(О) Истинные наслаждения, комфорт, покой...
Человек, заботящийся о всем мирском, сластолюбивый и честолюбивый, хотя и лишенный каких-либо достоинств, домогается первенства во всем и желает, чтобы его почитали больше, чем тех, кто стоит выше него. Он стремится владеть просторными дворцами и великолепными садами; его главное наслаждение заключается в том, чтобы превосходить других в породистости лошадей, великолепии экипажей, многочисленности слуг и ценности мебели. Чтобы удовлетворить свое сластолюбие, он желает иметь изящных молодых красивых женщин, отличающихся друг от друга своими прелестями и темпераментом, которые должны поклоняться его величию и действительно любить его персону; свои погреба он до отказа набивает превосходными винами, собирая букет самых лучших вин, производимых во всех странах; он желает, чтобы за его столом подавалось мпого перемен и чтобы каждая из них содержала большое разнообразие избранных деликатесов, которые не легко купить, и служила бы неопровержимым доказательством изысканного и обдуманного кулнпариого искусства, в то время как гармоничная музыка и изысканная лесть попеременно услаждали бы его слух.
Для выполнения даже мельчайших, пустяковых дел он нанимает только самых способных и самых искусных работников, с тем чтобы его мнение и вкус так же отчетливо проявлялись в мельчайших вещах, ему принадлежащих, как его богатство и знатность проявляются в вещах, обладающих гораздо большей ценностью. Он желает, чтобы для общения у него было несколько групп остроумных, веселых и воспитанных людей, среди которых было бы несколько человек, прославившихся своей ученостью и обширными познаниями. Для ведения своих серьезных дел он хочет найти людей способных и опытных, которые должпы быть прилежны и верны ему. Те, кто должен непосредственно прислуживать ему, должны быть ловкими, воспитанными и сдержанными, с приятной внешностью и изящными манерами. Кроме того, он требует от них еще почтительной заботы обо всем, что ему принадлежит, проворства без спешки, быстроты без шума и беспрекословного повиновения его приказам. Он полагает, что нет ничего более беспокойного, чем разговор со слугами; поэтому ему будут прислуживать только те, которые научились, наблюдая за его жестами, угадывать его волю по малейшим движениям. Он любит, чтобы во всем, что бго окружает, было элегантное изящество, а во всем, что имеет отношение непосредственно к его персоне, скрупулезно поддерживалась величайшая чистота. В качестве главных служащих в своем доме он держит людей высокого рождения, отличающихся знатностью н высокими достоинствами, а также любовью к порядку, хозяйственностью и бережливостью, ибо, хотя он любит, чтобы его все почитали, и с радостью принимает знаки уважения простых людей, тем не менее тот почет, который ему оказывается выдающимися людьми, приводит его в восторг в значительно большей степени.Купаясь таким образом в море сластолюбия и тщеславия, он целиком и полностью занят возбуждением и удовлетворением своих желаний, но хочет, чтобы весь мир считал его полностью лишенным гордости и чувственности и благоприятно истолковывал его самые явные пороки; более того, если в его власти купить это, то он жаждет, чтобы его считали мудрым, храбрым, щедрым, добродушным и наделенным всеми добродетелями, которые, по его мнению, стоит иметь.
Он хотел бы заставить пас поверить, что та пышность и роскошь, которые его окружают, для него все равно что мучительное наказание и что все величне, в котором он появляется, — неблагодарное бремя, которое, к его сожалению, неотделимо от тех высоких сфер, в которых он движется; что его благородный ум, настолько возвышающийся над обычными способностями, стремится к более высоким целям и не может восторгаться такими никчемными наслаждениями; что самое высокое его стремление — содействовать общему благу, а самое большое удовольствие — видеть свою страну процветающей и сделать всех счастливыми в пей. Порочные и заботящиеся о всем земном люди и называют эти удовольствия истинными, и того, кто в состоянии при помощи этого утонченного способа, благодаря своему умению или богатству одновременно и наслаждаться мирскими благами и пользоваться хорошей репутацией в мире, вся самая фешенебельная часть общества считает чрезвычайно счастливым человеком.Но с другой стороны, большинство древних философов и суровых моралистов, особенно стоики31, не считали истинным благом то, что могло быть отнято у них другими. Они мудро принимали во внимание изменчивость фортуны и непостоянство милости государей, суетность почестей и одобрения народа, непрочность богатства и всех земных приобретений и поэтому считали истинным счастьем спокойную ясность удовлетворенного духа, свободного от сознания вины и честолюбия; духа, который, подавив все чувственные желания, презирает как улыбки, так и гримасы фортуны и, находя восторг только и размышлении, желает лишь то, что каждый может дать самому себе; духа, который, вооруженный твердостью и решимостью, научился переносить величайшие потери без заботы, выносить страдания без огорчения и сносить обиды без негодования. Многие признавались, что достигли этой высоты самоотречения, и тогда, если им поверить, они были возвышены над простыми смертными, а их сила намного превзошла ту, которая была вначале дана им от природы. Они могли безбоязненно выносить гнев и угрозы тиранов и опасности, непосредственно нависшие над ними, и сохранять спокойствие в разгар пыток; они могли бесстрашно встретить самое смерть и покинуть этот мир, оказав не больше сопротивления, чем они проявили нежности при своем появлепии в нем.
Эти представления всегда пользовались наибольшим влиянием среди древних; однако другие люди, которые тоже не были дураками, опровергли эти учения как практически неосуществимые, назвали их понятия романтическими и попытались доказать, что то, что эти стоики утверждали в отношении самих себя, превосходит все человеческие силы и возможности и что поэтому те добродетели, которыми опи хвастались, не могли быть не чем иным, как высокомерным притворством, полным надменности и лицемерия.
Однако, несмотря на эти порицания, серьезные люди н большая часть мудрых людей, живших с того времени и до сего дня, согласны со стопками в самых важных моментах, например в том, что не может быть пстипного блаженства в том, что зависит от бренных вещей; что покой души является величайшим благословением и что ии одна победа несравнима с победой над нашими аффектами; что знания, терпимость, сила духа, смирение и другие украшения ума являются самыми ценными приобретениями; что никто не может быть счастлив, если он не добр, и что только добродетельные люди способны наслаждаться истинными удовольствиями.Я жду, что меня спросят, почему в «Басне» я назвал истинными наслаждениями прямо противоположные тем, которые, по моему собственному признанию, мудрые люди всех времен превозносят как самые ценные. Мой ответ следующий: потому что я называю наслаждениями не то, что, как говорят люди, является наилучшим, а то, что, как мне кажется, доставляет им наибольшее удовольствие. Как я могу поверить, что самое большое наслаждение человека состоит в совершенствовании ума, если я вижу, что он постоянно и каждодневно занят лишь погоней за удовольствиями, прямо противоположными названному им? Джон никогда не берет пудинг, но отрезает ровно столько, чтобы вы не могли сказать, что оп вообще его не брал; вы видите, как после долгого жевания и чавканья он заглатывает этот маленький кусочек, как будто это мелко рубленное сено; после этого он с кровожадным аппетитом набрасывается па мясо и набивает им себя по горло. Разве не досадно слышать, как Джон кричит каждый день, что все наслаждение для него заключается в пудинге и что он ни во что не ставит мясо?
Я мог бы хвастать силой духа и презрением к богатству так же, как сам Сенека32, и написал бы в защиту бедности вдвое больше, чем он, если бы у меня была десятая часть его состояния. Я мог бы указать путь к его «Summum Ьопнт»33 так же точно, как я знаю дорогу к своему дому. Я мог бы сказать людям, что для того, чтобы освободиться от всех мирских дел и очистить свой дух, они должны избавиться от всех своих страстей, подобно тому как выносят всю мебель, когда хотят тщательно убрать комнату; и я совершенно твердо придерживаюсь того мнения, что злоба и самые суровые удары судьбы могут причинить духу, таким образом освободившемуся от всех страхов, желаний и наклонностей, не больше вреда, чем слепая лошадь в пустой конюшие.
Я в совершенстве постиг теорию всего этого, но практика очень трудна; и, если бы вы собирались залезть ко мне в карман, предложили бы забрать у меня поставленную передо мной еду, когда я голоден, или же сделали бы малейшее движение, собираясь мне плюнуть в лицо, я не осмеливаюсь обещать, насколько по-философски я бы себя повел. Но вы скажете, что то, что я принужден подчиняться каждому капризу своей непокорной природы, не является доводом для утверждения того, что другие так же мало властвуют над своей природой, как и я над своей; и поэтому я готов поклопяться добродетели, где бы я ее ни встретил, при условии, что я не буду обязан признавать в качестве добродетели то, в чем я не ішжу самоотречения, йли судить о настроениях людей на основании их слов, в то время как у меня перед глазами их жизнь.Я искал среди людей самого разного звания и положения и, признаюсь, нигде не нашел большей суровости н образе жизни и большего презрения к земным радостям, чем в некоторых религиозных домах, где у людей, добровольно отказавшихся и ушедших от мира, чтобы побороть себя, нет иного занятия, кроме подавления своих желаний. Что может быть более убедительным доказательством совершенного целомудрия и величайшей любви к незапятнанной чистоте у мужчин и женщин, чем то, что в расцвете лет, когда более всего неистовствует плоть, они фактически закрываются от общества друг друга и добровольным отказом на всю жизнь преграждают себе путь не только к нечистоте, но и даже к самым законным объятиям? Можно думать, что те, кто воздерживается от плотских наслаждений, а часто и вообще от всякой пищи, находятся на правильном пути к подавлению всех плотских желаний; и я почти готов поклясться, что тот, кто ежедневно истязает свою обнаженную спину и плечи безжалостными ударами бича и, разбуженный в полночь, постоянно покидает постель, чтобы помолиться, не заботится о своем покое. Кто может презирать богатство или проявлять себя менее алчным, чем тот, кто даже пе дотронется до золота или серебра, пусть даже опи валяются у него под ногами? Или может ли какой-либо смертный показать себя менее презирающим роскошь или более смиренным, чем человек, который, избрав нищету, удовлетворяется объедками и остатками и отказывается есть хлеб, кроме того, который дают ему из милосердия?
Такие прекрасные примеры самоотречения заставили бы меня до земли поклониться добродетели, если бы меня не удержали от этого и не предостерегли многие видные и ученые люди, которые в один голос говорят мне, что я ошибаюсь и что все, что я видел, есть фарс и лицемерие; что, какую бы неземную любовь они притворно ни изображали, между ними нет ничего, кроме раздоров, и, какими бы раскаявшимися не казались монахини и монахи в своих разнообразных обителях, ни один и ни одна из них не пожертвовали своей любимой плотью; что среди жепщин далеко не все девственницы, хотя они и считаются таковыми, и что если бы они доверили мпе свои секреты и я бы узнал некоторые скрытые подробности их
Частной жизни, то вскоре ужасные картины убедили бы меня, что некоторые из них должны были быть матерями; что у мужчин я обнаружил бы клевету, зависть и злонравие в самой высокой степени или же обжорство, пьянство и нечистые поступки более отвратительного рода, чем сам разврат.
А что касается нищенствующих орденов, то они ничем, кроме одежды, не отличаются от других здоровых нищих, которые обманывают людей жалобным тоном и показной, чисто внешней нищетой, а как только они уходят из вашего поля зрения, оставляют свой плаксивый тон, удовлетворяют свои желания и наслаждаются друг другом.Если строгие правила, соблюдаемые в этих религиозных орденах, и такое обилие внешних проявлений благочестия заслуживают столь сурового осуждения^ мы скорее всего отчаемся найти добродетель где-либо еще; ибо если мы изучим поступки противников и самых ярых обвинителей этих орденов, то не найдем у них даже видимости самоотречения. Преподобное духовенство всех сект, даже самых реформированных церквей во всех странах, сначала заботится о Cyclops Evangeliphorus; ut ventri bene sit34, а после не quid desit iis quoe sub ventre sunt35. Они хотят, чтобы к этому вы добавили удобпые дома, красивую мебель, добрый огонь в очаге зимой, приятные сады летом, опрятную одежду и достаточно денег, чтобы воспитывать детей, первое место во всяком обществе и уважение от всех, а затем столько религии, сколько вам заблагорассудится. То, что я перечислил, представляет собой необходимые жизненные удобства, которых не стыдятся желать даже самые скромные люди и без которых они очень беспокоятся. Правда, священники сделаны по тому же образу и подобию и имеют такую же подверженную порче природу, что и остальные люди, рождаются с такими же слабостями, подвергаются воздействию тех же страстей и испытывают такие же искушения, и поэтому, если они прилежны в своем занятии и могут удержаться от убийства, разврата, божбы, пьянства и других отвратительных пороков, их жизнь называют безупречной, а репутацию незапятнанной; их должностные обязанности делают их святыми, и, несмотря на удовлетворение столь многих плотских желаний и наслаждение таким роскошным покоем, они могут сами ценить себя так, как позволят пх гордость п умственные способности.
Я ничего не имею против всего этого, но не вижу в этом самоотречения, без которого не может быть добро- детели. Разве это такое уж смирение — не желать большей доли мирских благ, чем та, которой может удовлетвориться каждый разумный человек? Или разве есть какая-нибудь величайшая заслуга в том, чтобы не быть преступником и воздерживаться от тех неприличий, которые несовместимы с благовоспитанностью и которых не допустит ни один благоразумный человек, хотя он вообще может быть нерелигиозным?
Я знаю, мне скажут, что священники так бурно выражают свое негодование, когда их хоть в чем-то слегка задевают, и демонстрируют полное отсутствие всякого терпения, когда нарушаются их нрава, потому только, что очень заботятся о защите своего занятия, своей профессии от презрения не ради себя, а ради того, чтобы быть полезнее другим. Это та же самая причина, которая заставляет их беспокоиться о жизненных удобствах и комфорте; ибо, если бы они смиренно сносили оскорбления, удовлетворялись более грубой пищей и носили более скромную одежду, чем другие люди, толпа, которая всегда судит по внешнему виду, была бы склонна думать, что провидение проявляет непосредственно по отношению к духовенству не больше заботы, чем к другим людям, и поэтому не только недооценивала бы их личности, но и в равной мере презирала бы все порицания и наставления, исходящие от них. Это — восхитительное оправдание, и, поскольку его часто употребляют, я рассмотрю его справедливость.
Я не придерживаюсь мнения ученого доктора Ичарда (Eachard), что священников презирают, среди другого, за бедность, если только она не служит тому, чтобы обнаруживать их слабые места. Ибо когда люди постоянно борются со своим тяжелым положением и не способны безропотно нести его бремя, именно тогда они показывают, как тяжела для них бедность, как рады бы они были, если бы их положение улучшилось, и как они действительно ценят все хорошее в этом мире. Того, кто разглагольствует о презрении к богатству и тщете мирских наслаждений в порыжевшем изношенном платье, потому что у него нет другого; кто не носит свою старую, засаленную шляпу, если кто-нибудь дал ему более приличную; кто дома с грустной миной на лице пьет слабое пиво, но жадно хватает стакан вина, если может перехватить его в гостях; кто почти без аппетита ест свою грубую похлебку, но жадно бросается на еду там, где можно доставить удовольствие желудку, и выражает необычайную радость, получив приглашение на великолепный обед, — именно такого презирают, по ие потому, что он беден, а потому, что не умеет переносить бедность с тем удовлетворением п смирением, которые он проповедует другим, и тем самым раскрывает, что его наклонности прямо противоположны тому, чему он учит. Но когда человек из-за величия своей души (или упрямого тщеславия, что тоже подойдет) решает по-настоящему серьезно подавить свои желания, отказывается от всех предложений покоя и роскоши, которые могут быть ему сделаны, жизнерадостно и добровольно избирая бедность, отвергает все, что удовлетворяет чувства, и, играя эту роль, действительно жертвует всеми своими аффектами ради гордости, то простые люди не только ие презирают его, но, наоборот, готовы боготворить его и поклоняться ему. Какую известность приобрели философы-киники36, только отказавшись лицемерить и употреблять излишества? Разве самый честолюбивый монарх в мире не снизошел до посещения Диогена37 в его бочке и ие прибегнул к умышленной неучтивости, самому высокому комплименту, который мог сделать человек, обладающий его гордості,ю?
Люди очень охотно верят друг другу на слово, когда они видят какие-либо обстоятельства, подтверждающие то, что им говорят; но, когда наши поступки прямо противоречат тому, что мы говорим, считается бесстыдством желать, чтобы вам верили. Если веселый человек с пылающими щеками и теплыми руками, только что вернувшийся в дом после какого-нибудь изрядного моциона или же холодной ванны, говорит нам в морозную погоду, что ему не нужно место у камина, мы склонны легко ему поверить, особенно если он действительно отвернулся от огня и по его положению мы знаем, что он не нуждается ни в топливе, ни в одежде. Но если мы услышим те же слова из уст несчастного голодного бедняги, с распухшими руками и мертвенно-бледным цветом лица, в тонкой рваной одежке, мы не должны верить ни едппому слову из того, что он сказал, особенно если видим, как он, дрожа и трясясь, ползет на солнечную сторону; и, что бы оп там ни говорил, мы придем к выводу, что теплая одежда и добрый огонь совсем бы ему не помешали. Это правило легко применить и к другим случаям, и поэтому, если было бы на земле такое духовенство, о котором бы знали, что оно не заботится о мирских делах и ценит душу выше тела, тогда пусть только оно воздержалось бы от того, чтобы показывать большую заботу о своих чувственных удовольствиях, чем обычно оно проявляет о своих духовных наслаждениях, и духовенство могло бы быть уверено, что бедность, если стойко ее переносить, никогда не приведет к тому, что его будут презирать, какое бы ни было у него тяжелое материальное положение.
Давайте предположим, что существует пастор, которому доверена небольшая паства, о которой он очень заботится. Он читает проповеди, наносит визиты, увещевает, порицает свою паству ревностно и благоразумно и оказывает ей все те добрые услуги, которые находятся в его власти, чтобы сделать ее счастливой. Нет сомнения в том, что те, о ком он заботится, должны быть очень благодарны ему. Теперь предположим еще, что этот добрый человек, проявив немного самоотречения, удовлетворится тем, что будет жить па половину своего дохода и примет только двадцать фунтов в год вместо сорока, на которые он может претендовать; и более того, что он так любит своих прихожан, что никогда не оставит их ради какого бы то ни было повышения, даже возведения в сап епископа, если оно будет ему предложено. Мне представляется, что все это будет очень легкой задачей для человека, который проповедует смирение и ни во что пе ценит мирские наслаждения; тем не менее я беру на себя смелость обещать, что этот бескорыстный священник, несмотря на явное вырождепие людей, будет пользоваться любовью, уважением и все о нем будут хорошо отзываться; я бы даже поклялся, что, если бы даже он еще более постарался, отдал более половины своего небольшого дохода бедным, жил лишь на овсяной каше и воде, спал на соломе и носил самую грубую ткань, какую только можно сделать, его жалкий образ жизни никогда бы не подвергался осуждению и не был бы унижением ни для него самого, ни для ордена, к которому он принадлежал; но, напротив, его бедность упоминалась бы только к его вящей славе, пока жила бы память о нем.
Но (говорит милосердная молодая дама) хотя вы настолько жестоки, что заставляете голодать своего пастора, разве у вас нет сострадания к его жене и детям? Скажите, что же должно остаться от сорока фунтов в год, после того как их так безжалостно дважды делили? Или же вы допустите, чтобы бедная женщина и невинные дети тоже жили на овсяной каше и воде и спали на соломе, вы, бессовестный негодяй, со всеми вашими предположениями и самоотречениями? И разве вообще возможно, чтобы менее десяти фунтов в год могли обеспечить семью, даже если она будет жить в таких условиях, которые ведут к медленной смерти? — Не волнуйтесь, добрая госпожа Абигайль, мое уважение к вашему полу не настолько мало, чтобы я предписал такую тощую диету женатому мужчине; по должен сознаться, что я забыл о жепе и детях. Главная причина в том, что я полагал, что бедные священники не могут себе позволить их иметь. Кто мог бы вообразить, что пастор, который должен поучать других как своим примером, так и проповедями, не смог противостоять тем желаниям, которые сам порочный мир называет неразумными? Какова причина того, что, когда учепик ремесленника женится раньше, чем станет мастером, все его родственники сердятся на него и все его порицают, если только он не получит хорошего состояния? Только то, что в то время у него нет своих денег, которыми он мог бы распоряжаться, а поскольку он привязан к службе у своего мастера, у него нет свободного времени и, может быть, мало возможностей для обеспечения семьи. Что же мы должны сказать пастору, у которого двадцать или, если хотите, сорок фунтов в год, мало времени и обычно еще гораздо меньше возможностей получать больше денег, так как он еще более прочно привязан к той службе, которую требуют от пего приход и его дом? Разве это очень разумно — ему жениться? — Но почему трезвый молодой человек, не виновный ни в одном пороке, должен быть лишен законных наслаждений? — Правильно, брак — дело законное, так же как и содержание кареты; но какое до этого дело людям, у которых нет достаточно денег, чтобы ее содержать? Если он должен иметь жену, пусть ищет женщину с деньгами, или ждет более богатый приход или что-либо еще, чтобы прилично ее содержать и нести все расходы, с этим связанные. Но ни одна женщина, у которой что-то есть у самой, не захочет его, а он не может ждать. У него очень хорошее пищеварение и все признаки здоровья; не каждый может жить без женщины; лучше жениться, чем гореть. И какое же в этом огромное самоотречение? Трезвый молодой человек очень хочет быть добродетельным, но вы не должны противодействовать его склонностям; он обещает никогда не красть оленей при условии, что у него будет своя собственная оленина, и никто не дол- жен сомневаться в том, что, если будет трудный момент, он будет в состоянии принять мученический венец, хотя признает, что у него нет достаточно сил, чтобы терпеливо снести боль от царапины на пальце.
Когда мы видим, как столько священников, чтобы удовлетворить свою похоть, свое животное желание, доводят себя до неизбежной нищеты, которая, если только опи не могут переносить ее с большей стойкостью, чем они проявляют во всех других своих поступках, должна по необходимости привести к тому, что их станет презирать весь мир, какое уважение должны мы им оказывать, когда опи притворяются, что приспособляются к мирской жизни не потому, что находят удовольствие в ее различных благах, удобствах и украшениях, а только чтобы защитить свою профессию от презрения, чтобы приносить больше пользы другим? Разве у нас нет оснований полагать, что то, что они говорят, полно лицемерия и фальши и что вожделе- пие — не единственное желание, которое опи хотят удовлетворять; что надменный вид и чрезмерная обидчивость, изящная элегантность в одежде и изысканность в еде, которые можно наблюдать у большинства тех, кто способен все это показать, являются результатом гордости и роскоши, которым они подвержены так же, как и все другие люди, и что духовенству внутренняя добродетель свойственна не в большей степени, чем представителям любой другой профессии?
Боюсь, что я уже к дапному моменту доставил многим своим читателям истинное неудовольствие, рассуждая так долго об истинности наслаждения; но я не могу иначе, мне в голову пришла еще одна мысль в подтверждение того, что я уже сказал, и я ие могу удержаться от того, чтобы ие упомянуть ее. Она состоит в следующем: вообще говоря, те, кто правит миром, по крайней мере так же мудры, как и те, кем они управляют. Если на этом основании мы возьмем за образец тех, кто стоит выше нас, нам нужно только обратить свой взгляд па все дворы государей и правительства во Вселенной, и из поступков великих людей мы скоро поймем, какое мнение они поддерживают и какие наслаждения, как нам кажется, более всего любят те, кто занимает самое высокое положение из всех. Ибо если бы было позволено вообще судить о склонностях людей па основании их образа жизни, тогда менее всего это причинило бы вред тем, кто более других волен поступать так, как им хочется.
Если великие мира сёго, Как духовные, так и светские, в какой бы то ни было стране не ценят земных радостей и не стремятся удовлетворить свои желания, то почему так свирепствуют в их среде зависть и мстительность, почему все другие аффекты совершенствуются и делаются более утонченными при дворах государей, больше чем где-либо еще, и почему все их времяпрепровождение, их развлечения и весь образ жизни всегда такой, который одобряют, которого жаждут и которому подражают самые чувственные люди той же самой страны? Если, презирая все видимые украшения, они любят только украшения ума, то почему они так много заимствуют у людей, предающихся роскоши, и употребляют их самые любимые игрушки? Почему, чтобы быть добрыми и добродетельными и стремиться побороть свои страсти, государственный казначей, или епископ, или даже гран-синьор, или пана Римский должны иметь возможность получать больше доходов, покупать более дорогую мебель и иметь в личном услужении больше слуг, чем частное лицо? Что же это за добродетель, проявление которой требует такой пышности и таких излишеств, какие можно видеть у всех людей, стоящих у власти? У человека, имеющего всего лишь одно блюдо на обед, есть столько же возможностей проявлять умеренность, сколько и у того, кому постоянно подают перемены по двенадцать блюд в каждой. Можно проявлять столько же терпения и быть полным самоотречения, лежа на оческах без занавеси и балдахина, так же как и на бархатной кровати шестнадцати футов высотой. Добродетельные свойства ума не являются ни обузой, пи бремепем. Человек может спокойно переносить несчастья, живя па чердаке, на ходу прощать обиды и быть целомудренным, хотя у пего спина едва прикрыта рубашкой: п поэтому я никогда не поверю тому, что посредственный гребец, если ему доверят это, может перевезти всю ученость и набожность, какую может вместить один человек, а также шестивесельную баржу в придачу, особешю если нужно всего лишь пройти от Ламбета до Вестминстера; или что смирение настолько громоздкая добродетель, что требует для своей перевозки шестерку лошадей.
Сказать, что поскольку люди не так легко подчиняются равным себе, как тем, кто стоит выше их, и что для того, чтобы держать толпу в страхе, необходимо, чтобы те, кто правит нами, превосходили других во внешнем виде, и что, следовательно, все, кто занимает высокие
посты, должны иметь почетные знаки и эмблемы власти, чтобы отличаться от простонародья, — значит выдвигать пустое возражение. Прежде всего это может быть использовано только плохими государями и слабыми и неустойчивыми правительствами, которые, будучи неспособными на самом деле сохранять общественный мир, вынуждены с помощью показного пышного представления восполнять то, чего им не хватает для подлинной власти. Так, губернатор Батавии иа Ост-Индских островах вынужден поддерживать свое величие и жить в великолепии, превосходящем то, которое ему необходимо но его положению, чтобы вызывать ужас у дикарей Явы, которые, если бы у иих было умение и руководство, достаточно сильны, чтобы уничтожить в десять раз большее число хозяев. Но великие монархи и государства, которые держат огромные флоты в море и многочисленные армии в поле, пе нуждаются в подобных уловках, ибо то, что делает их грозными за рубежом, всегда обеспечит их безопасность внутри страиы. Во-вторых, защищать жизнь и имущество людей от посягательств порочных людей во всех обществах должны строгость законов и неукоснительное отправление беспристрастного правосудия. Кражи, грабежи и убийства не предотвратишь алыми мантиями олдерменов, золотыми цепями шерифов, красивой парадной сбруей их лошадей или каким-либо иным ярким представлением. Эти пышные украшения приносят пользу в другом отношении: они являются красноречивыми наставлениями для подмастерьев и задача их — не отпугивать, а воодушевлять; по людей порочных наклонностей надо держать в страхе при помощи суровых полицейских, крепких тюрем, бдительных тюремщиков, палачей и виселиц. Если бы Лондон на одну неделю лишился констеблей и сторожей, охраняющих ночыо дома, половина бапкиров была бы разорена, а если бы у лорд-мэра для его защиты пе было ничего, кроме огромного двуручного меча, огромной чаши дружбы и позолоченного жезла, то его вскоре лишили бы всего его великолепия прямо на улицах Сити, в его величественном экипаже.
161
б Бернард Мандевиль
Но давайте предположим, что нужно ослепить глаза непостоянной толпы наружным блеском; если добродетель составляет главный восторг великих людей, почему пх расточительность должна распространяться на вещи, которые толпа не понимает и которые совершенно не попадают ей на глаза; я имею в виду их личные развлечения,
ПЫШНОСТЬ it роскошь столовых и Спален и диковинные вещи, которые они держат в кабинетах? Очень немногие из простонародья знают, что есть вино стоимостью гинея за бутылку, что птички величиной не более жаворонка часто продаются по цене полгинеи за штуку или что одна картина может стоить несколько тысяч фунтов. Кроме того, следует ли воображать, что люди должны обрекать себя на такие огромные расходы ради политического представлення и так заботиться о том, чтобы добиться уважения тех, кого они так презирают во всем остальном, если опи не делают этого для удовлетворения своих собственных желаний? Если мы допустим, что блеск и все великолепие двора скучны и только утомляют самого государя и вообще используются только для защиты королевского величия от презрения, можем ли мы сказать то же самое относительно полудюжины незаконно рожденных детей, большинство которых появилось на свет в результате нарушения супружеской верности тем же самым величеством и которые рождены, воспитаны и сделаны принцами за счет страны? Поэтому очевидно, что этот трепет толпы перед величественным образом жизни есть лишь прикрытие и отговорка, которой великие люди скрывают свое тщеславие и удовлетворяют каждое свое желание, не опасаясь упреков.
Бургомистр Амстердама в своем простом черном костюме, сопровождаемый, может быть, одним лакеем, пользуется таким же уважением, как и лорд-мэр Лондона со всем его блестящим выездом и огромным кортежем свиты, а повинуются ему даже лучше. Там, где есть подлинная власть, смешно полагать, что какая-либо умеренность и строгость в жизни вообще сделает лицо, в котором воплощена эта власть, презренным при выполнении им своих обязанностей, от императора до старосты церковного прихода. Катон 38, управляя Испанией, где он покрыл себя такой славой, имел всего трех слуг; разве мы слышим о том, что из-за этого какими-нибудь его приказами когда-либо пренебрегали, хотя он и любил прикладываться к бутылке? А когда этот великий человек шел пешком по палящим пескам Ливии и томился от жажды, он отказался притронуться к воде, которую ему принесли, пока не напились все его солдаты, разве мы читаем о том, что эта героическая воздержанность ослабила его власть или уменьшила уважение к нему в армии? Но нужно ли нам забираться так далеко в глубь веков? Не так уж давно жил монарх, менее склонный к пышности и роскоши, чем нынешний король Швеции [55]39; этот монарх, очарованный титулом героя, принес в жертву непримиримому духу мщения не только жизнь своих подданных и благополучие своих владений, но (что более необычно для мопарха) даже свой собственный покой и все удобства жизни; тем не менее ему повиновались, хотя он и разорил свой народ, упрямо продолжая вести войну, которая почти полностью уничтожила его королевство.
Таким образом, я доказал, что истинные наслаждения всех людей в естественном состоянии являются земными и чувственными, если мы судим по их жизни; я сказал «всех людей в естественном состоянии», потому что в отношении благочестивых христиан, и только их одних, в данном случае нужно сделать исключение, ибо о них нельзя сказать, что они находятся в естественном состоянии, так как их духовно возрождает и им сверхъестественно помогает божественная благодать. Как странно, что все опи столь единодушно отрицают это! Спросите не только духовных лиц и моралистов каждой страны, по также и всех тех, кто богат и могуществен, об истинном наслаждении, и они скажут вам вместе со стоиками, что ие может быть истинпого блаженства в вещах мирских и тлеипых; но потом посмотрите па их жизнь, и вы обнаружите, что ни в чем ином опи пе находят наслаждения.
Что мы должпы делать с этой дилеммой? Должны ли мы быть столь немилосердны, чтобы, судя по поступкам людей, сказать, что все опи увиливают от ответа и что это не их мпепие, что бы они пи говорили? Или же мы будем настолько глупы, что, поверив тому, что опи говорят, будем думать, что оии искренни в своих чувствах, и тем самым не будем доверять своим глазам? Или же мы скорее попытаемся поверить себе и им тоже и скажем с Моитепем, что оии воображают и полностью убеждены, что верят тому, чему опи, однако, не верят? Вот его слова: «Некоторые обманывают мир, и о них думают, что оии верят тому, чему они в действительности не верят; но гораздо большее число людей обманывает самих себя, и пе думая, и полностью не понимая, что зпачит верить» 40. Но это значит делать всех людей либо дураками, либо обманщиками, а, чтобы избежать этого, нам не остается ничего иного, как сказать то, что стремился подробно доказать г-н Бейль в своих размышлениях о кометах41: человек столь необъяснимое существо, что чаще всего действует вопреки своему принципу, и это настолько далеко от того, чтобы быть обидным, что представляет собой комплимент человеческой натуре, ибо мы должны сказать либо это, либо что-либо похуже.
Это противоречие в устройстве человека является причиной того, что люди так хорошо попимают теорию добродетели и так редко можно встретить ее проявление на практике. Если вы меня спросите, где искать все те прекрасные, блистательные качества премьер-министров и главных фаворитов государей, которые так изящно расписаны в посвящениях, обращениях, эпитафиях, похоронных церемониях и надписях, я отвечу: там, и нигде больше. Где вы будете искать великолепие статуи, как не в той ее части, которую вы видите? Только обработанная поверхность может похвастаться умением и трудом скульптора; то, что не видно, пе тронуто. Если вы разобьете голову или вскроете грудь, чтобы найти мозг или сердце, вы лишь покажете свое невежество и упичтожите искусство работы. Это часто паводило меня па мысль сравнивать добродетели великих людей с большими китайскими кувшинами: опи прекраспо смотрятся и украшены до самого верха; имея в виду их вместимость и ту ценность, которую им приписывают, можно было бы подумать, что они могут быть очень полезны, но посмотрите внутрь хотя бы тысячи кувшипов, и вы в них не найдете ничего, кроме пыли и паутины.