ИСТОРИЯ. 

Существует история мнений, которая есть не что иное, как собрание человеческих заблуждений; история (механических) искусств является, возможно, самой полезной из всех, когда она сочетает изучение изобретений и прогресса (механических) искусств с описанием их механизма; естественную историю неточно называют историей, так как она составляет существенную часть физики.

История событий делится на священную и гражданскую. Священная история - это ряд божественных и чудесных действий, с помощью которых богу было угодно некогда руководить еврейским народом, а ныне испытывать нашу веру. Я совсем не коснусь этого почтенного предмета.

Фундамент всякой истории составляют рассказы отцов детям, передаваемые из поколения в поколение; первоначально они являются лишь вероятностями, но с каждым поколением степень вероятности падает. Со временем басня разрастается, а истина исчезает, поэтому происхождение каждого народа стало нелепицей. Например, египтянами в течение долгих веков правили боги, затем полубоги, наконец, в течение 11 340 лет у них были цари, и в этот отрезок времени солнце четыре раза изменяло место своего восхода и заката.

Финикийцы считали, что они жили в своей стране 30 ООО лет, и эти 30 ООО лет были заполнены такими же чудесами, что и египетская хронология. Известно, какие смехотворные чудеса господствуют в древней греческой истории. Римляне, как бы серьезны они ни были, тем не менее наполнили баснями описание первых веков своей истории. Этот народ, столь новый по сравнению с азиатскими, пятьсот лет не имел историков. Поэтому неудивительно, что Ромул считался сыном Марса, а его кормилицей была волчица, что он с 20 тысячами человек выступил из своей деревни Рим против 25 тысяч воинов из деревни сабинян, что впоследствии он стал богом, что Тарквиний Старший рассек камень ножом и что весталка своим поясом протащила корабль по земле.

Самые ранние анналы всех наших современных наций не менее баснословны; эти дивные и невероятные вещи, конечно, следует сообг щать, но лишь как доказательства легковерия людей, они составляют историю мнений.

Есть только одно средство достоверно узнать что-либо из древней истории - рассмотреть несколько бесспорных памятников, если они уцелели. Таковых в письменном виде имеется только три: первый - сборник астрономических наблюдений, непрерывно производившихся в Вавилоне в течение 1900 лет; он был отправлен Александром в Грецию и использован в Альмагесте Птолемея1. Эта серия наблюдений, восходящих к 2134 г. до н.э., неопровержимо доказывает, что уже за многие века до того вавилоняне составляли единый народ, ибо умение есть дело лишь времени, а природная леность людей тысячи лет оставляет их без иных познаний и иных талантов, кроме умения питаться, защищаться от непогоды и резать друг друга. Об этом можно судить на примерах германцев и анг личан времен Цезаря, нынешних татар, народов половины Африки и тех, что мы нашли в Америке, исключая в некоторых отношениях королевства Перу и Мексики и государство Тласкала2.

Второй памятник - это полное затмение солнца, вычисленное в Китае в 2155 г. до н.э. и признанное правильным всеми нашими астрономами. О китайцах надо сказать то же, что и о народах Вавилонии; они несомненно уже жили в большой просвещенной империи. Китайцев ставит над всеми народами земли то, что ни законы, ни их нравы, ни язык, на котором там говорят ученые, не изменялись уже около 4 тысяч лет. Однако эта нация3, самая древняя из всех ныне существующих, владеющая самой обширной и самой красивой страной, изобретшая почти все промыслы до того, как мы кое-каким научились у них, вплоть до наших дней всегда исключалась из наших мнимо всеобщих историй. Когда испанцы или французы перечисляют нации, никто из них не упускает случая, чтобы назвать свою страну древнейшей монархией в мире.

Третий памятник, значительно уступающий двум другим, - Арон- дельские мраморные доски, где высечена Афинская хроника с 263 г.

Неудивительно, что для гражданской истории древности нет данных древнее 3 тысяч лет. Причина тому - перемены на нашей планете, а также долгое и всеобщее невежество в искусстве передавать факты с помощью письменности; есть еще множество народов, у которых и теперь нет в этом никаких навыков. Искусство письма было известно лишь очень небольшому числу просвещенных народов, и, кроме того, им владели очень немногие лица. До XIII - XIV вв. среди французов и немцев не было ничего более редкостного, чем умение писать: почти все акты удостоверялись лишь свидетелями5. Во Франции кутюмы страны6 были записаны только при Карле VII в 1454 г. Искусство письма было еще более редким у испанцев, отчего их история так суха и малодостоверна до времени Фердинанда и Изабеллы. Отсюда видно, что из умевших писать немногие могли внушить к себе уважение.

Были народы, которые завоевывали части света, не имея понятия о буквах. Известно, что Чингис-хан завоевал часть Азии в начале ХШ в., но знаем мы это не от него и не от татар. Их история, написанная китайцами и переведенная отцом Гобиль7, свидетельствует, что татары совсем не умели писать.

Письмо было неизвестно и скифу Огу-хану, прозванному персами и греками Мадиес8, который завоевал часть Европы и Азии задолго до царствования Кира. По всей вероятности, тогда из ста народов, может быть, лишь два употребляли буквы.

Остаются памятники другого рода, которые являются свидетельством лишь отдаленной древности некоторых народов и предшествуют всем известным эпохам и всем книгам. Это такие чудеса архитектуры, как египетские пирамиды и дворцы, которые не пострадали от времени. Геродот9, живший 2200 лет тому назад и видевший их, не мог узнать у египетских жрецов, когда именно их воздвигли.

Трудно дать самой древней из пирамид меньше 4 тысяч лет, но надо принять во внимание, что эти тщеславные усилия царей могли быть предприняты лишь спустя длительное время после основания городов.

Однако кто бы ни воздвиг одну-две удивительные громады - Менее или Тот, Хеопс или Рамзес10, - мы не сможем изучить по ним историю древнего Египта: язык этого народа утрачен. Следовательно, мы ничего не знаем, кроме того, что еще до появления древнейших историков был уже материал для составления древней истории.

Та история, которую мы называем древней и которая на самом деле является недавней, охватывает только 3 тысячи лет - для более ранних времен мы можем строить лишь некоторые предположения, - она сохранилась только в двух светских трудах - в китайской хронике и в истории Геродота. Древние китайские хроники касаются лишь своей отделенной от прочего мира империи. Геродот, более для нас интересный, рассказывает обо всей известной тогда земле. Он очаровал рассказами, содержащимися в девяти книгах его истории, новизной труда, красотой слога и в особенности своими баснями. Почти все, что он рассказывает со слов чужеземцев, - баснословно, но все то, что он видел сам, - верно. От него известно, например, какое чрезвычайное изобилие и какое великолепие царили в Малой Азии, ныне бедной и обезлюдевшей. Он видел в Дельфах11 удивительные золотые дары, которые присылали туда лидийские цари, а ведь он имел в виду чита- телей, знавших Дельфы не хуже его.

Но когда Геродот передает услышанные им сказки, его книга становится просто романом, похожим на милетские басни. То это Кан- давл, который показывает свою жену совсем нагой своему другу Гиге- су12, а женщина из скромности не оставляет Гигесу иного выхода, как убить ее мужа и жениться на вдове или погибнуть. То это дельфийский оракул, который угадывает, что в тот момент, когда он говорит, Крез13 в ста милях от него велит сварить черепаху в бронзовом сосуде. Роллен14, повторивший подобные вымыслы, восхищается познаниями оракула и достоверностью речений жрицы Аполлона, а таасже целомудрием жены царя Кандавла, и по этому поводу рекомендует полиции запретить молодым людям купаться нагими в реке. Время так дорого, а история столь необъятна, что надо избавить читателей от подобных басен и наставлений.

История Кира15 совсем искажена вымышленными преданиями. Весьма вероятно, что этот Киро, называемый Киром, став во главе воинственных народов Элама, действительно завоевал Вавилон, погрязший в наслаждениях. Однако неизвестно, какой царь правил тогда в Вавилоне: одни называют Валтасара, другие - Анабота. По Геродоту, Кир был убит в походе против массагетов, Ксенофонт16 в своем моральном и политическом романе описывает его смерть в постели.

Об этих сумерках истории известно лишь то, что издавна существовали обширные империи и тираны, власть которых покоилась на народной нищете; что тирания доходила до того, что мужчин лишали их пола, чтобы употребить их в отрочестве для гнусных забав, а в старости для охраны женщин; что людьми управляло суеверие,, что сновидение считали голосом с неба, который решал, быть ли войне или миру, и т.п.

По мере того как Геродот в своей истории приближается к своему времени, он лучше осведомлен и более правдив. Следует признать, что для нас история начинается лишь с походов персов против греков.

У Геродота то же достоинство, что и у Гомера; он был первым историком, как Гомер ~ первым эпическим поэтом, и оба поняли красоту, свойственную неведомому до них искусству. Геродот великолепно изобразил, как этот владыка20 Азии и Африки заставил свою огромную армию перейти из Азии в Европу по мосту из судов, как он захватил Фракию, Македонию, Фессалию, Верхнюю Ахайю и как вошел в покинутые и опустевшие Афины. Невозможно было предвидеть, что афиняне, лишившиеся города и территории, укрываясь на своих судах с некоторыми другими греками, обратят в бегство многочисленный флот великого царя, что они возвратятся к себе победителями и заставят Ксеркса с позором увести остатки своей армии, а затем по договору запретят ему навигацию в своих морях. Это превосходство маленького, отважного и свободного народа над всей рабской Азией, - вероятно, самое славное, чем обладают люди. Эти события показывают также, что народы Запада всегда были более искусными моряками, чем азиатские народы. Когда читаешь современную историю, победа при Лепанто21 заставляет вспомнить Саламинскую битву22 и сравнить дона Хуана Австрийского с Солоном, Фемистоклом и Эврибиадом. Вот, пожалуй, единственная польза, которую можно извлечь из изучения этого далекого времени.

Фукидид, преемник Геродота, ограничивается тем, что подробно излагает нам историю войны в Пелопоннесе, который чуть побольше какой-нибудь провинции во Франции или Германии, но который дал людей, вполне достойных бессмертной славы; похоже, что ужасный бич гражданской войны разжег новое пламя и новые силы человеческого духа, ибо именно в это время расцвели в Греции все искусства. Таким же образом начали они совершенствоваться впоследствии в Риме во время других гражданских войн при Цезаре и еще раз возродились в XV-XVI вв. нашей эры среди народа Италии.

За Пелопоннеской войной, описанной Фукидидом23, следует славное время Александра24, государя и достойного воспитанника Аристо- теля; он основал больше городов, чем другие государи разрушили, и изменил отношения в мире. При нем и его преемниках процветал Карфаген, и Римская республика начала привлекать к себе взоры народов. Другие еще коснели в варварстве: кельты, германцы и все северные, в ту пору никому не известные народы.

История Римской империи заслуживает нашего наибольшего внимания, так как римляне были нашими учителями и законодателями. Их законы еще до сих пор в силе в большинстве наших провинций25, их язык еще живет, и долгое время после их гибели он был единственным языком, на котором составлялись публичные акты в Италии, Германии, Франции, Испании, Англии, Польше.

При разделе Римской империи на Западе установился новый строй, тот, который называется средневековым. Его история есть варварская история варварских народов, которые, став христианами, не сделались от этого лучше26.

В то время как Европа была столь потрясена, в VII в. появляются арабы, до сих пор остававшиеся в своих пустынях. Они распространяют свою власть и господство на Переднюю Азию, Африку, завоевывают Испанию; их сменяют турки, которые учреждают столицу своей империи в Константинополе в середине XV в.

В конце именно этого века был открыт Новый Свет, и вскоре после этого европейская политика и искусства приобрели новые формы. Искусство книгопечатания и возрождение наук приводят к появлению наконец довольно точных исторических трудов вместо смехотворных хроник, погребенных в монастырях со времени Григория Турского27. Вскоре каждая нация Европы получает своих историков. Прежняя скудость оборачивается излишеством: не остается города, который не хотел бы иметь свою собственную историю. Читатель подавлен громадой мелочей. Тот, кто хочет научиться, должен ограничиться ходом крупных событий и избегать всех мелких частных фактов, которые ему мешают; во множестве переворотов он улавливает дух времени и нравы народов. В особенности необходимо заняться историей своей родины, изучить ее, овладеть ею, сохранить в ней все детали, а на другие нации бросить более общий взгляд. Их история интересна только в зависимости от их отношений с нами или благодаря совершенным ими значительным деяниям. В первые века после падения Римской империи, как уже отмечено, происходили вторжения варваров с варварскими же именами; исключение составляет лишь время Карла Великого28. Англия остается почти изолированной до правления Эдуарда ПІ^, Север пребывает диким до XVI в., в Германии долгое время царит анархия. Распри императоров с папами разоряют Италию в течение 600 лет, и трудно уловить истину из-за пристрастности малообразован- ных писателей, составивших бесформенные летописи тех несчастливых времен. Испанская монархия знала лишь одно событие при вестготских королях, и это событие - ее уничтожение; полный беспорядок длился до царствования Изабеллы и Фердинанда30. Франция при Людовике XI - жертва мрачных бедствий при беспорядочном управлении. Даниэль31 утверждает, что первые века во Франции интереснее римских; но не понимает, что происхождение такой обширной империи тем более интересно, чем более оно скромно, и что интересно увидеть родничок, из которого родится поток, затопивший половину мира.

Чтобы проникнуть в сумрачный лабиринт средневековья, нужна помощь архивов, а их почти нет. Некоторые старые монастыри сохранили хартии и дипломы с дарениями, подлинность которых иногда оспаривается32, но это не тот источник, который может осветить политическую историю и публичное право Европы. Из всех стран бесспорно Англия обладает самыми древними и самыми полными архивами. Акты, собранные Раймером33 благодаря покровительству королевы Анны, начинаются с XII в. и продолжаются без перерыва до наших дней. Они проливают много света и на историю Франции. Например, из них видно, что Гиень34 принадлежала англичанам по праву абсолютного суверенитета, когда король Франции Карл V присоединил ее своим указом и овладел ею с помощью оружия35. Отсюда же известно, какие значительные суммы и какого рода дань уплатил Людовик XI королю Эдуарду IV, с которым он мог бы сражаться36, и сколько денег ссудила королева Елизавета Генриху Великому, чтобы помочь ему взойти на трон37, и т.д.

О пользе истории. Эта польза состоит в сравнении законов и нравов чужих стран с собственными, которое может сделать государственный деятель или гражданин; это сравнение побуждает современные нации соревноваться друг с другом в искусствах, торговле, земледелии. Крупные ошибки в прошлом очень полезны во всех отношениях. Нельзя не напоминать вновь и вновь о преступлениях и несчастьях, причиненных бессмысленными распрями. Бесспорно, что напоминание о них мешает их повторению. Знаменитый маршал Саксонский38 добывал всеми способами сведения о том, что он называл "позициями", именно потому, что он прочел подробные известия о битвах при Креси, Пуат]ье, Азенкуре, Сен-Кантене, Гравелине и т.д.39

Примеры оказывают большое влияние на ум государя, если он читает со вниманием. Тогда он увидит, что Генрих IV начал свою большую войну, которая должна была изменить европейскую систему, только после того, как достаточно обеспечил основу для такой войны, чтобы иметь возможность выдержать ее в течение многих лет без всякой финансовой поддержки40.

Он увидит, что королева Елизавета благодаря одним лишь ресурсам торговли и разумной экономии могла сопротивляться могущественному Филиппу II и что из сотни кораблей, высланных ею в море против непобедимого флота, три четверти были поставлены торговыми городами Англии41.

То, что при Людовике XIV территория Франции не пострадала за все девять лет неудачнейшей войны, доказывает пользу пограничных крепостей, которые он построил42. Напрасно автор труда о причинах падения Римской империи порицает Юстиниана за то, что он проводил такую же политику, что и Людовик XIV. Ему следовало бы порицать лишь тех императоров, которые не позаботились о пограничных крепостях и открыли ворота империи перед варварами43.

Наконец, большая польза современной истории и ее преимущество перед древней состоит в том, что она учит всех властителей тому, что начиная с XV в. страны всегда объединялись против чрезмерно усилившейся державы. Эта система равновесия была неизвестна древним, и в этом причина успеха римского народа, который, создав армию, превосходившую войска других народов, подчинил их одного за другим от Тибра до Евфрата.

Об исторической достоверности. Всякая достоверность, не обладающая математическим доказательством, есть лишь высшая степень вероятности. Иной исторической достоверности не существует.

Когда один лишь Марко Поло первым рассказал о размерах и населенности Китая44, он не вызвал к себе доверия да и не мог его требовать. Португальцы, пришедшие в эту обширную империю спустя многие века, придали этим сведениям вероятность. Ныне они бесспорны в силу той бесспорности, которую порождают единодушные утверждения тысяч очевидцев разных народов, так что никто не может опровергнуть их свидетельств.

Если бы лишь два-три историка описали приключения короля Карла XII, который вопреки желанию своего благодетеля - султана упорно не покидал его владения и сражался вместе со своей свитой против армии янычар и татар, я воздержался бы от суждения; но после бесед со многими очевидцами, которые ни разу не подвергли эти действия сомнению, пришлось в них поверить, ибо в конце концов, хотя они не были ни разумными, ни обычными, тем не менее не противоречат законам природы и характеру героя45.

Историю человека в железной маске46 я мог бы считать романом, если бы узнал о ней только от зятя врача, лечившего этого человека на его смертном одре. Но поскольку офицер, охранявший его тогда, также подтвердил мне факты, равно как и все, кто должен был быть о них осведомлен, а дети государственных министров, хранивших эту тайну, еще живы и осведомлены так же, как и я, то я придал этой истории большую степень вероятности, хотя, однако, и меньшую, чем та, которая заставляет поверить в события, происшедшие в Бендерах, ибо те имеют больше свидетелей, чем жизнь человека в железной маске.

Не следует верить тому, что противоречит естественному ходу вещей, если только это не относится к людям, вдохновленным божественным разумом. В статье "Достоверность" данной Энциклопедии содержится большой парадокс, ибо утверждается, что нужно доверять всему Парижу, который будет говорить, что видел воскрешение мертвого, точно так же, как верят всему Парижу, когда он говорит, что выиграна битва при Фонтенуа47. Но очевидно, что свидетельство всего Парижа о невероятном событии не может быть равным свидетельству Парижа о событии возможном. В этом и заключаются первые понятия разумной метафизики. Наша Энциклопедия служит истине; одна статья должна исправлять другую, и если содержится какая-либо ошибка, она должна быть отмечена более сведущим человеком.

Недостоверность истории. Различают мифологические и исторические времена. Но и в самих исторических временах должно различать правду и басни. Я не говорю здесь о баснях, ныне признанных таковыми, например о чудесах, которыми Тит Ливий украсил или испортил свою историю48. Но сколько поводов для сомнений в самых общепризнанных фактах! Надо обратить внимание на то, что Римское государство существовало 500 лет без историков и что сам Тит Ливий сожалел об утрате жреческих анналов49 и других памятников, которые почти все погибли при пожаре Рима (pleraque interire). Надо учесть и то, что в течение первых трехсот лет письменных памятников вообще было мало (гагаерег eadem tempora litterae). Тогда позволено будет усомниться во всех событиях, которые не соответствуют обычному порядку человеческих дел. Вероятно ли, что Ромул, внук царя сабинян, был вынужден похитить сабинянок, чтобы получить жен?50 Правдоподобна ли история Лукреции?51 Можно ли поверить Титу Ливию, что царь Порсена, придя в восхищение от доблести римлян, ушел из- под Рима, ибо какой-то фанатик хотел его убить?52 Не склониться ли, напротив, к мнению Полибия53, на двести лет более раннему, чем Тит Ливий, который говорит, что Порсенна покорил Римлян? Заслуживает ли доверия история Регула, посаженного карфагенянами в бочку с железными шипами?54 Не написал ли бы об этом современник Поли- бий, если бы такое событие действительно произошло? Между тем он не проронил о нем ни слова. Откройте словарь Морери55 на статье "Регул", он уверяет, что пытки римлянина описаны Титом Ливием. Однако та декада, в которой Тит Ливий мог бы об этом сказать, утра- чена; имеется лишь дополнение Фрейнзениуса56, и вот оказывается, что автор словаря цитирует немца XVII в., считая, что цитирует римлянина эпохи Августа. Можно было бы составить необъятные тома, заполненные фактами общеизвестными, но в которых необходимо сомневаться. Однако размеры этой статьи не позволяют сказать большего.

Являются ли историческими доказательствами монументы, ежегодные обряды и даже медали? Естественно предположить, что монумент, воздвигнутый нацией для прославления какого-либо события, доказывает его подлинность. Однако если эти памятники воздвигнуты не современниками, если они прославляют маловероятные события, доказывают ли они что-либо иное, кроме того, что ими было лишь освящено то или другое общественное воззрение?

Ростральная колонна, воздвигнутая в Риме современниками Дуи- лия, несомненно подтверждает факт морской победы, одержанной Ду- илием57. Но доказывает ли статуя авгура Навия, который разрезал булыжник бритвенным ножом, что он совершил это чудо?58 Являются ли статуи Цереры и Триптолема в Афинах бесспорными доказательствами того, что Церера обучила афинян земледелию?59 Подтверждает ли истинность истории с Троянским конем знаменитая статуя Jlao- коона, которая сохранилась доныне?60

Обряды и ежегодные праздники всей нации отнюдь еще не доказывают приписываемое им происхождение. Праздник Ариона, несомого дельфином, справлялся у римлян, как и у греков61. Праздник Фавна напоминал о его приключении с Геркулесом и Омфалой, когда влюбленный в Омфалу Фавн занял место Геркулеса на ложе его возлюбленной. Знаменитый праздник луперкалий был установлен в честь волчицы, вскормившей Ромула и Рема62.

На чем был основан праздник Ориона, отмечаемый в пятые иды мая?63 Вот на чем: Хирей принимал у себя Юпитера, Нептуна, и Меркурия; когда прочие гости удалились, этот старик, не имевший жены и желавший ребенка, поведал о своем горе трем богам. Немыслимо сказать, что именно они сделали на шкуре быка, мясом которого Хирей накормил их; затем они положили на эту шкуру немного земли, и от этого после девяти месяцев родился Орион.

Почти все римские, сирийские, греческие, египетские праздники были основаны на подобных сказках, равно как и храмы, и статуи античных героев. Это памятники, которые легковерие посвящало заблуждению.

Медали, даже современные, подчас не являются доказательствами. Сколько раз лесть чеканила медали в честь битв с неопределенным исходом, но превращенных в победы, и в честь замыслов, состоявших- ся лишь в легендах? Даже в недавнее время, когда англичане в 1740 г. воевали с испанским королем, разве не была выбита медаль, свидетельствовавшая о взятии Карфагена адмиралом Верноном и притом как раз в то время, когда адмирал снял с него осаду?64

Медали являются безупречными свидетельствами лишь в том случае, если событие подтверждено современными авторами; тогда эти доказательства, подкрепляя друг друга, констатируют истину.

Нужно ли в историю включать речи и создавать портреты? Если генерал армии или государственный деятель сказал что-либо по важному поводу особым и выразительным стилем, характеризующим его дарование и дух века, следует несомненно передать его речь дословно; из этих речей, вероятно, состоит самая полезная часть истории. Но зачем заставлять человека говорить то, чего он не сказал? Это почти равносильно приписыванию ему того, чего он не совершал, т.е. вымыслу в духе Гомера. Но то, что является вымыслом в поэме, у историка становится, строго говоря, ложью. Этим методом пользовались многие древние, но это доказывает лишь, что множество древних продемонстрировали свое красноречие в ущерб истине.

Портреты слишком часто указывают больше на желание блеснуть, чем научить: современники вправе создавать портреты государственных деятелей, с которыми общались, генералов, под началом которых воевали. Но следует бояться того, что кистью будет водить пристрастие! Вероятно, портреты, которые даны у Кларендона65, сделаны с большей беспристрастностью, серьезностью и мудростью, чем те, что читаются с удовольствием в произведениях кардинала Ретца66.

Однако желание изобразить людей прошлых времен и попытаться проникнуть в их души, рассмотреть события и характеры так, чтобы можно было уверенно читать в глубине сердец, - дело очень деликатное; у многих же это чистое ребячество.

О максиме Цицерона, относящейся к истории: историк не смеет лгать или скрывать истину61. Первая часть этого предписания бесспорна, надо рассмотреть вторую. Если истина может быть сколько-нибудь полезна государству, то ваше молчание достойно осуждения. Но предположим, что вы пишете историю государя, который доверил вам тайну. Должны ли вы ее раскрыть? Должны ли вы рассказать потомству то, что навлекло бы на вас обвинение, если бы вы поверили такую тайну даже только одному человеку? Перевесил бы долг историка более важную обязанность?

Предположим далее, что вы стали свидетелем какой-либо слабости, которая никак не повлияла на государственное дело. Должны ли вы рассказать о ней? В таком случае история стала бы сатирой.

Надо признать, что большинство сочинителей анекдотов более не- скромны, чем полезны. Но что сказать о тех наглых компиляторах, которые возводят злословие в заслугу, публикуют и продают скандалы, как Локуста продавала свои яды?68

О сатирической истории. Если Плутарх порицал Геродота за недостаточное восхваление некоторых греческих городов и за пропуск многих известных и достойных памяти фактов69, насколько больше достойны порицания те, кто ныне, не имея ни одного из достоинств Геродота, приписывают государям и нациям гнусные действия без малейшего признака доказательств? Война 1741 г. была описана в Англии70. В этой истории сказано, что в битве при Фонтенуа французы стреляли в англичан отравленными пулями и осколками ядовитого стекла и что герцог Кэмберленд71 отправил королю Франции целый ящик этих мнимых отрав, обнаруженных в телах раненых англичан. Тот же автор добавляет, что, поскольку французы потеряли в этой битве сорок тысяч человек, парижский парламент отдал приказ, запрещающий говорить о ней под угрозой телесного наказания.

Изданные недавно подложные мемуары заполнены подобными нелепыми выдумками72. В них находим сведения, что при осаде Лилля союзники бросали в город записки, составленные таким образом: "Французы, утешьтесь, Ментенон не будет вашей королевой"73. Почти каждая страница заполнена клеветой и оскорблениями в адрес королевской семьи и знатных семейств королевства без заботы о малейшем правдоподобии, которое могло бы скрасить эти наветы. Это не значит писать историю, это значит писать в угоду клевете.

В Голландии издали под названием "Истории" массу брошюрок, стиль которых груб, как брань, а факты столь же лживы, сколь плохо изложены74. Говорят, что это дурной плод превосходного дерева свободы. Но если злополучные авторы этой чепухи пользуются свободой обманывать читателей, то здесь следует применить свободу их разоблачения.

О методе, манере изложения истории и о стиле. Об этом предмете сказано столько, что здесь его надо лишь коснуться. Хорошо известно, что метод и стиль Тита Ливия, его важность, его разумное красноречие соответствуют величию Римской республики; что стиль Тацита более подходит для изображения тиранов, Полибия - для наставлений в военном деле, Дионисия Галикарнасского - для описания древностей75.

Но в целом брать теперь за образец этих больших мастеров было бы бременем более тяжелым, чем то, что лежало на них. От современных историков требуется больше деталей, больше обоснованных фактов, точных дат, авторитетов, больше внимания к обычаям, законам, нравам, торговле, финансам, земледелию, населению. С историей дело обстоит так же, как с математикой и с физикой. Поприще чрезвычайно расширилось. Насколько легко составить сборник газет76, настолько же трудно ныне написать историю.

Требуется, чтобы историю чужой страны не изображали точно таким же образом, как историю своей родины.

Если вы составляете историю Франции, то не обязаны описывать течение Сены и Луары, но если вы знакомите публику с завоеваниями португальцев в Азии, нужна топография открытых ими земель. Желательно, чтобы вы провели за руку вашего читателя вдоль Африки и по побережьям Персии и Индии; от вас ждут сведений о нравах, законах, обычаях этих новых для Европы народов.

У нас имеется двадцать историй проникновения португальцев в Индию, но ни одна не знакомит нас с различными правительствами этой страны, ее религиями, древностями, браминами, учениками Иоанна, гебрами, банианами77. Это замечание можно отнести почти ко всем историям чужеземных стран.

Если вы можете нам сказать то, что на берегах Оксуса и Яксарта78 один варвар наследовал другому, то чем вы полезны обществу?

Метод, подходящий к истории вашей страны, не годится для описания открытий в Новом Свете. О городе вы не станете писать, как пишете о великой империи, жизнеописание частного лица вы не составите так же, как вы напишете историю Испании или Англии.

Эти правила достаточно известны. Но искусство написания хорошего исторического труда всегда будет встречаться очень редко. Хорошо известно, что нужен серьезный, правильный, разнообразный и приятный стиль. При написании истории действуют законы, аналогичные законам всех произведений человеческого ума: много предписаний и мало великих мастеров.

КОЛЛЕЖ (...) Мы не намерены здесь подробно вникать в историю основания различных коллежей Парижа; такие детали не входят в задачу нашей статьи, да к тому же они мало интересны для широкой публики. Мы ставим перед собою более важную задачу: мы хотим заняться в этой статье вопросами о воспитании, которое дают нашему юношеству.

Но прежде чем рассматривать такой важный предмет, я должен предупредить беспристрастного читателя, что эта статья может шокировать некоторых людей, хотя это и не входит в мои намерения. Я не стремлюсь вызвать ненависть к тем людям, о которых я собираюсь писать; я не намерен их пугать. Среди них много таких, кого я уважаю, а воюю я не с людьми, но со злоупотреблениями, которые шокируют и огорчают не только меня, но и значительную часть даже тех людей, которые содействуют сохранению этих злоупотреблений потому, что боятся итти против течения. Предмет, о котором я буду говорить, интересен и для правительства и для религии и заслуживает того, чтобы о нем говорили свободно, не боясь задеть этим кого-нибудь. После этих предварительных замечаний я перехожу к делу.

Общественное воспитание у нас можно свести к пяти главным предметам: к гуманитарии, риторике, философии, этике и религии (...) (...) Гуманитария - так называют время, отводимое в школах изучению правил латинского языка. Оно длится приблизительно шесть лет. В течение всего этого периода школьникам разъясняют вкривь и вкось места из наиболее легких древних авторов, и столь же плохо они обучаются писать отдельные предложения по-латыни. И я не знаю, чему их еще тогда учат.

Риторика. Когда они достаточно овладевают латынью или считается, что они достаточно ею овладели, переходят к риторике, то есть учащиеся начинают выражать что-то сами. До этого они только переводили либо с латинского на французский, либо же с французского на латинский. В курсе риторики школьники прежде всего учатся развивать мысль, излагать и строить отдельные периоды и так постепенно подходят к речам в собственном смысле слова. Их всегда или почти всегда произносят на латинском языке (...) Я не говорю здесь о риторических фигурах, столь близких сердцу некоторых современных педантов и само название которых стало так смешно, что разумные учителя уже давно изъяли их из своих курсов.

Философия. После того как учащийся потратит семь или восемь лет на то, чтобы заучить слова или научиться говорить, еще не зная, о чем сказать, начинают, наконец (или считается, что начинают), изучать вещи реального мира. В этом и состоит подлинное призвание философии. Но многое еще нужно сделать для того, чтобы философия, изучаемая в школах, действительно заслужила свое название. Как правило, начинают со штудирования какого-нибудь компендиума, который, до позволено мне будет сказать, является сборищем бессмысленных и никому не нужных сведений по истории философии, философии Адама и так далее. Затем переходят к логике. Логика же, которую изучают в большей части школ, напоминает науку, преподаваемую учителем философии господину Журдену в "Мещанине во дворянстве" Мольера (...) Школьная метафизика приблизительно того же самого сорта. Самые глубокие истины здесь смешиваются с чрезвычайно несерьезными пояснениями (...)

В физике учителя по собственному разумению воздвигают систему мирового порядка. Здесь объясняют все или почти все, повторяют или опровергают Аристотеля, Декарта, Ньютона кому как придет в голо-

Ч. Философия в Энциклопедии...

ву. И это двухгодичное обучение завершается несколькими уроками морали, которые, как самую незначительную часть курса, обычно относят на конец.

Нравственность и религия. Нужно отдать должное усилиям большинства учителей, направленным на воспитание нравственности. Но здесь следует вспомнить и их слова и жалобы на испорченность юношества, ту испорченность, перед которой школа бессильна. Мы тем охотнее присоединяемся к этим жалобам, что эта испорченность не может быть поставлена в вину учителям. Что касается религиозного воспитания, то здесь впадают в две крайности, каждая из которых в равной мере опасна. Во-первых, что встречается чаще всего, его ограничивают чисто внешним ритуалом и этому ритуалу приписывают ценность, которой он, безусловно, сам по себе обладать не может. Во- вторых, напротив, хотят заставить детей заниматься только религиозными предметами за счет других дисциплин, от знания которых зависит, смогут ли они в будущем быть полезными для своего отечества. Под тем предлогом, что Иисус Христос учил, что человек всегда должен молиться, некоторые учителя, и прежде всего те, кто отличается преувеличенным рвением в вопросах веры, хотели бы, чтобы все время, отведенное на занятия, школьники проводили в молитвах и в изучении катехизиса, как если бы прилежность и искусство в выполнении обязанностей, присущих каждому сословию и профессии, не были молитвами, более всего угодными Богу. Поэтому школьники или из предрасположенности, или лени, или же просто из послушания примыкают в этом вопросе к идеям своих учителей и покидают школу, как правило, более глупыми и невежественными, чем они были до поступления в нее.

Из этих отдельных черт нашей школьной жизни вытекает, что молодой человек после того, как он провел в школе десять, можно сказать, самых драгоценных лет своей жизни, даже если он наилучшим образом использовал свое время, выходит из нее с очень поверхностными знаниями мертвого языка, правил риторики, которые ему следует постараться немедленно забыть. Он часто оставляет школу также и нравственно испорченным, что, в лучшем случае, пагубно отражается на его здоровье. Иногда он покидает школу с укоренившимися принципами ложной набожности, но чаще всего с таким поверхностным знанием религии, что он становится легкой жертвой первой безбожной беседы или первой прочитанной им опасной книги (...)

Мне представляется, что не невозможно придать обучению в школах другую форму. Почему нужно тратить шесть лет на скверное обучение мертвому языку? Я далек от того, чтобы недооценивать значение языка, на котором говорили такие люди, как Тацит или Гораций,

Знание этого языка, конечно, необходимо для того, чтобы познать их достойные восхищения труды. Но я думаю, что задача обучения должна состоять в том, чтобы научить школьника их понимать, а то время, которое тратится на переписывание латинских изречений, - напрасно потраченное время. Его с большей пользой можно было бы употребить на то, чтобы изучить правила своего родного языка, которые выпускники школ все еще не знают или так плохо ими владеют, что говорят очень дурно. Хорошая французская грамматика - это и великолепная логика, и превосходная метафизика. И она была бы столь же полезной, как те философии, которыми ее заменяют. Да и какова латынь в некоторых коллежах! Я опираюсь здесь на оценки специалистов (...)

Сколь бы я ни ценил наших современных гуманистов, все же я очень жалею, что они затратили так много усилий на то, чтобы научиться бегло говорить на другом языке, помимо собственного. Они обманываются, воображая, что им в заслугу может быть поставлено преодоление трудностей: значительно тяжелее хорошо говорить и писать на своем родном языке, чем на языке мертвом. И доказательство тому — совершенно очевидно. Я знаю, что греки и римляне в то время, когда их языки еще были живыми, имели не больше хороших писателей, чем мы. Я знаю также, что и у них, как и у нас, было немного первоклассных поэтов. Так обстоит дело и с другими народами (...)

Я иногда слышал сожаления о том, что у нас больше не защищают диссертаций на греческом языке. Что же касается меня, то я значительно больше жалею, что их не защищают на французском. Вот тогда-то люди были бы обязаны либо разумно говорить, либо молчать1.

Иностранные языки, на которых писало много хороших авторов, такие, как английский и итальянский, может быть, также немецкий и испанский, тоже должны быть включены в школьное образование. Владение большинством из этих языков было бы полезнее, чем знание мертвых, употребляемых только учеными.

То же самое я скажу и об истории, и обо всех тех науках, которые с нею связаны, - о хронологии и географии. В школах мало ценят курс истории, а между тем детский возраст более всего благоприятен для ее изучения. Иртория почти бесполезна для человека средних лет и очень полезна для детей. С одной стороны, она дает им примеры, с другой стороны, она преподносит им уроки нравственности как раз в то время, когда они не обладают никакими, ни хорошими, ни дурными, укоренившимися принципами. Не следует приступать к изучению истории і» тридцать лет, ибо тогда это будет делом чистого любопытства - в тридцать лет ум и сердце такие, какими они останутся на всю дальней- шую жизнь. Один человек из круга моих знакомых желал бы даже, чтобы историю преподавали в обратном порядке, то есть чтобы ее начинали с нашего времени и уже от него переходили к ушедшим векам. Почему нужно заставлять ребенка вначале скучать над историей фараонов, Хлодвигов, Карлов Великих, Цезарей и Александров и оставлять его в неведении об истории нашего времени? А в большинстве случаев именно это и происходит, так как в самом начале ребенку прививают глубокое отвращение к истории.

В отношении же риторики было бы неплохо, если бы она больше состояла из примеров, чем из правил. Ее не следует ограничивать чтением древних авторов и заставлять детей ими восхищаться, иногда, кстати, в самое неподходящее время. Учащиеся должны иметь смелость их критиковать, сравнивать их с современными авторами, показывать, какие у них достоинства или недостатки, по сравнению с греками или римлянами. Может быть, перед риторикой следовало бы изучать философию, ибо прежде чем научиться писать или говорить, нужно научиться мыслить.

Желательно также, чтобы различные дисциплины дополнялись искусствами, и прежде всего музыкой, ибо она особенно пригодна для того, чтобы воспитывать вкус, облагораживать нравы. И о ней вместе с Цицероном можно сказать: Наес studia adolescentiam alunt senectutem oblectant, jucundas res ornant, adversis perfugiumet solitium praebent2.

Если воспитание юношества находится у нас в таком запущенном состоянии, то ответственность за это надо возложить только на нас самих и на то малое внимание, которое мы уделяем людям, посвятившим себя этой профессии. Эта запущенность - прямое следствие общего духа легкомыслия, который царит в нашей нации, поглощая, так сказать, все. Во Франции очень редко благодарят кого-нибудь за то, что он добросовестно выполняет свои профессиональные обязанности. Больше ценится, если человек относится к ним легкомыслен- НОlt;...gt;

(...) Вот что любовь к общественному благу побудила меня здесь высказать о воспитании как общественном, так и домашнем (...) Я не могу без сожаления вспоминать о времени, потраченном мною в детстве. Я делаю ответственным за него не моих учителей, а установившиеся обычаи, и я хотел бы, чтобы мой опыт был полезен моему отечеству, Exoriare aliquis!3