ИССЛЕДОВАНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ МОРАЛЬНОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ
65
3 Бернард Мандевиль
Поэтому главное, что предприпяли законодатели и другие мудрецы, трудившиеся над установлением общества, состояло в том, чтобы заставить людей, которыми опи должны были управлять, поверить в то, что для каждого из них более выгодно сдерживать свои желания, чем следовать им, и гораздо лучше принимать во впимание не личные, а общественные интересы. Поскольку же это
было весьма трудной задачей, то для ее выполнения были испробованы все ухищрения ума и красноречия; и моралисты и философы всех времен употребляли все свое искусство, чтобы доказать истинность столь полезного утверждения. Но вряд ли поверили бы этому люди (маловероятно, чтобы кто-либо мог их убедить не одобрять свои естественные наклонности или предпочитать благо других своему собственному), если бы одновременно им не предложили взамен нечто равноценное, которым можно было бы наслаждаться как вознаграждением за то насилие, которое они в этом случае по необходимости должны были совершить в отношении самих себя.
Те, кто предпринял попытку цивилизовать людей, знали об этом; но, будучи не в состоянии предоставить столь большое количество реальных вознаграждений, чтобы удовлетворить всех за каждое отдельное действие, они были вынуждены изобрести воображаемое вознаграждение, которое выступало бы в качестве общей компенсации за муки самоотречения и было бы пригодно во всех случаях, ничего не стоя при этом ни им самим, ни тем, кому оно предназначалось, и все же было бы наиболее приемлемой платой для ее получателя.Они [моралисты] тщательно изучили все сильные и слабые стороны нашей натуры и, обнаружив, что ни один из людей не был ни настолько черств, чтобы не поддаться очарованию похвалы, ни настолько испорчен, чтобы терпеливо сносить презрение окружающих, совершенно справедливо заключили, что самым могущественным аргументом, который может быть использован в отношении человеческих существ, является лесть. Используя это колдовское средство, они восхваляли превосходство нашей натуры перед другими живыми существами; превознося до небес и всячески расхваливая проницательность нашего ума и обширность познаний, они произносили тысячи панегириков величию нашей души, благодаря которой мы обладаем способностью совершать самые благородные деяния. Незаметно вкравшись этим искусным способом — лестью — в сердца людей, они начали учить их понятиям стыда и чести, представляя одно из них как самое худшее из всех зол, а другое — как наивысшее благо, до которого могут возвыситься смертные. Когда это было достигнуто, они стали говорить людям, насколько не соответствует достоинству столь возвышенных созданий забота об удовлетворении тех же-
ланий, которые являются у них общими с дикими животными, и игнорирование в то же время тех высоких качеств, которые обеспечили им превосходство перед всеми другими живыми существами. Они вынуждены даже были признать, что зов природы очень настойчив, что сопротивляться ему трудно, а полностью подавить — тем более. Но они использовали этот [аргумент] только в качестве довода, чтобы показать, насколько достойно похвалы обуздание вожделений и насколько позорно, с другой стороны, не пытаться подавлять их.
Для того чтобы вызвать дух соперничества у людей, они разделили весь [человеческий] род на два класса, резко отличающихся друг от друга.
Один [класс] состоял из недостойных, презренных людей, которые постоянно гнались за наслаждениями, были совершенно неспособпы к самоотречению и, не заботясь о благе других, не имели никакой более высокой цели, кроме своей личной выгоды; став рабами сластолюбия, такие люди безо всякого сопротивления уступали любому низменному желанию и употребляли способности своего разума лишь на то, чтобы умножать чувственные удовольствия. Эти низкие, подлые твари, говорили [моралисты], являются отбросами человеческого рода и, имея лишь облик человека, ничем не отличаются от диких зверей, кроме своей внешности.Другой же класс состоял из возвышенных, одухотворенных натур, которые, будучи свободны от низменного эгоизма, считали совершенствование духа своим самым прекрасным приобретением и, установив себе истинную цену, находили наслаждение лишь в украшении той части своей натуры, в которой заключалось их превосходство; презирая все то, что у них было общего с неразумными существами, они с помощью разума боролись со своими наиболее скверными наклонностями и, ведя постоянную войну с самими собой, чтобы способствовать спокойствию других, ставили своей целыо содействие общественному благу и обуздание их собственных страстей.
Fortior est qui se quam qui fortissima Vincit
Moenia...2
67
3*
Этих [моралисты] называли подлинными представителями своего возвышенного рода, превосходящими но ценности другой класс, причем их превосходство на несколько
степеней выше превосходства всего человечества над дикими зверями.
У всех животных, которые не настолько несовершенны, чтобы не проявлять чувства гордости, мы обнаруживаем, что самые благородные, а также самые красивые и ценные представители своего рода обычно обладают этим чувством в наибольшей степени; так и в человеке, самом совершенном из животных, гордость настолько неотделима от самой его сущности (как бы хитроумно ни научились некоторые прятать или маскировать ее), что без нее тот сложный состав, из которого он сделан, был бы лишен одного из главнейших ингредиентов.
И если мы примем это во внимание, то вряд ли можно сомневаться в том, что поучения и увещевания (подобные упомянутым выше), столь искусно приспособленные к высокому мнению, которое человек имеет в отношении самого себя, должны, если их распространить в массе людей, не только получить согласие большинства из них в отношении своей умозрительной части, но и равным образом побудить некоторых, особенно самых неистовых, самых решительных и лучших среди них, переносить тысячи неудобств и терпеть столько же лишений, чтобы получить удовольствие считаться людьми, относящимися к [привилегированному] классу, и, следовательно, присвоить себе все те превосходные качества людей этого класса, о которых они слышали.Из того, что было сказано, нам следует ожидать, во- первых, что герои, предпринявшие такие чрезвычайные усилия, чтобы обуздать некоторые свои природные наклонности и отдавшие предпочтение благу других в ущерб своему собственному интересу, не отступят ни на дюйм от тех прекрасных понятий относительно достоинства разумных существ, которые они восприняли, и, имея всегда на своей стороне авторитет власти, со всей возможной энергией будут отстаивать как то уважение, которое следует оказывать представителям этого класса людей, так и их превосходство над остальными людьми. Во-вторых, те, которым не хватило бы достаточного запаса гордости или решимости, чтобы поддержать себя в подавлении того, что было для них самым желанным, следовали бы чувственным велениям [своей] природы, однако им было бы стыдно признаться, что они являются теми презренными несчастными созданиями, которые принадлежат к низшему классу и вообще считаются недалеко ушедшими от диких зверей; и поэтому, оправдывая самих себя, они говорили бы то же, что и все другие, и, скрывая, как умея, свои собственные несовершенства, восхваляли бы самоотречение и заботу об общем благе так же, как и остальные люди. Ибо в высшей степени вероятно, что некоторые из них, убежденные реальными доказательствами силы духа и самоотречения, которые они наблюдали, будут восхищаться в других тем, чего не хватает им самим; другие же будут бояться решимости и доблести представителей высшего класса, и все опи будут испытывать благоговейный трепет перед властью своих правителей, вследствие чего разумно полагать, что ни один из них (что бы они ни думали про себя) не осмелится открыто опровергать то, в чем, по мнению всех, даже сомневаться считалось преступным.
Таким образом был (или по крайней мере мог быть) сломлен дикарь в человеке; отсюда очевидно, что первые начатки морали, введенные искусными политиками для того, чтобы сделать люден полезными друг другу, а также послушными, были изобретены главным образом с той целью, чтобы честолюбцы могли извлекать для себя большие выгоды и управлять огромным количеством людей с большей легкостью и безопасностью.
Когда это основание политики было заложено, человек не мог уже долго оставаться нецивилизованным. Ибо даже те, кто стремился только к удовлетворению своих желаний и постоянно сталкивался с интересами других людей такого же сорта, не могли не заметить, что когда они обуздывали свои наклонности или же следовали им с большей осмотрительностью, то избегали массы неприятностей и часто спасались от многих бедствий, которыми обычно сопровождалась слишком нетерпеливая погоня за удовольствиями.Во-первых, они, как и другие, получали выгоду от тех действий, которые предпринимались на благо всего общества, и, следовательно, не могли воздержаться от благожелательного отношения к тем представителям высшего класса, которые их совершили. Во-вторых, чем более настойчиво стремились они к своей собственной выгоде, не обращая внимания на других, тем более они ежечасно убеждались, что никто так не стоял на их пути, как те, кто больше всего на них походил.
Тогда, поскольку в интересах даже самых худших из них (больше, чем кого-либо другого) было восхвалять заботу об общественном благе, с тем чтобы пожинать плоды трудов и самоотречения других и одновременно с меньшим беспокойством удовлетворять свои собственные желания, они пришли к согласию — вместе с остальными — называть все то, что делает человек для удовлетворения любого из своих желаний, игнорируя общественные интересы, ПОРОКОМ, если в его действии можно обнаружить хоть малейший намек на то, что оно может нанести вред любому члену общества либо даже сделать его самого мепее способным оказывать услуги другим [людям]; и дать название ДОБРОДЕТЕЛИ всякому совершению, при помощи которого человек вопреки природной склонности стремится к благу других или к обузданию своих собственных аффектов, исходя из разумного желания быть добрым.
Может быть высказано такое возражение: пи одно общество не было ни в малейшей мере цивилизовано до тех пор, пока большая часть его не пришла к согласию относительно того или иного поклонения какой-либо высшей силе, и, следовательно, понятия добра и зла и различие между добродетелью и пороком вовсе не были изобретением политиков, а были прямым результатом религии.
Прежде чем ответить на это возражение, я должен повторить, что уже было сказано, а именно что в данном «Исследовании о происхождении моральной добродетели» я не говорю ни о иудеях, ни о христианах, а о человеке в его естественном состоянии, не знающем истинного бога; а далее я утверждаю, что идолопоклоннические суеверия всех других народов и жалкие понятия о высшем существе, которые они имели, были не способны побудить человека к добродетели и годились разве лишь на то, чтобы держать в благоговейном страхе и занимать грубую и невежественную толпу. Из истории ясно видно, что во всех крупных обществах, какими бы глупыми или нелепыми ни были воспринятые людьми понятия о божествах, которым они поклонялись, человеческая природа всегда полностью проявлялась во всем своем богатом разнообразии, и что нет такой земной мудрости или моральной добродетели, которой бы не обладали в совершенстве люди в тот или иной период времени во всех монархиях и республиках, каким-либо образом прославившихся своим богатством и силой.Египтяпе, не довольствуясь обожествлением всех тех уродливых чудовищ, которых только можно было вообразить, были настолько глупы, что поклонялись даже луко- вицам, которые они сами сажали; и в то же время их страна была самым знаменитым в мире питомником искусств и наук и сами они выделялись как более искусные в познании глубочайших тайн природы по сравнению с любым другим народом, жившим после них.
Ни одно государство или царство на земле не дало больше или более великих образцов моральных добродетелей всякого рода, чем Греческая и Римская империи, в особенности последняя; а насколько сумбурными, нелепыми и смехотворными были взгляды греков и римлян относительно священных дел? Ибо если даже не говорить о чрезмерном числе их богов, а ограничиться лишь тем, что принять во внимание позорные истории, которые они приписывали [своим богам], то нельзя будет отрицать, что их религия не только не учила людей обуздывать свои аффекты и находить путь к добродетели, но, кажется, была задумана скорее для оправдания их вожделений и поощрения пороков. А если мы захотим узнать, что заставляло их проявлять такую огромную силу духа, мужество и великодушие, то должны будем обратить свой взор на помпезность их триумфов, на великолепие их монументов и триумфальных арок, на их трофеи, статуи и надписи, на обилие венков, которыми они награждали военных, на почести, оказываемые ими мертвым, на публичные панегирики живым и на другие идеальные (imaginary) вознаграждения, которыми они наделяли заслуженных людей; и мы обнаружим, что многих из них привело на высший уровень самоотречения не что иное, как политика использования самых действенных средств, которые могут польстить человеческой гордости.
Отсюда видно, что не какая-либо языческая религия или другое идолопоклонническое суеверие впервые наставили человека на путь обуздания своих страстей и подавления самых желанных наклонностей, а искусные действия осторожных политиков и, чем глубже мы исследуем человеческую природу, тем больше убеждаемся в том, что моральные добродетели суть плоды политики, которые лесть породила из гордости.
Нет такого человека, каковы бы ни были его ум и проницательность, который был бы полностью защищен от колдовства лести, если она искусно применена и приспособлена к его личным качествам. Дети и глупцы примут на веру прямую похвалу в их адрес, но с теми, кто более хитер, надо обращаться с большей осмотрительностью; и, чом более косвенный характер носит лесть, тем менее оііа подозревается теми, на кого нацелена. То, что говорится в похвалу всему городу, с удовольствием воспринимается его обитателями. Похвалите ученость вообще, и каждый ученый человек будет думать, что он вам обязан чем-то особенно. Можно совершенно спокойно хвалить занятия человека или страну, где он родился, потому что вы даете ему возможность прикрыть ту радость, которую он лично при этом чувствует, тем уважением, которое он якобы испытывает по отношению к другим.
В тех же случаях, когда хитроумные люди, понимающие, какую власть имеет лесть над гордостью, опасаются, что их могут обмануть, они обычно распространяются, хотя и чаще всего против своей совести, о примерном поведении, порядочности и чести семьи, страны, а иногда и профессии того, кого они подозревают [в обмане], потому что знают, что люди часто меняют свои намерения и поступают вопреки своей склонности, чтобы иметь удовольствие по-прежнему казаться во мнении некоторых тем, чем они на самом деле не являются, как им самим это хорошо известно. Так, прозорливые моралисты изображают людей ангелами в надежде, что гордость заставит по крайней мере некоторых из них подражать тем прекрасным образцам, с которыми их сравнивают.
Когда несравненный сэр Ричард Стил3 (Steel) с обычной для него легкостью и элегантностью рассыпает похвалы своему возвышенному роду и со всеми украшениями риторики утверждает превосходные качества человеческой природы, нельзя не поддаться очарованию удачпых поворотов его мысли и изящности его выражений. Но хотя меня часто трогала сила его красноречия и я был готов с удовольствием поглощать его изобретательную софистику, все же я никак не мог серьезно воспринимать его хитроумные папегирики и, размышляя о них, думал о тех приемах, к которым прибегают женщины, обучающие детей хорошим манерам. Когда нескладная девчушка еще до того, как научиться говорить или ходить, пачинает после многих просьб предпринимать первые неуклюжие попытки сделать реверанс, ее няня впадает в экстаз, хваля ее: «Вот это изящный реверансі О прелестное дитя! Вот настоящая леди! Мама! Она может сделать реверанс лучше, чем ее сестра Молли!» То же самое повторяют, как эхо, горничные, в то время как мать буквально душит дитя в своих объятиях; и только Молли, которая, будучи четырьмя годами старше, знает, как делать очень изящный реверанс, удивляется ошибочности их суждений и, едва сдерживая негодование, готова заплакать из-за этой несправедливости в отношении себя, пока ей не шепнут на ушко, что все это говорится только для того, чтобы доставить удовольствие ребенку, а она сама уже взрослая; и она гордится тем, что ей тоже доверили эту тайну, и, радуясь превосходству своего ума, повторяет то, что было сказано другими, и еще много добавляет от себя и издевается над слабостью своей сестры, которую она все это время одну считает обманщицей среди них. Эти преувеличенные похвалы любой человек, чей разум стоит выше разума ребенка, назвал бы грубой лестью и, если позволите, отвратительной ложью; однако опыт учит нас тому, что с помощью таких примитивных средств молодых девушек научат делать изящные реверансы и вести себя как подобает женщипе гораздо скорее и с меньшими хлопотами, чем без [этих средств]. Так же поступают и с мальчиками, которых пытаются убедить, что все настоящие джентльмены поступают так, как им говорят, и только уличные мальчишки грубят и пачкают свою одежду; более того, как только этот необузданный пострел своей неумелой рукой начинает неловко держать свою шляпу, его мать, чтобы заставить его снимать ее, говорит ему, когда ему еще нет и двух лет, что он мужчина; а когда он но ее желанию повторит это действие, то тут же становится капитаном, лорд-мэром, королем или кем-либо еще более важным, если она может что-либо придумать, пока, подстрекаемый силой похвалы, маленький пострел не будет стремиться подражать мужчине, насколько это в его силах, и станет напрягать все свои способности, чтобы казаться тем, чем, как воображает его пустая головка, его считают другие.
Самый ничтожный человек считает себя величайшей драгоценностью, которой нет цены, а самое большое желание честолюбивого человека состоит в том, чтобы весь мир разделял его мнение относительно его собственной ценности, так что самая неутолимая жажда славы, которой всегда вдохновлялся герой, представляла собой лишь ничем не сдерживаемое тщеславие, стремление полностью завладеть уважением и восхищением других как в будущие века, так и в его время, и ничего больше; но то ожидаемое великое вознаграждение, ради которого самые возвышенные умы с таким рвением жертвовали своим покоем, здоровьем, чувственными удовольствиями и самими собой без остатка, оказывалось не чем иным, как призрачным счастьем, мыльным пузырем, исчезнувшим без следа (каким горьким разочарованием может явиться эта истина для нового Александра Македонского или Цезаря, который, возможно, изменит теперь свои планы). Кто может удержаться от смеха, когда думает о всех великих людях, которые так серьезно говорили об этом сумасшедшем македонце, о его огромной душе, о том могучем сердце, в одном уголке которого, как утверждал Лоренцо Великолепный4, легко вместился весь мир, так что в целом сердце было место еще для шести миров? Я повторяю, кто может удержаться от смеха, когда сравнивает те возвышенные слова, которые говорились об Александре Македонском, с тем итогом, который он вывел для себя из своих великих подвигов, что доказывается его собственными словами, когда предпринятые им для переправы через Гидасп5 огромные усилия заставили его воскликнуть: «О вы, афиняне, могли бы вы поверить, каким опасностям я себя подверг, чтобы вы меня хвалили!» Итак, если попытаться определить вознаграждение славой в самом общем виде, то о нем в лучшем случае можно лишь сказать, что оно состоит в величайшем флаженствз, которым человек, знающий, что он совершил благородное дело, наслаждается из себялюбия, думая о похвале, которую он ждет от других.
Но здесь мне скажут, что кроме громких звуков войны и шумной возни честолюбцев есть благородные и великодушные поступки, которые совершаются в молчании; что поскольку добродетель сама себе является вознаграждением, то тот, кто действительно добр, получает удовлетворение от сознания обладания [добротой], что и составляет для пего всю ту награду, которую он ожидает от большей части своих достойных свершений; что среди язычников были люди, которые, когда они делали добро другим, не только не стремились заслужить благодарность и рукоплескания, но и принимали все мыслимые предосторожности с тем, чтобы навсегда остаться скрытыми от тех, на кого они распространили свою благосклонность, и что, следовательно, гордость не принимает никакого участия в том, чтобы побудить человека подняться на самый высокий уровень самоотречения.
В ответ на это я скажу, что нельзя судить о действии человека, если мы не знаем точно тот принцип и тот побудительный мотив, исходя из которых он это действие совершил. Хотя жалость представляет собой самый нежный и наименее злобный из всех наших аффектов, все же и она является слабостью нашей натуры в такой же мере, как и гнев, гордость или страх. Самые слабые духом обычно более всего к ней расположены, по этой причине нет более сострадательных существ, чем женщины и дети. Необходимо признать, что из всех наших слабостей она [жалость] является самой приятной и более всего походит на добродетель; более того, без значительной примеси жалости общество вряд ли могло бы существовать. По поскольку она представляет собой побуждение природы (impulse of nature), которое не считается ни с общественным интересом, ни с пашим собственным разумом, она может принести зло в такой же мере, как и добро. Она помогает лишать девственниц чести и совращает судей, и тот, кто действует исходя из нее как из принципа, какое бы благо ни приносил он обществу, ничем не может похвастаться, кроме того, что потворствует своему аффекту, который оказался полезным обществу. В спасении невинного ребенка, чуть не упавшего в огонь, нет никакой заслуги. Само действие не является ни хорошим, пи плохим, и, какую бы выгоду пи получил ребенок, мы только оказали услугу самим себе, ибо увидеть, как он падает, и не попытаться помешать этому значило бы причинить себе неудовольствие, а эгоизм вынуждает нас его предотвращать. Богатый мот, у которого обнаружилась склонность к состраданию и который любит удовлетворять свои желания, тоже не может похвастаться большой добродетелью, когда он облегчает участь объекта сострадания при помощи того, что для него является пустяком.
Но такие люди, которые, не уступая пи одной своей слабости, могут расстаться с тем, что они сами ценят, и только из любви к доброте, не имея никакого иного побуждения, молча совершают достойное дело, такие люди, я признаю, приобрели более утонченные понятия о добродетели, чем те, о которых я до сих пор упоминал; и все же даже у них (а их не так уж много в мире) мы можем обнаружить явпые признаки гордости, и самый смиренный на земле человек должен сознаться, что вознаграждение добродетельного действия, которым является удовлетворение, наступающее после пего, состоит в определенном удовольствии, которое он предоставляет себе, размышляя о своей собственной ценности. Это удовольствие вместе с внешней иричипой, его вызвавшей, является точным симптомом гордости, так же как бледность лица и трепет при виде близкой опасности являются признаками страха.
Если слишком щепетильный читатель при первом взгляде осудит эти мнения относительно происхождения моральной добродетели и подумает, что они, возможно, оскорбительны для христианства, я надеюсь, что он воздержится от своих порицаний, когда примет во внимание, что ничто не может выявить непостижимую глубину божественной мудрости более четко, чем то, что человек, которого провидение создало для общества, должен не только своими слабостями и несовершенствами быть поставлен на путь к мирскому счастью, но и в равной мере воспринять из видимой необходимости естественных причин начатки того познания, в котором он позднее должен сделаться совершенным благодаря истинной религии к своему вечному блаженству.