствия силы духа цепляется за свою лень и скорее будет голодать, чем пошевелит пальцем. Без этой предосторожности мы должны всех людей объявить более или менее ленивыми в зависимости от их оценки того вознаграждения, которое они должны получить за свой труд, и тогда самые трудолюбивые могут быть названы ленивыми.

Довольством я называю ту спокойную безмятежность духа, которой наслаждаются люди, когда думают, что они счастливы, и остаются удовлетворенными тем положением, в котором они находятся. Оно подразумевает благоприятное истолкование нашего данного состояния и мирную уравновешенность, которая не знакома людям, когда они озабочены улучшением своего положения. Это такая добродетель, одобрение которой очень рискованно и сомнительно, ибо в зависимости от того, как меняется материальное положение людей, их надо либо порицать, либо хвалить за то, что они ею обладают.

Одинокому мужчине, который много работает и занят тяжелым трудом, родственник оставляет сто фунтов в год. Это изменение судьбы вскоре приводит к тому, что работа ему надоедает, и, не обладая достаточным трудолюбием, чтобы добиться успеха в этом мире, он решает вообще ничего не делать и жить на свой доход. Пока он живет по средствам, платит за то, что берет, и никого не обижает, его называют честным тихим человеком. Поставщик провизии, квартирная хозяйка и портной, а также и другие делят между собой то, что он имеет, и общество каждый год обогащается за счет его доходов, в то время как, если бы он занимался своим прежним делом или каким-либо иным, он должен был бы мешать другим и кто-нибудь получал бы меньше из-за того, что он забирал бы свою долю; и поэтому, хотя он был бы самым ленивым созданием на свете, проводил бы в постели пятнадцать часов из двадцати четырех, а в остальное время ничего не делал, а только шатался взад и вперед, никто бы его не порицал, а бездеятельность его духа получила бы почетное название довольства.

Но если тот же самый человек женится, заводит трех- четырех детей и продолжает по-прежнему вести ту же самую легкую беззаботную жизнь, остается удовлетворенным тем, что имеет, и, не пытаясь заработать и пенни, предается своей обычной лени, то, во-первых, его родственников, а затем и всех его знакомых тревожит его нерадивость. Они предвидят, что его дохода будет недостаточно для того, чтобы как следует воспитать столько детей, и боятся, что некоторые из них могут стать если не позором, то бременем для них. После того как в течение некоторого времени эти опасения шепотом передаются от одного к другому, его дядя Грайп [Скряга] дает ему нагоняй и обращается к нему с таким увещеванием: «Как, племянник, все еще без дела! Стыдно! Ие могу представить себе, что ты делаешь, чтобы убить время; если ты не хочешь заниматься своим прежним делом, существуют десятки способов, чтобы заработать пенни. Правда, у тебя есть сотня в год, но расходы твои ежегодно растут, а что ты будешь делать, когда твои дети станут взрослыми? У меня состояние побольше твоего, однако ты же видишь, я не бросаю своего дела; пет, я заявляю, даже если бы я владел целым миром, я бы не мог вести такую жизнь, какую ведешь ты. Признаю, это не мое дело, но все говорят, что стыдно такому молодому человеку, как ты, при твоей силе и здоровье не заниматься чем-нибудь полезным». Если эти увещевания не изменят его за короткое время и он еще полгода будет ходить без занятия, то станет притчей во языцех для всех соседей, и за те же самые качества, которые некогда послужили основанием для того, чтобы его называли тихим довольным человеком, его будут называть самым плохим мужем и самым ленивым созданием на земле. Отсюда ясно видно, что, когда мы объявляем поступки хорошими или плохими, мы только принимаем во внимание тот вред или пользу, которые получает от них общество, а не того человека, который их совершает.

Слова diligence (старание) и industry (трудолюбие, усердие, ловкость) часто употребляются без разбора, обозначают одно и то же качество, но между ними существует огромная разница. У бедняги может быть достаточно и старания (diligence), и изобретательности, он может быть экономным, усердным человеком и все же, не стремясь улучшить свое материальное положение, оставаться довольным тем состоянием, в котором он находился; но industry (трудолюбие) кроме других качеств подразумевает жажду приобретения и неутомимое желание улучшить свое положение. Когда люди считают, что прибыли, которые обычно приносит их занятие, или их доля в деле слишком малы, у них есть два способа, чтобы заслужить звание «трудолюбивых и ловких» (industrious): они должны быть либо достаточно изобретательны, чтобы найти необычные и тем не менее законные способы увеличения своего дела или своих прибылей, или же восполнить этот недостаток многообразием занятий. Если торговец заботится о том, чтобы обеспечивать товарами свою лавку, и уделяет должное внимание тем, кто приходит к нему, он старательный (diligent) в своем деле человек. Но если, кроме того, он принимает особые усилия, чтобы продать товар лучшего качества с лучшей выгодой, чем остальные его соседи, или же, если благодаря своей услужливости или какому-либо иному хорошему качеству, приобретая большое чйсло знакомых, он прилагает все возможные усилия, чтобы привлечь покупателей в свою лавку, тогда его можно назвать трудолюбивым и ловким (industrious). Сапожник, даже если оп занят лишь половину своего рабочего времени, но не запускает дело и торопится, когда у него есть работа, является старательным (diligent) человеком; но, если он работает посыльным, когда у него нет работы, и делает сапожные гвозди, а по почам работает сторожем, тогда он заслуживает того, чтобы его называли трудолюбивым и ловким (industrious).

Если то, что сказано в данном замечании, должным образом взвесить, мы обнаружим, что либо лень и довольство очень близкие родственники, либо, если есть между ними большая разница, то второе более противоположно трудолюбию, чем первое.

(X) ...Сделать великий улей честным

Возможно, этого можно было бы достичь там, где люди удовлетворяются тем, что оііи бедны и не боятся лишений; но, если бы они захотели также наслаждаться своим по» коем и мирскими удовольствиями и быть одновременно богатым, могущественным и процветающим, а также и воинственным народом, это оказалось бы абсолютно невозможно. Я слышал, как люди говорили о том сильном впечатлении, которое производили спартанцы на все государства Греции, несмотря на их необычайную умеренность и другие достойные подражания добродетели. Но безусловно, никогда не существовало другой страны, величие которой было бы более пустым, чем их. Великолепие, в котором они жили, уступало тому, которое можно видеть в театре, и они могли гордиться единственно тем, что ничем пе наслаждались. Действительно, их и боялись, и уважали в других странах. Они были настолько прославлены своей доблестыо и искусством в воинских делах, что их соседи не только искали их дружбы и помощи во время войн, но и были довольны и уверены в победе, если могли заполучить спартанского военачальника в качестве командующего своими армиями. Но зато их дисциплина была настолько строга, а образ жизни настолько суров и лишен всяких удобств, что самые умеренные из нас отказались бы подчиниться жесткости таких грубых законов. Среди них было полное равенство. Золотые и серебряные деньги осуждались, их разменные деньги изготовлялись из же-

леза, чтобы они были тяжелыми и малоценными; чтобы скопить двадцать пли тридцать фунтов, требовалось довольно большое помещение, а чтобы их перевезти, требовалось не меньше чем упряжка волов. Еще одно их средство предотвращения роскоши состояло в том, что опи обязаны были есть вместе, за общей трапезой, и они так редко разрешали кому-либо обедать или ужинать отдельно, у себя дома, что, когда один из их царей, Агис (Agis), победив афинян и вернувшись домой, послал за своей порцией еды (потому что он хотел поесть наедине со своей царицей), полемархи73 ему отказали.

Плутарх сообщает, что в воспитании юношей их главной заботой было сделать из них хороших подданных, приучить их переносить тяготы длинных и утомительных переходов и никогда пе возвращаться без победы с поля боя. Когда им исполнялось двенадцать лет, они жили небольшими группами и спали на подстилках, сделанных из камыша, который рос по берегам реки Эврот74 (Eurotas); а так как верхушки камыша были острыми, они должны были их обламывать голыми руками, без помощи ножей. Если зима была суровой, они добавляли в камыш немного семян чертополоха, чтобы согреться (см. Плутарх. Жизнь Ликурга). Из всех этих обстоятельств видно, что ни один народ на земле не был менее изнежен, чем спартанцы; но, лишенные всех жизненных удобств, они за все свои старания не приобретали ничего, кроме славы воинственного народа, приученного к трудам и лишениям, что было таким счастьем, к которому на тех же условиях стремилось очень мало людей. И хотя они были властелинами мира, опи им совсем не паслаждались, и поэтому англичане вряд ли позавидовали бы им и их величию. Чего люди хотят и наше время, достаточно полно показано в комментарии 0, где я рассказывал об истинных наслаждениях.