Жаворонок по имени Сирин.
.«Сирин» - псевдоним В. Набокова, которым он подписывал произведения последних десятилетий своей жизни. «Сирин» - одна из тем поэзии Б. Гребенщикова. А еще (и это, может быть, главное) Сирин - поэтический персонаж, который в разных мифологических и сказочных системах предстает то как райская птица-дева, образ которой восходит к древнегреческим Сиренам, то как зачаровывающая людей своим пением райская птица русских духовных стихов, то как воплощение несчастной души в западноевропейских легендах.
В петербургской мифопоэтической системе символов Сирину вообще принадлежит особое место, поскольку реальность и вымысел, воплощенный, например, в гиперреальном пространстве «Чайки по имени Джонатан Лингвистон» Ричарда Баха, реализуется в пространстве-времени Петербурга в иных координатах, координатах неклассического, эйнштейновского пространства-времени. Для петербургской культуры, к примеру, волшебным вечно возрождающимся из пепла Фениксом становится фольклорный Чижик-Пыжик (сколько не кради несчастного Пыжика с набережной Фонтанки - он все равно на своем месте!), а слияние ликов вечности и ликов смерти в Сфинксах М. Шемякина - еще одно напоминание о бессмертной в своем трагизме природе петербургской ментальности.
Особое, хотя и не самое очевидное место в послереволюционном бытии петербургского текста занимает поэтическое творчество В. В. Набокова. Уже находясь в эмиграции, с 1921 по 1924 г. он пишет четыре стихотворения с одинаковым названием «Петербург» (или «Санкт-Петербург») - ровно по одному стихотворению в год, а затем продолжает тему еще в двух стихотворениях. Здесь перед нами сосем «иной» Набоков - тонкий лирик, порой сентиментальный, порой восторженный.
Почти физически ощущается в этих стихах постепенное замещение темы смерти темой прощания с любимым городом, уходящим в призрачный сон, вечную боль. Вот небольшие примеры:
О, город, Пушкиным любимый, Как эти годы далеки! Ты пал замученный в пустыне... О, город бледный, где же ныне Твои туманы, рысаки, И сизокрылые шинели, И разноцветные огни?
(1921 г.);
И пошатнулся всадник медный, и помрачился свод небес, и раздавался крик победный: «Да здравствует болотный бес»
(1922 г.);
Мой девственный, мой призрачный!.. Навеки в душе моей, как чудо, сохранится твой легкий лик, твой воздух несравненный, твои сады, и дали, и каналы, твоя зима, высокая, как сон о стройности нездешней...
Ты растаял, Ты отлетел, а я влачу виденья В иных краях:, - на площадях зеркальных,, на палубах скользящих... Трудно мне... (1923 г.);
В петровом бледном небе - штиль, флотилия туманов вольных, и на торцах восьмиугольных все та же золотая пыль (1924 г.).
В том же 1924 году написано стихотворение «К Родине»:
Так все тело - только образ твой, и душа, как небо над Невой. Покурю и лягу, и засну, И твою почувствую весну:
Угол дома, памятный дубок, Граблями расчесанный песок.
А в 1926 г. отблесками петербургской темы звучат строчки из стихотворения «Лыжный прыжок»:
[VI]
И небо звездное качнется, Легко под лыжами скользя, И над Россией пресечется Моя воздушная стезя.
Увижу инистый Исакий, огни мохнатые на льду, и, вольно прозвенев во мраке, как жаворонок, упаду.
Интонация и внутреннее чувство этого поэтического «шестистишья» предсказывают невозможность «вечного возвращения» (вспомним И. Бродского: Ни страны, ни погоста / не хочу выбирать...), а мысль поэта растворяется в вечной дилемме - между страшными пророчествами о судьбе Петербурга З. Гиппиус:
Твой остов прям, твой облик жесток, Шершаво-пыльный сер гранит, И каждый зыбкий перекресток Тупым предательством дрожит.
Твое холодное кипенье Страшней бездвижности пустынь. Твое дыханье - смерть и тленье, А воды - горькая полынь... Нет, ты утонешь в тине черной, Проклятый город, Божий враг. И червь болотный, червь упорный Изъест твой каменный костяк,и парадоксально перекликающимися с этим пророчеством ахматовскими строками 1922 г.:
Здравствуй, Питер! Плохо, старый, И не радует апрель. Поработали пожары, Почудили коммунары, Что ни дом - в болото щель.
Под дырявой крышей стынем, А в подвале шепот вод: «Склеп покинем, всех подымем, Видно, нашим волнам синим Править городом черед».
.Будут ли когда-нибудь написаны стихи о состоявшемся раскаянии? Но строки о не-раскаянии и смерти написаны уже в начале века. Как предупреждение. Как состоявшийся опыт поколений. Как выражение бессмертного бытия Петербурга. Как завещание и надежда.
И, мертвый у руля, твой кормчий неуклонный, Пронизан счастием чудовищного сна, Ведя свой верный путь, в дали окровавленной Читает знаменья и видит письмена.
(Михаил Лозинский. «Петроград», 1916 г.)
Уж на что был он грозен и смел, Да скакун его бешеный выдал, Царь змеи раздавить не сумел, И прижатая стала наш идол... Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, Ни миражей, ни слез, ни улыбки... Только камни из мерзлых пустынь, Да сознанье проклятой ошибки.
(Иннокентий Анненский. «Петербург», 1910 г.)
В этом же стихотворении есть две строчки совершенно уникальные, непостижимые, пророчество сбывшееся и запечатленное Михаилом Шемякиным:
В темных лаврах гигант на скале, - Завтра станет ребячьей забавой...
Поэт говорит и думает о трагедии, а предсказывает свет и покаяние.
Полет набоковского Жаворонка, взмывающего вверх и смертельной стрелой падающего вниз, почти на землю, почти навсегда., но снова и снова устремленный ввысь в своей вечной жажде жизни - не это ли точный в своей фантасма- горичности образ Вечного Города русской истории.