ИССЛЕДОВАНИЕ О ПРИРОДЕ ОБЩЕСТВА  

Внимательный читатель, изучивший предшествующие разделы книги, вскоре поймет, что не может быть более противоположных систем, чем моя и его светлости лорда Шефтсбери.

Чтобы лучше осуществить задуманное мпою, я прежде всего рассмотрю подлинное содержание этого pulch- rum et honestum, то xaAov3, о котором так много говорили древние. Смысл моего намерепия состоит в том, чтобы обсудить, заключаются ли в вещах какая-либо истинная ценность и достоинство, имеется ли превосходство одной вещи над другой, с которым всегда будет соглашаться каждый, кто хорошо понимает их; или же существуют какие-то вещи (если они вообще есть), которым оказывают одинаковое уважепие и о которых высказывают одно и то же суждение во всех странах и во все века. Когда мы пускаемся на поиски этой внутренней ценности и обнаруживаем, что одна вещь лучше второй, третья лучше первой и так далее, мы начинаем питать большую надежду на успех; по, когда мы встречаем несколько вещей, которые все очень хороши или очень плохи, мы становимся в тупик и не всегда соглашаемся сами с собой и еще менее с другими.

Знатоки живописи никогда не разойдутся во мнениях, когда сравнивается прекрасная картина с мазней новичка, но как удивительно отличались друг от друга их мнения, когда они судили о работах выдающихся мастеров! Среди знатоков живописи имеются свои партии, и очепь немногие из них, живущие в разные времена и в разных странах, дают одинаковую оценку одной и той же вещи, и не всегда самые лучшие картины получают самую высокую цену. Известный оригинал всегда будет стоить больше, чем любая копия, сделанная с пего неизвестным художником, хотя она может быть и лучше. Ценность картин зависит не только от имени мастера и возраста, когда оп их написал, но и также в значительной мере от редкости его работ и — что еще более неразумно — от знатпости и богатства тех лиц, в чьем владении они находятся, а также от продолжительности того периода времени, в течение которого оии являются собственностью знатных семейств; и, если бы картины, находящиеся ныне в Хэмн- тон-корт4, были нарисовапы рукой менее знаменитого, чем Рафаэль, художника и находились бы во владении частного лица, которое было бы вынуждено их продать, они не принесли бы и десятой части тех денег, которых, как считают, они сейчас стоят, несмотря на все свои огромные дефекты.

Несмотря на все это, я охотно признаю, что суждения относительно картин могут приобрести всеми признаваемую определенность или по крайней мере быть менее подверженными изменениям или случайными, чем почти все остальное. Причина этого проста: существует определенный критерий, которым можно руководствоваться II который всегда остается прежним. Живопись есть подражание природе, копирование вещей, которые люди всюду видят перед собой. Я надеюсь, что мой добродушный читатель простит мепя, если, размышляя об этом славном изобретении, я сделаю замечание, несколько выходящее за рамки моей темы, хотя и в значительной мере способствующее достижению моей главной цели, и состоит оно в том, что хотя и ценно то искусство, о котором я веду речь, всеми удовольствиями и тем восхитительным восторгом, который мы получаем от этого удачного обмана, мы обязаны некоторому несовершенству в главном из наших чувств (senses).

Ценность и достоинства творений природы в равной мере неопределенны; и даже у человеческих существ то, что считается прекрасным в одной стране, не является таковым в другой. Насколько причудлив выбор цветовода! Иногда тюльпан, иногда аврикула, а иногда гвоздика целиком завоевывают его уважение, и каждый год новый цветок, по его мнению, превосходит все остальные, хотя

10 Бернард Мандевиль              293

он Гораздо хуже их и но цвету, и по форме.

С тех времен, когда христиане научились строить церкви, они всегда делают их по форме похожими на крест, верхний конец которого указывает на восток; и если какой-либо архитектор нарушит этот обычай в тех случаях, когда место позволяет спокойно его соблюсти, то будут считать, что он совершил непростительную ошибку; но было бы глупо ожидать того же самого в турецкой мечети или языческом храме. Среди мпогих благотворных законов, принятых за эти сто лет, не легко назвать такой, который принес бы большую пользу и в то же время был бы более свободен от всех неудобств, чем тот, который определил, во что одевать покойников.

Что касается нравственности, то в отношении ее тоже существует не больше определенности. Многоженство противно для христиан, и все остроумие и ученость одного великого гения, высказавшегося в его защиту, были с презрением отвергнуты; по у магометанина полигамия ие вызывает отвращения. То, что люди узнают с самого детства, порабощает их, и обычай, превратившийся в силу, искажает природу и в то же время подражает ей таким образом, что часто трудно узнать, что из них оказывает на нас влияние. Раньше на Востоке сестры выходили замуж за братьев, а для мужчины считалось похвальным жениться на собственной матери. Такие браки отвратительны; но точно известно, что, какой бы ужас мы ни испытывали при мысли о них, в природе пет ничего, чему бы они противоречили, а отвращение к ним основано на моде и обычае. Набожный магометанин, который сам никогда пе пробовал спиртных напитков, но часто видел пьяных, может выработать такое же огромное отвращение к вину, какое кто-либо из нас, обладающий крайне убогой нравственностью и образованием, может испытывать к тому, чтобы спать с собственной сестрой, и оба воображают, что их антипатия имеет своим источником природу. Какая религия самая лучшая? Этот вопрос причинил больше бедствий, чем все остальные вопросы, вместе взятые. Задайте его в Пекине, в Константинополе и в Риме, и вы получите три четких ответа, абсолютно отличающихся друг от друга, и тем не менее все они будут в равной мере определенными и не допускающими возражений. Христиане твердо уверены в ложности языческих и магометанских суеверий, и но крайней мере в отношении этого положения среди них царит полное согласие и единство; ио спросите у тех нескольких сект, на которые оии разделены: какая из них является истинной церковью христовой? — и все они вам скажут, что именно пх, а чтобы убедить вас в этом, перессорятся между собой.

Тогда очевидно, что погоня за этим pulchriim et hone- stum не намного лучше охоты за химерами, на что нельзя возлагать никакой надежды. Но это пе самый большой недостаток, который я в нем нахожу. Мнимые понятия о том, что люди могут быть добродетельными без самоотречения, широко откроют двери лицемерию, а раз оно станет привычным, то после этого мы не только должны обманывать других, по и в равной мере станем совершенно незнакомы самим себе; и в том примере, который я собираюсь привести, будет показано, как из-за отсутствия должного изучения самого себя это могло бы случиться с лицом знатным, талантливым и ученым, таким, которое во всех отношениях напоминает самого автора «Характеристик».

Если человек, воспитанный в обстановке покоя и изобилия, обладает спокойным ленивым характером, то он учится сторониться всего, что доставляет беспокойство, и предпочитает укрощать свои аффекты скорее из-за тех неудобств, которые возникают при энергичной погоне за удовольствиями и следовании всем требованиям наших наклонностей, чем из-за какой-либо нелюбви, которую он испытывает в отношении чувственных наслаждений; и вполне возможно, что лицо, получившее образование под руководством какого-либо великого философа5, который был тихим и добродушным, а также способным наставником, может в таких счастливых обстоятельствах составить более хорошее мнение о своем внутреннем состоянии, чем оно того в действительности заслуживает, и считает себя добродетельным, потому что его аффекты бездействуют и никак себя не проявляют. Он может составить прекрасные понятия об общественных добродетелях и о презрении к смерти, очень хорошо писать о них в своем кабинете и красноречиво говорить о пих в обществе, по вы никогда не увидите его сражающимся за свою страну или работающим для того, чтобы восполнить какие-либо потери, понесенные страной. Человек, имеющий дело с метафизикой, может легко довести себя до энтузиазма и действительно полагать, что он не боится смерти, пока она остается вне поля его зрения. Но если бы его спросили, почему, обладая этой неустрашимостью либо от природы, либо приобретя ее благодаря философии, он не вступил в армию, когда его страна была вовлечена в войну; или, когда он видел, что страну ежедневно грабили те, кто стоял у руля, и что дела в казначействе были запутаны, почему он не явился ко двору и пе использовал всех своих друзей и все свое влияние, чтобы стать министром финансов, и при помощи своей честности и мудрого управления не восстановил общественный кредит? Вероятно, он бы ответил, что он любит уединение, не имеет никакого иного честолюбивого стремления, кроме как быть хорошим человеком, и никогда не домогался какого-либо участия в правительстве или же что он ненавидит всякую лесть н рабское прислужничество, неискренность дворов и суету мира. Я готов ему поверить; но разве не может человек ленивого темперамента и бездеятельного духа сказать все это, и притом совершенно искренне, но одновременно удовлетворять свои желапия, будучи не в состоянии их подавить, хотя к этому призывает его долг? Добродетель заключается в действии, и тот, кто обладает этой любовью к обществу и добрым чувством по отношению к своему роду и по своему рождению или способностям может требовать какой-либо пост в управлении обществом, не должен сидеть сложа руки, если он может быть полезным, а должен сделать все, что может, на благо своих сограждан. Если бы этот благородный человек обладал воинственным духом или бурным темпераментом, он избрал бы другую роль в драме жизни и проповедовал бы прямо противоположную доктрину, ибо мы всегда подталкиваем свой разум в том направлении, в каком тянет нас испытываемый нами аффект, а себялюбие оправдывает все различные взгляды человеческих существ, в любом случае снабжая каждого отдельного человека доводами для оправдания его наклонностей.

Хваленый средний путь и тихие добродетели, рекомендованные в «Характеристиках», годятся только на то, чтобы воспитывать трутней, и могут подготовить человека к глупым удовольствиям монастырской жизни или в лучшем случае сельского мирового судьи, но они никогда не сделают его пригодным к труду и усердию и не подвигнут его на великие свершения и опасные предприятия. Естественную любовь человека к покою и праздности и склонность предаваться своим чувственным удовольствиям нельзя вылечить поучениями; его сильные привычки и наклонности можно подавить только аффектами еще большей силы. Проповедуйте и показывайте трусу неразумность его страхов, но вы не сделаете его храбрым, так же как вы ие сможете сделать его более высоким, умоляя его стать десяти футов ростом, в то время как секрет того, как возбуждать мужество, раскрытый мною в комментарии С, действует почти безошибочно.

Страх смерти сильнее всего, когда мы находимся в расцвете сил и наши желания проявляются наиболее остро, когда у нас великолепное зрение, отличный слух и каждый орган и каждая часть тела выполняют свою функцию. Причина этого проста — потому что тогда жизнь наиболее восхитительна, а мы сами более всего способны наслаждаться ею. Почему же тогда человек чести так легко принимает вызов, хотя ему только тридцать лет и у пего прекрасное здоровье? Его страх побеждается гордостью, ибо, когда его гордость не затронута, этот страх проявится наиболее откровенно и ярко. Если он не привычен к морю, то пусть он лишь попадет в шторм; или если он прежде никогда не болел, то пусть у пего заболит горло или подымется небольшой жар, и он тысячу раз проявит беспокойство и тем самым покажет, какую огромную ценность он придает своей жизни. Если бы человек был от природы смирен и невосприимчив к лести, политик никогда бы ие достиг своей цели и не знал бы, что с ним делать. Без пороков превосходство человеческого рода никогда бы не было раскрыто, и каждый достойный человек, прославивший себя в мире, представ- ляет собой убедительное доказательство, опровергающее рассматриваемую нами привлекательную систему.

Если мужество великого македонца6 превратилось почти в безумие, когда он один сражался против целого гарнизона, то его сумасшествие было нисколько не меньшим, когда он вообразил себя богом или по крайней мере начал сомневаться, бог он или нет; и, как только мы высказываем эту мысль, мы обнаруживаем как аффект, так и его чрезвычайную силу, которые поднимали дух македонца в момент самой неотвратимой опасности и проводили его через все трудности и тяготы, которые он испытывал.

Мир никогда не видел более блестящего примера способного и совершенного государственного деятеля, чем Цицерон7. Когда я думаю о его заботе и бдительности, о реальных опасностях, которыми он пренебрегал, и усилиях, которые ои предпринимал ради безопасности Рима; о его мудрости и проницательности в раскрытии и срыве хитросплетений самых смелых и самых коварных заговорщиков и в то же время о его любви к литературе, искусствам и наукам, его способности к метафизике, справедливости его рассуждений, силе его красноречия, изящности его стиля и благородстве духа, которым пронизаны все его писания, — повторяю, когда я думаю обо всех этих вещах вместе, я поражаюсь до изумления и могу лишь сказать о нем, что ои был по меньшей мере удивительным человеком. Но после того, как я представил в самом благоприятном свете то множество хороших качеств, которыми он обладал, я, с другой стороны, также ясно вижу, что если его тщеславие было меньше его самых великих достоинств, то здравый смысл п знание людей, которыми он в такой огромной степени обладал, никогда бы пе позволили ему так много и шумно высказывать похвалы самому себе и не допустили бы, чтобы он сочинил стихи, за которые смеялись бы даже над школьником (О! Fortunatam, etc.8), а лучше бы помолчал о своих заслугах.

Как строг и суров был нравственный облик непреклонного Катона 9, насколько постоянна и искренна была добродетель этого великого поборника свободы Рима! Но хотя в течение долгого времени оставалось скрытым, что же служило этому стоику источником удовлетворения за все проявленное им самоотречение и аскетизм, и его особенная скромность очень долго скрывала от людей и, возможно, от него самого ту слабость его сердца, которая заставила его стать героем и которая все же обнаружилась во время последнего эпизода из его жизни: когда он окончил жизнь самоубийством, стало совершенно ясно, что им владела тираническая сила, превосходившая любовь к родине, и что непримиримая ненависть и величайшая зависть, которые он испытывал по отношению к славе, истинному величию и личным достоинствам Цезаря, в течение долгого времени влияли на все его поступки, прикрываемые самыми благородными предлогами. Если бы этот сильный побудительный мотив не взял верх над его совершенным благоразумием, он мог бы спасти не только самого себя, но и в равной мере большинство своих друзей, которые погибли, потеряв его, и, по всей вероятности, если бы он снизошел до этого, то стал бы вторым человеком в Риме. Но он знал беспредельный ум и неограниченное великодушие победителя, его милосердия он и боялся и поэтому избрал смерть, так как она была менее страшна для его гордости, чем сама мысль о том, чтобы предоставить своему смертельному врагу соблазнительную возможность проявить величие своей души, которую Цезарь нашел бы в том, чтобы даровать прощение такому упорному противнику, как Катон, и предложить ему свою дружбу; и рассудительные люди полагали, что этот проницательный и честолюбивый завоеватель не упустил бы предоставившейся ему возможности, если бы другой осмелился остаться в живых.

Еще одним аргументом, приводимым в доказательство доброго расположения и истинной привязанности, которые мы от природы испытываем по отношению к нашему роду, является наша любовь к обществу людей и то отвращение, которое люди, находящиеся в здравом уме, обычно питают к одиночеству в отличие от других существ. Этот аргумент в «Характеристиках» изложен с великолепным внешним блеском и очень хорошим языком, представлен с наибольшей выгодой для него; на следующий день после того, как я его впервые прочел, я услышал, как множество людей кричали: «Свежая сельдь!», что меня очень развеселило, хотя я был один, потому что я подумал об огромных косяках этой и других видов рыбы, которых и ловят вместе; но, когда я развлекал себя этими размышлениями, пришел один назойливый бездельник, который, к несчастью, был моим знакомым, и спросил меня, как я поживаю, хотя я был и, осмеливаюсь ска- зать, выглядел таким здоровым и бодрым, как никогда в жизни. Я забыл, что ему ответил, но помню, что не мог избавиться от него довольно продолжительное время и испытывал все то беспокойство от преследования такого же характера, на которое жалуется мой друг Гораций ,0.

Я бы не хотел, чтобы какой-нибудь проницательный критик на основании этой короткой истории объявил меня человеконенавистником; тот, кто это сделает, очень и очень ошибется. Я очень люблю общество людей, и если читатель не совсем устал от моего общества, то, прежде чем показать слабость и нелепость той лести, высказываемой нашему роду, о которой я только что говорил, я дам ему описание того человека, которого я бы избрал для общения, и обещаю, что, прежде чем он кончит то, что сначала он может принять только за отступление, чуждое моей теме, он обнаружит его пользу.

При помощи раннего и искусного воспитания ему должны быть внушены твердые понятия о чести и стыде, II он должен приобрести отвращение ко всему, что имеет хоть малейшую склонность к наглости, грубости и бесчеловечности, и это должно стать привычкой. Он должен хорошо знать латынь и разбираться в греческом языке, а сверх того понимать один или два современных языка, не считая своего собственного. Он должен быть знаком с обычаями и традициями древних, но также хорошо знать историю своей собственной страны и нравы того времени, в котором он живет. Кроме литературы он должен изучить ту или иную полезную науку, посетить дворы государей и университеты в других странах и совершить настоящие путешествия. Иногда он должен находить наслаждение в танцах, фехтовании, верховой езде на великолепных лошадях, кое-что понимать в охоте и других сельских видах спорта, не привязываясь ни к одному из них, и он должен относиться ко всем либо как к упражнениям, необходимым для здоровья, либо как к развлечениям, которые никогда не должны мешать делам, либо как к средству приобрести более ценные качества. Он должен немного знать геометрию и астропомию, а также анатомию и устройство человеческого тела. Знать музыку так, чтобы исполнять ее, было бы достижением, но многое можно сказать и против нее, и вместо этого я хотел бы, чтобы он знал рисование в такой мере, в какой требуется для того, чтобы сделать набросок, или чтобы он объяснил значение любой формы или модели, которую мы описали, но никогда бы даже не прикасался к карандашу. Он должен с самой ранней молодости привыкнуть к обществу скромных женщин и никогда не допускать, чтобы менее одного раза в две недели он общался с дамами.

Я не упоминаю такие грубые пороки, как безбожие, распутство, азартные игры, пьянство и вздорная задиристость; даже самое поверхностное воспитание предохраняет нас от них; я бы всегда рекомендовал ему проявлять добродетель, но я не выступаю за то, чтобы джентльмен добровольно сохранял неведение относительно всего того, что присходит при дворе государя и в городе. Человек не может быть совершенством, и поэтому существуют такие недостатки, на которые я бы смотрел сквозь пальцы, раз их нельзя предотвратить; и если между девятнадцатью и двадцатью тремя годами иногда юный пыл брал у него верх над целомудрием, то это делалось с осторожностью; если по какому-либо чрезвычайному случаю, уступая настойчивым увещеваниям веселых друзей, он выпивал больше, чем следовало в соответствии с правилами строгой трезвости, то он делал это очень редко и притом знал, что такая выпивка не вредила его здоровью или характеру; или если при защите справедливого дела из-за горячности темперамента и высоких побуждений он был вовлечен в ссору, которую могли бы отвести или предотвратить истинная мудрость и менее строгое следование правилам чести, то это выпало на его долю лишь один раз; повторяю, если случилось бы так, что он был бы виновен во всех этих вещах, а сам он никогда бы о них не говорил и тем более ими не хвастал, их можно было бы простить или ио крайней мере ими пренебречь в том возрасте, который я упомянул, если затем он на этом остановился, и после всегда вел благоразумную жизнь. Сами бедствия молодости иногда пугали джентльменов до такой степени, что они затем проявляли более постоянное благоразумие, чем, по всей вероятпости, они вообще смогли бы приобрести, не испытав их. Чтобы держать его дальше от низости и вещей откровенно скандальных, нет ничего лучше, как обеспечить ему свободный доступ в одну- две благородные семьи, где его частое присутствие считается обязанностью; и, пока вы при помощи этого средства сохраняете его гордость, он постоянно будет страшиться позора.

Человек, обладающий приличным состоянием, получивший почти такое хорошее образование, какое я от него требую, продолжающий свое развитие и до тридцати лет повидавший мир, не может быть неприятным собеседником, по крайней мере до тех пор, пока он по-прежнему здоров, процветает и ничто не портит его характера. Когда такой человек случайно или но договоренности встречается с тремя-четырьмя равными себе людьми, это и есть то, что я называю хорошим обществом. В нем не говорится ничего, что не было бы либо поучительным, либо развлекательным для разумного человека. Возможно, они не всегда могут придерживаться одного и того же мнения, но между ними не может быть никакого спора, за исключением такого: кто первый уступит тому, с кем он расходится во мнении. Говорит только один человек, в свою очередь и не громче, чем нужно для того, чтобы его хорошо понял тот, кто сидит от него дальше всех. Самое большое удовольствие, к которому они все стремятся, состоит в том, чтобы получить удовлетворение, доставив удовольствие другим, и они из опыта все знают, что этой цели можно так же успешно достичь, слушая со вниманием и с одобрительным выражением лица, как если бы мы сами произнесли вслух очень хорошие вещи.

Большинство людей, обладающих хоть каким-либо вкусом, хотели бы вести такую беседу и справедливо предпочитают ее одиночеству, когда не знают, как провести время; но, если бы они могли заняться чем-либо еще и ожидали бы от этого занятия либо более сильного, либо более продолжительного удовлетворения, они бы отказались от такого удовольствия и занялись бы тем, что для них более важно. Но разве человек, даже если он не видел ни одного смертного две недели, не предпочел бы скорее остаться в одиночестве еще на такой же срок, чем попасть в общество шумных людей, которые черпают восторг в споре и гордятся, если удастся завязать ссору? Разве тот, у кого есть книги, скорее не будет постоянно читать или не начнет сам писать на ту или иную тему, чем проводить каждый вечер среди приверженцев какой- либо партии, которые считают, что наш остров нн на что не годится, пока на нем разрешают жить их противникам? Разве не предпочтет человек пробыть в одиночестве целый месяц и ложиться спать до наступления семи часов, чем общаться с охотниками на лис, которые, проведя весь день в тщетных попытках сломать себе шею, вечером вторично покушаются на свою жизнь, предаваясь пьянству, и, выражая свое веселье, издают бессмысленные звуки в помещении громче, чем их лающие и менее беспокойные компаньоны, только снаружи? Я не могу высказать высокого мнения о человеке, который скорее не довел бы себя до усталости прогулкой или, если он сидит взаперти, не разбросал бы булавки по комнате, чтобы снова их собрать, чем находился бы в течение шести часов в обществе дюжипы простых матросов в тот день, когда им выдали жалованье на корабле.

Тем не менее я допущу, что большинство людей скорее покорится тому, что я упомянул, чем останется в одиночестве сколько-нибудь длительное время. Но я не понимаю, почему эта любовь к обществу людей, это сильное желание общения должны истолковываться так решительно в нашу пользу и почему они должны считаться признаком некоей внутренней ценности человека, которую нельзя обнаружить у других животных. Ибо для того, чтобы на основе этого доказать доброту нашей натуры и существование у человека великодушной любви, которую он переносит с себя самого тта весь остальной свой род, благодаря чему и становится общественным существом, это стремление к обществу и отвращение к одиночеству должны быть более всего заметны и наиболее сильно выражены у лучших представителей нашего рода, у людей величайшего гения, больших способностей и свершений и тех, кто менее всего подвержен пороку; справедливо же прямо противоположное. Самые слабые духом, которые менее всего могут управлять своими аффектами, люди с нечистой совестью, которые ненавидят раздумья, и люди никчемные, неспособные произвести ничего своего полезного, являются злейшими врагами одиночества и скорее примирятся с любым обществом, чем останутся без него; в то время как люди разумные и ученые, способные думать и размышлять о вещах, и такие, которых не очень сильно тревожат их аффекты, могут дольше всего безо всякой неохоты выносить одиночество и, чтобы избежать шума, безумства и назойливости, убегут от двадцати компаний п, чем встречаться с неприятными для их вкуса вещами, скорее предпочтут свой кабинет или сад и даже пустырь или пустыню обществу некоторых людей.

Но давайте предположим, что любовь к обществу настолько неотделима от нашего рода, что ни один человек № может вынести и мгновения одипочества; Какие выводы можно было бы сделать из этого? Разве человек любит общество, как и все остальное, не ради самого себя? Никакая дружба или любезность не длится долго, если она не является взаимной. Каждый человек, присутствующий на всех ваших еженедельных и ежедневных встречах, устраиваемых для развлечения, а также на ежегодных праздниках и самых торжественных пирах, преследует свои собственные цели, а некоторые часто посещают клуб, в который они никогда бы не ходили, если бы не занимали там первое место. Я знавал человека, который пользовался непререкаемым авторитетом в своей компании, был очень постоянен и очень волновался, если что-либо мешало ему появиться в этой компании в назначенное время; и он совсем оставлял это общество, как только туда приходил кто-нибудь другой, кто мог бы с ним сравняться и поспорить за первое место. Есть люди неспособные вести спор, но достаточно злобные, чтобы испытывать восторг, слушая пререкания других, и, хотя сами они никогда не ввязываются в спор, они считают скучным то общество, где не могут получить это развлечение. Хороший дом, богатая обстановка, прекрасный сад, лошади, собаки, предки, родственники, красота, сила, превосходство в чем бы то ни было, пороки, так же как и добродетели,— все они могут быть теми побудительными мотивами, которые заставляют людей жадно стремиться к обществу в надежде, что то, за что они более всего себя ценят, когда-нибудь станет темой разговора и даст им внутреннее удовлетворение. Даже самые вежливые люди в мире и такие, о которых я вначале говорил, не доставляют другим удовольствия, если оно не возмещается их себялюбием и в конце концов не сосредоточивается на пих самих, как бы они ни крутили и ни вертели его ио своей воле. Но самым очевидным доказательством того, что во всех клубах и обществах, где люди собираются для беседы, каждый питает самое большое уважение к самому себе, является то, что всюду любимец общества — человек бескорыстный, который скорее переплачивает, чем спорит; человек добродушный, который никогда не злится и редко выходит из себя; человек спокойный и ленивый, который ненавидит споры и никогда не говорит ради того, чтобы одержать верх; в то время как человека разумного и ученого, которому нельзя просто навязать иную точку зрения II которого только словами нельзя убедить в неправильности его собственных взглядов; человека одаренного и умного, который может говорить резкие и остроумные вещи, хотя всегда бичует только то, что заслуживает порицания; человека чести, который никогда не наносит, ио и не терпит оскорбления,-— всех их могут уважать, но редко любят так сильно, как человека слабого и обладающего меньшими достоинствами.

Так же как в этих примерах благоприятные качества возникают из того, что мы вечно стремимся обеспечить себе постоянное удовлетворение, в других случаях они вытекают из природной робости человека и той тщательной заботы, которую ои проявляет по отношению к самому себе. Два лондонца, дела которых не позволяют им вести совместно какую-либо торговлю, могут знать, видеть и проходить мимо друг друга каждый день на бирже, проявляя при этом не больше вежливости, чем быки. Пусть опи встретятся в Бристоле 11 — и опи-снимут шляпы, и при малейшей возможности вступят в беседу, и будут рады обществу друг друга. Когда французы, англичане и голландцы встречаются в Китае пли какой-либо иной языческой стране, то, будучи все европейцами, оии считают друг друга соотечественниками и, если не вмешивается никакой аффект, почувствуют естественную расположенность любить друг друга. Более того, если два враждующих между собой человека вынуждены вместе путешествовать, то они часто забывают па время свою вражду, будут приветливы и будут беседовать дружеским образом, особенно если дорога небезопасна, а они оба незнакомы с тем местом, куда опи должны приехать. Судьи, поверхностно рассматривающие эти явления, приписывают их общительности человека, его природной расположенности к дружбе и любви к обществу; но тот, кто должным образом изучит явления и более пристально вглядится в человека, обнаружит, что во всех этих случаях мы стремимся только получить себе больше пользы и движимы теми причинами, которые уже были изложены.

К чему я стремился до сих пор, это доказать, что pulclirum et honestum, превосходство и истинная ценность вещей, чаще всего непостоянны и переменчивы, меняются в зависимости от изменений моды и обычаев; что, следовательно, заключения, выводимые из их определенности, ничего не выражают и что благородные понятия относительно природпой доброты человека вредны, поскольку они вводят в заблуждение и являются просто XII- мерическими. Справедливость этого последнего положений я доказал самыми очевидными примерами из истории. Я говорил о нашей любви к обществу и отвращении к одиночеству, тщательно рассмотрел различные побудительные мотивы их и выявил, что все они сосредоточиваются в себялюбии. Теперь я намереваюсь исследовать природу общества и, начав с глубины веков, с самого момента его возникновения, показать, что не хорошие и приятные, а плохие и пепавистпые качества человека, его несовершенство и отсутствие у него превосходных качеств, которыми паделеиы другие существа, являются первыми причинами, которые сделали человека в отличие от других животных общительным, как только он потерял paii, и что если бы он оставался в своей первобытной невинности и продолжал наслаждаться теми благами, которыми она сопровождалась, то нет и тени вероятности того, что он когда-либо стал бы тем социальным существом, каким он является сейчас.

Насколько необходимы наши желания и аффекты для процветания всех ремесел, занятий и торговли, было достаточно доказано во всей книге, а того, что они являются нашими плохими качествами или по крайней мере порождают их, никто не отрицает. Следовательно, мне остается только изложить многообразие препятствий, которые усложняют и затрудняют человеку тот труд, которым ои постоянно занят,— добывание того, в чем он нуждается, и что другими словами называется принципом самосохранения. В то же время наряду с этим я показываю, что общительность человека возникает только из двух вещей, а именно из многочисленности его желаний и постоянного сопротивления, которое встречают его попытки удовлетворить их.

Препятствия, о которых я говорю, относятся либо к нашему собственному организму, либо к тому земному шару, на котором мы живем (я имею в виду его состояние с того времени, когда он был проклят). Я часто пытался размышлять по отдельности о двух последних вещах, упомянутых мною, но никак не мог держать их далеко друг от друга; они всегда сталкиваются и смешиваются друг с другом и в конечном итоге вместе составляют страшный хаос зла. Все стихии — наши враги: •вода топит, а огонь пожирает тех, кто неумело к ним подходит. Земля в тысяче мест рождает растения и другую зелень, губительную для человека, и в то же время кормит и заботливо выращивает большое число разнообразных существ, вредных для пего, и разрешает легиону ядов обитать внутри себя. Но самой недоброй из всех стихий является та, без которой мы не можем жить ни одного мгновения. Невозможно перечислить все несчастья, которые мы переносим от ветра и непогоды; и, хотя большая часть человечества постоянно занята тем, что обеспечивает укрытие людей от суровости воздуха, все же до сих пор никакое искусство и никакой труд не в состоянии найти абсолютно надежную защиту от дикой ярости некоторых атмосферных явлений.

Правда, ураганы случаются редко, мало людей гибнет при землетрясениях или пожирается львами; но, хотя мы избегаем этих огромных бедствий, нас преследуют мелочи. Какое огромное число разнообразных насекомых мучит нас; какие мириады их оскорбляют нас и безнаказанно делают нас своей добычей! Самые презренные не стесняются ходить по нам и пастись па нас, как скотина на лугу; и все же часто мы с этим миримся, если они пользуются своим счастьем с умеренностью; но и в этом случае наше милосердие опять-таки становится пороком, и в своей жестокости и презрении к нам они настолько злоупотребляют нашей жалостью, что превращают наши головы в свалку и пожирают наших младенцев, если мы ежедневно ие проявляем бдительности, не преследуем и не истребляем их.

Если человек, питающий самые лучшие памерения, совершает из-за неправильного суждения или по незнанию малейшую ошибку в использовании Вселенной, то он не может ждать от нее ничего хорошего. Нет такой невинности или честности, которые могут защитить человека от тысячи бед, его окружающих. Наоборот, все то, что искусство и опыт пе научили нас превращать в благо, является злом. Поэтому как старательно во время уборки урожая земледелец собирает свое зерно и укрывает его от дождя, ибо без этого он не смог бы им вообще воспользоваться! Поскольку время, подходящее для проведения тех или иных сельскохозяйственных работ, меняется в зависимости от климата, опыт научил нас по- разному его использовать, и если в одной части земного шара мы можем увидеть, как фермер пашет землю, то в другой он убирает урожай; из всего этого мы можем узнать, насколько сильно, должно быть, изменилась земля после грехопадения наших прародителей, если мы проследим развитие человека от его прекрасного, его божественного оригинала, гордящегося пе мудростью, приобретенной благодаря высокомерному поучению или утомительному опыту, но наделенного совершенным знанием в тот самый момент, когда он был создан,— я имею в виду то состояние невинности, когда ни одно животное или растение на земле, ни один минерал под землей не были вредны для него, а сам он, не опасающийся вреда ни от воздуха, ни ото всего остального, довольствовался теми предметами, необходимыми для удовлетворения его жизненных потребностей, которыми без всякой помощи с его стороны снабжала его та земля, на которой он жил; когда, еще не зиая своей вины, он обнаруживал, что всюду ему беспрекословно повиновались как единственному господину над всем и вся, а он, не знакомый с беспокойством о своем величии, был целиком погружен в возвышенные думы о бесконечности своего создателя, который действительно ежедневно удостаивал его беседой, понятной для него, и посещал его, не насылая при этом беды.

В таком золотом веке нельзя найти ни одной причины того, почему люди вообще возвысились до образования таких больших обществ, которые существовали в мире, пельзя и высказать об этом более или менее вероятного предположения, которому мы могли бы дать сколько- нибудь удовлетворительное объяснение. Там, где человек имеет все, что он желает, и ничто ему не досаждает и не беспокоит его, он ничего не может добавить к своему счастью; и нельзя назвать пи одного ремесла, искусства, положения или занятия, которые не были бы излишними в таком благословенном состоянии. Если мы разовьем дальше эту мысль, то легко поймем, что ни одпо общество не могло бы возникнуть на основе приятных добродетелей и нежных качеств человека, по что, напротив, все общества должны были иметь источником своего происхождения потребности человека, его несовершенства и все разнообразие его желаний. Мы в равной мере обнаружим, что, чем больше проявляются их гордость и тщеславие, чем больше растут все их желания, тем более они должны быть способны вырасти и образовать большие общества, включающие огромное число людей.

Если бы воздух всегда был так же безвреден для наших обнаженных тел и так же приятен для них, как, по нашему мнению, он приятен для большинства птиц в хорошую погоду, и если бы человек не был заражен гордостью, роскошью и лицемерием, а также вожделением, то я не могу видеть никакой иной причины, которая могла бы наставить пас на путь изобретения одежды и жилища. Я ничего не скажу о драгоценностях, столовом серебре, картинах, скульптурах, великолепной мебели и всем том, что строгие моралисты называют ненужным и излишним. Но если бы мы не уставали так быстро от ходьбы пешком и были бы такими же легкими в движениях, как некоторые другие животные; если бы люди были от природы трудолюбивы и никто из них не искал бы покоя и не предавался ему неразумно, а все в равной мере были бы свободны от других пороков, а земля всюду была бы ровной, твердой и чистой, кто бы подумал об экипажах или рискнул сесть верхом на лошадь? Зачем дельфину корабль или разве требуется орлу карета для путешествий?

Надеюсь, читатель знает, что под обществом (society) я понимаю государство, в котором человек, либо покоренный превосходящей его силой, либо выведенный из своего дикого состояния путем убеждения, стал послушным созданием, которое может найти свою цель, работая на других, и где под властью одного главы государства или какой-либо иной формы правлення каждый член общества подчиняется целому, а всех их благодаря хитроумному управленню заставляют действовать заодно. Ибо если под обществом мы понимаем только некоторое число людей, которые, не имея никакого правительства и не признавая никакой власти, должны держаться вместе из естественной привязанности к своему роду или любви к обществу людей, подобно стаду коров или овец, тогда в мире нет существа более неподходящего для общества, чем человек. Сто человек, все равные между собой, никому не подчиняющиеся или не боящиеся никого, кто был бы выше их на земле, никогда бы не смогли пробыть вместе, бодрствуя, и двух часов, чтобы не перессориться, а чем больше было бы у них знания, силы, ума, мужества и решимости, тем хуже это бы было.

Вероятно, при диком состоянии природы родители сохранили бы какую-то власть над своими детьми, по крайней мере пока они еще были бы в силе, и даже впоследствии воспоминание о том, что пережили другие, могло бы возбудить в детях нечто среднее между любовью и страхом, то, что мы называем почтением. В равной мере вероятно, что если второе поколение следует примеру первого, то человек, обладающий некоторой хитростью, пока бы он жил и был здоров и силен, всегда бы был в состоянии поддерживать свое влияние и власть над всеми своими детьми и потомками, какими бы многочисленными они ни были. Но когда старики все умерли бы, сыновья бы перессорились между собой, и недолго мог бы сохраняться мир до того, как разразилась бы война. Старшинство у братьев не имеет такой большой силы, и предпочтение, которое отдается старшему брату, изобретено только в качестве уловки для того, чтобы жить в мире. Поскольку человек — животное боязливое, от природы не хищное, он любит мир и спокойствие и вообще бы не дрался, если бы его никто не трогал и если бы он мог получить без драки то, за что он борется. Этой склонности избегать борьбы и отвращению, которое он питает к тому, чтобы его беспокоили, мы обязапы всеми разнообразными способами и формами правления. Несомненно, монархия была первой. Аристократия и демократия были двумя разными способами исправления неудобств первой, а сочетание этих трех — совершенствованием всех других.

Но будь мы дикарями или политиками, человек, обыкновенный грешпый человек, пока ои может пользоваться своими органами чувств, не может поступать, имея в виду какую-либо иную цель, кроме как для своего личного удовольствия, и самое величайшее, чрезмерное проявление любви или отчаяния не может сосредоточиться ни на чем ином. Между волей и удовольствием в одном смысле нет разницы, и каждое движение, сделанное вопреки им, должно быть неестественным и конвульсивным. Тогда, следовательно, раз поступок таким образом ограничен и мы всегда вынуждены делать то, что нам нравится, и в то же время наши мысли свободны и пичем не управляются, мы не можем быть общительными существами без лицемерия. Доказательство этого очевидно, поскольку мы не можем препятствовать идеям, которые постоянно возникают внутри нас, и, если бы при помощи искусной хитрости и расчетливого притворства мы не научились прятать и подавлять их, никакое цивилизованное общение не было бы возможно; а если бы все, что мы думаем, должно было быть открыто высказано другим таким же образом, как оно известно нам, то, наделенные речью, мы не могли бы терпеть друг друга. Я убежден, что каждый человек ощущает правду того, что я говорю; и я скажу своему противнику, что, когда его язык готовится опровергнуть меня, вся его совесть бунтует. Во всех цивилизованных обществах людей с самой колыбели незаметно учат быть лицемерами, никто не осмеливается признаваться, что он получает выгоду от общественных бедствий или даже от потерь отдельных лиц. Могильщика побьют камнями, если он вздумает открыто желать смерти прихожап, хотя каждый знает, что ему больше не на что жить.

Когда я смотрю на дела человеческой жизни, мне доставляет огромное удовольствие наблюдать, как надежды на прибыль и мысли о барыше заставляют людей меняться, приспосабливаясь к выражению разнообразных и часто удивительно противоположных настроений, в зависимости от различных профессий людей и положения, которое они занимают. Какими веселыми и жизнерадостными кажутся все лица на великолепном балу и какая торжественная скорбь соблюдается на маскараде, каким являются похороны! Но гробовщик так же доволен своим барышом, как и танцмейстер: оба они в равной мере устали от своих занятий и веселость одного принужденна в такой же мере, в какой притворна серьезность другого. Те, кто никогда не наблюдал за беседой изощренного в делах торговца и его покупательницы — молодой леди, посетившей его лавку, пропустили очень занимательную сцену из жизни. Я прошу моего серьезного читателя, чтобы он на некоторое время смягчил свою суровость и позволил мне рассмотреть этих людей по отдельности, их скрытые намерения и различные мотивы, исходя из которых они действуют.

Задача торговца — продать как можно больше шелка по цене, благодаря которой он получит, по его мнению, разумный барыш, в соответствии с нормальными прибылями его торговли. Что касается леди, то она будет стремиться к тому, чтобы удовлетворить свой каприз и купить по цене па четыре или шесть пепсов за ярд дешевле, чем обычно продаются те вещи, которые она хочет. На основании того впечатления, которое произвела на нее галантность нашего пола, она воображает (если она не очень безобразна), что у нее приятная внешность, поведение непринужденное и, кроме того, голос обладает особой, только ему присущей мелодичностью; что она хороша собой и если не красива, то по крайней мере более приятна, чем большинство молодых женщин, которых она знает. Поскольку у нее нечем подкрепить свои

претензии на то, чтобы купить те же самые вещи за более низкую цену, чем платят другие люди, кроме ее хороших качеств, то она показывает себя с наилучшей стороны, с наибольшей выгодой, насколько позволяет ей ум и благоразумие. Мысли о любви в данном случае совершенно исключены; поэтому, с одной стороны, у нее нет возможности разыгрывать из себя тирана и напускать на себя сердитый и капризный вид, а с другой стороны, она обладает большей свободой говорить любезно и быть более приветливой, чем почти во всех других случаях. Она знает, что к нему в лавку приходит множество хорошо воспитанных людей, и стремится показать себя настолько дружелюбной, насколько позволяют добродетель и правила приличия. Приняв такое решение о линии своего поведения, она не может встретиться в лавке ни с чем, что могло бы вывести ее из себя.

Прежде чем ее экипаж успевает окончательно остановиться, к ней приближается мужчина, по виду джентльмен, все на нем опрятно и модно; он с низким поклоном выражает ей свое почтение, и, как только становится известным ее желание зайти в лавку, он проводит ее туда, а затем немедленно ускользает от нее и через боковой проход, который остается видимым только менее одного мгновения, с величайшей ловкостью водружается за прилавком; и там, обратившись к ней с глубоким уважением, произнеся приличествующие фразы, он просит оказать ему любезность н сообщить ее желания. Пусть она говорит что угодно, пусть ей все не нравится, ей никогда не будут открыто противоречить: она имеет дело с человеком, у которого абсолютное терпение является одним из таинств профессии, и какое бы беспокойство она ни причинила, она, конечно, не услышит ничего, кроме самых вежливых выражений, и всегда будет видеть перед собой жизнерадостное выражение лица, где радость и уважение, кажется, слились с добродушием и все вместе составили искусственную безмятежность, более обаятельную, чем способна породить необученная природа.

313

11 Бернард Мандевиль

Когда два человека так рады встрече, беседа должна быть очепь приятной, а также чрезвычайно вежливой, хотя они и говорят о пустяках. Пока она остается в нерешительности относительно того, что взять, он, кажется, в равной мере не может ей пичего определенного посоветовать и очень осторожен в отношении того, в каком направлении должен пойти ее выбор; но, как только она его

сделала и приняла решение, хозяин немедленно приобретает твердость, определенно говорит о том, что это — самое лучшее из данного сорта, превозносит ее вкус и, чем более он на него смотрит, тем больше удивляется, как это он раньше не обнаружил превосходства этого материала над всем, что у него есть в лавке. Благодаря наставлениям, примеру и огромному усердию он научился незаметно забираться в самые сокровенные уголки души, определять способности своих покупателей и находить их слабую струнку, неизвестную им самим. Благодаря всему этому он обучен пятидесяти другим хитростям, как заставить ее переоценивать собственную мудрость, а также тот товар, который она собирается купить. Самое большое преимущество, которое он имеет над ней, заключается в самой существенной части общения между ними — в споре о цене, которую он знает до последнего гроша, а она не знает совершенно. Поэтому ни в чем больше он так отъявленно не обманывает ее, как в этом; и, хотя здесь ему предоставляется полная свобода говорить о себестоимости и деньгах, от которых якобы он отказался, любую ложь, какая только ему нравится, он все же доверяет не только лжи, а, задевая тщеславие покупательницы, заставляет ее верить самым невероятным в мире вещам относительно своей слабости и ее выдающихся способностей. Он говорит, что ранее он принял решение ни за что не отдавать эту штуку шелка меньше чем за такую-то цену, но она сумела его уговорить расстаться с ней, чего не удавалось до пее никому из тех, кому он продавал свой товар. Он заявляет, что терпит убыток на этом шелке, но, видя, что он ей понравился и что она решила не давать за него более высокую цену, ои скорее отдаст ей эту штуку, чем доставит неудовольствие лед.ч, которую ои так чрезвычайно высоко ценит, и только молит, чтобы в следующий раз она не была бы с ним так непреклонна. Между тем покупательница, знающая, что она не глупа и умеет поговорить, легко убеждается в том, что она может очень обаятельно разговаривать, и, считая достаточным для подтверждения своего хорошего воспитания не признавать своего достоинства, в каком-то остроумном ответе резко опровергает его комплимент, а он заставляет ее с очень большим чувством удовлетворения проглатывать по существу все, что он ей говорит. В результате получается, что, испытывая удовлетворение от того, что опа сэкономила девять пенсов на ярде, она по-

купает шелк по точно такой же цене, как и любые другие покупатели, и часто дает на шесть пенсов больше, чем он взял бы, чтобы не упустить покупателя.

Может случиться так, что из-за того, что этой леди недостаточно льстили, из-за какого-то недостатка, который она соблаговолила найти в его поведении или, может быть, в его манере повязывать галстук, или из-за какой-либо иной его вины, столь же значительной, эта леди будет для него потеряна как клиент и отдаст свое предпочтение какому-либо другому представителю братства купцов. Но там, где многие из них живут целой группой, определить, в какую лавку пойти, не всегда легко, и причины, объясняющие выбор, сделанный представительницами прекрасного иола, часто очень причудливы и охраняются, как величайшая тайна. Мы следуем своим наклонностям с наибольшей свободой тогда, когда пельзя проследить их источник, а другие люди не имеют оснований их подозревать. Одна добродетельная женщипа предпочитает одну лавку всем остальным, потому что в ней она видела привлекательного мужчину, а другая, пользующаяся не менее хорошей репутацией,—потому что перед данной лавкой ео приняли с большей любезностью, чем ей оказывали где бы то ни было, когда она и не думала о покупках и направлялась в собор св. Павла 12. Ибо среди торговцев модными товарами принято, чтобы честный купец находился постоянно перед дверями своей собственной лавки, и для того, чтобы привлекать случайных клиентов, ои не может назойливо приставать к ним или прибегать к каким-либо иным вольностям, кроме подобострастного вида, угодливой позы, и, может быть, поклона каждой хорошо одетой женщине, которая вздумает бросить взгляд в направлении его лавки.

Последнее, что я сказал, наводит меня на мысль о еще одном способе завлечения клиентов, из всех существующих в мире наиболее удаленном от того, о котором я только что упоминал; я имею в виду тот, который используется перевозчиками, особенно в отношении тех, кого они по поведению и одежде совершенно правильно принимают за сельских жителей. Даже приятно наблюдать, как пол- дюжипы людей окружают человека, которого они раньше в глаза не видели, и двое из них, кто могут подойти ближе всего, ухватив его одной рукой за шею, крепко обпимают его так любовно и привычно, как будто бы он был их братом, недавно вернувшимся из путешествия в Ост-Индию;

третий хватает его за руку, четвертый — за рукав, за куртку, за пуговицы или за все, до чего он может добраться, в то время как пятый или шестой, уже дважды обежав вокруг него, но не сумев за него уцепиться, останавливается прямо перед захваченным человеком, и, на расстоянии трех дюймов от его носа широко раскрыв рот, старается перекричать своих соперников, показывая ему отвратительные крупные зубы и небольшой кусок — остаток хлеба с сыром, который прибытие селянина помешало ему проглотить.

Во всем этом не воспринимается никакого оскорбления, и крестьянин справедливо полагает, что они его обхаживают; поэтому он не только не протестует, но, напротив, терпеливо позволяет им тянуть или толкать себя в том направлении, куда увлекает его сила тех, кто его окружает. Его чувства не настолько утонченны, чтобы он придирался к дыханию человека, только что погасившего трубку, или к сальной копне волос, которая трется о его челюсти: он привык к грязи и ноту с самой колыбели, и его не беспокоит то, что полдюжины людей, один из которых прямо у него над ухом, а другие, самые дальние, пе далее пяти футов от него, кричат так, как будто до пего не меньше ста ярдов. Он сознает, что когда он сам веселится, то производит не меньше шума, и втайне доволен их бурными изъявлениями чувств. То, что его куда-то тянут н толкают, он истолковывает так, как оно в действительности есть,— это ухаживание, которое он чувствует и понимает. Он не может не желать им блага за то уважение, которое они, кажется, к и ему испытывают. Он любит, когда на него обращают внимание, и восхищается лондонцами за то, что они так настойчиво предлагают ему свои услуги за три пенса пли даже дешевле, в то время как в деревенской лавке, куда он ходит, он ничего пе может получить, а должен сначала сказать, чего он хочет, и, хотя он выкладывает три-четыре шиллинга за раз, едва услышит хоть одно слово, разве что в ответ на вопрос, который он сам вынужден первый задать. Такое рвение в отношении к нему трогает его чувство благодарности, и, не желая никого обидеть, он искрение не знает, кого выбрать. Я наблюдал все эти или им подобные мысли на лице человека так же ясно, как видел его нос, при этом оп шел с очень довольным видом, нагруженный перевозчиками, и с улыбающимся лицом нес к набережной па себе на сорок — пятьдесят килограммов больше, чем его собственный вес.

Если то некоторое легкомыслие и юмор, которые я проявил, рисуя эти две сцены из обыденной жизни, не приличествуют мне, я приношу свои извинения за них, но обещаю, что больше не буду виновен в этой ошибке, а теперь, не теряя более времени, продолжу доказательство своего аргумента с безыскусной прямой простотой и покажу, что те, кто воображает, будто наши общественные добродетели и приятные качества, достойные похвалы, так же выгодны обществу, как и отдельным лицам, которые ими обладают, и что способы процветания и все то, что способствует благосостоянию и истинному счастью частных семей, должно оказывать такое же влияние на все общество, совершают грубую ошибку. Признаюсь, что именно это я стремился доказать на протяжении всей книги, и, льщу себя надеждой, не безуспешно. Но я надеюсь, что проблема никому не станет правиться меньше только потому, что ее справедливость доказана ие одним, а несколькими способами.

Безусловно, чем меньше желаний у человека и чем менее оп жаждет пх выполнения, тем легче ему управляться с самим собой; чем более активно он сам удовлетворяет свои потребности и чем менее ои требует, чтобы ему прислуживали, тем больше его любят и тем меньше хлопот он доставляет семье; чем больше он любит мир и согласие, чем больше милосердия оп проявляет в отношении своего ближнего, чем более он блистает истинной добродетельностью, тем более он, несомненно, в такой же мере приемлем богу и человеку. Но давайте будем справедливы: какую выгоду могут принести эти вещи или какие земные блага они могут произвести, чтобы увеличить богатства, славу и мирское величие народов? Именно чувственный вельможа не ставит границ своей роскоши; ветреная куртизанка изобретает новые моды каждую неделю; высокомерная герцогиня в экипировке, развлечениях и во всем своем поведении подражает принцессе; щедрый повеса и расточительный наследник сорят деньгами без всякого ума или соображения, покупают все, что попадается им на глаза, и либо уничтожают, либо отдают его на следу ющий день; алчный и вероломный негодяй, выжавший: огромпое состояние из слез вдов и сирот и оставивший деньги па мотовство сыновьям,— именно оии являются добычей и подходящей пищей матерого левиафана; или, другими словами, таково печальное, чреватое бедствиями состояние человеческих дел, что нам нужны те бедствия и монстры, которые я упомянул, чтобы совершался весь тот огромный разнообразный труд, который способна изобрести человеческая фантазия, чтобы обеспечить честный способ заработать на жизнь огромному числу трудящихся бедняков, которые необходимы, чтобы получилось большое общество; и было бы глупостью воображать, что без них великие и богатые страны могут существовать и быть одновременно могущественными и цивилизованными.

Я так же резко выступаю против папства, как когда-то выступали Лютер, или Кальвин, или сама королева Елизавета 13, но я со всей искренностью полагаю, что Реформация едва ли более способствовала превращению тех королевств п государств, которые она охватила, в процветающие страны, обогнавшие все другие, чем глупое и капризное изобретение — стеганые юбки или нижние юбки на фижмах. Но если справедливость моего утверждения будет опровергаться врагами власти духовенства, я по крайней мере уверен в том, что, если исключить великих людей, которые боролись за это благо мирян или против него, Реформация с самого ее начала до сего дня не заняла столько рук, честных, прилежных, трудолюбивых рук, сколько то отвратительное усовершенствование женской роскоши, которое я упомянул, за несколько лет. Религия — это одно, а торговля — другое. Тот, кто причиняет больше всего беспокойства тысячам своих соседей и изобретает самые трудоемкие производства, является, прав он пли не прав, величайшим другом общества.

Какая суматоха должна подняться в различных частях света, прежде чем будет изготовлено тонкое алое или пурпурное сукно, какое огромное число ремесленников и мастеровых должно быть занято этим! Не только те, участие которых само собой разумеется,—чесальщики шерсти, прядильщики, ткачи, суконщики, мойщик тканей, красильщик, усадчик, волочильщик и упаковщик, но и другие, которые более отдалены от этого дела и, кажется, могли бы не иметь к нему отношения, такие, как механик, оловянщик и химик, которые, однако, все так же необходимы, как и большое число других ремесленников, чтобы иметь инструменты, принадлежности и другие орудия, необходимые для занятий, уже перечислен- ных. Но все эти вещи изготовляются в страйе и могут быть сделаны без чрезмерного напряжения или риска; а эта грандиознейшая картина будет превзойдена, когда мы подумаем о тех трудах и опасностях, которые надо перенести за рубежом, об огромных морях, которые мы должны переплыть, о разных климатах, которые мы должны вытерпеть, и различных странах, которым мы должны быть обязаны за их помощь. Правда, одна Испания могла бы нас снабдить шерстью для изготовления самого тонкого сукна; но какое умение и старание, какой опыт и изобретательность требуются для того, чтобы окрасить ее в эти великолепные цвета! Насколько далеко друг от друга рассеяны во Вселенной красители и другие составные части, которые должны соединиться в одном чане! Правда, квасцы у нас есть свои; винный камень мы можем получить с Рейпа, а купорос — из Венгрии — все это есть в Европе; но зато, чтобы получить в большом количестве селитру, мы вынуждены направляться в Ост-Ипдию. Кошениль 14, неизвестный древним, ненамного ближе к нам, хотя и в совершенно иной части света; правда, мы покупаем его у испанцев, но, поскольку оті не является их продуктом, они вынуждены добывать его для нас в самом отдаленном уголке Нового света, в Ост-Индии. В то время как такое огромное число моряков жарится на солнце и изнемогает от зноя к востоку и западу от нас, другие мерзнут на севере, чтобы привезти поташ из России.

Когда мы тщательно ознакомились со всем разнообразием трудов и забот, лишений и бедствий, которые надо преодолеть, чтобы достичь той цели, о которой я говорю, и принимаем во внимание огромный риск и опасность, с которыми мы сталкиваемся во время этих путешествий, и тот факт, что очень немногие из них совершаются без потерь не только здоровья и имущества, но и мпогих жизней,— повторяю, когда мы знакомы с явлениями, которые я назвал, и должным образом принимаем их во внимание, мы едва ли можем представить себе такого бесчеловечного и лишеппого стыда тирана, который, видя все в таком же самом свете, что и мы, тем не менее требовал бы такой ужасной службы от своих невинных рабов и в то же время осмеливался бы признаваться, что он делал это не по какой-лпбо иной причине, а чтобы человек получал удовлетворение от одеяния, изготовленного из алого пли пурпурного сукна.

Но какого же высокого уровня должна достигнуть роскошь в стране, где не только офицеры короля, но и его охрана и даже рядовые солдаты могут иметь такие дерзкие желания!

Но если мы изменим угол зрения и посмотрим на все эти труды как на добровольные действия, свойственные различным профессиям и занятиям, которым обучены люди для того, чтобы зарабатывать себе на жизнь, когда каждый трудится для себя, хотя может казаться, что работает на других; если мы примем во внимание то обстоятельство, что даже матросы, которые испытывают величайшие лишения, но, только что вернувшись из одного рейса, даже после кораблекрушения, ищут и просят работы на другом корабле, — повторяю, если мы примем это во внимание и посмотрим на эти вещи с иной точки зрения, мы обнаружим, что труд для бедных не только не является бременем и наказанием, но, напротив, для них получить работу — благо, о котором они молятся в своих молитвах, обращенных к небу, и обеспечить большинство их работой—самая главная забота каждого законодательного органа.

Поскольку подростки и даже маленькие дети подражают старшим, все юноши и девушки испытывают страстное желание стать мужчинами и женщинами и часто выглядят нелепо из-за своих нетерпеливых попыток казаться тем, чем они, как все видят, пе являются; все крупные общества в немалой степени обязаны этой глупости увековечиванием или по меньшей мере длительным поддержанием некогда возпикших занятий. Какие усилия не предпримут молодые люди, какое насилие они не совершат над собой, только чтобы приобрести незначительные и часто заслуживающие порицания качества, которыми они из-за недостатка ума и опыта восхищаются у других, превосходящих их по возрасту! Эта любовь к подражательству заставляет их постепенно привыкать к употреблению вещей, вначале их раздражавших, если они вообще их выносили, а теперь они не знают, как от этих вещей отстать, и очень жалеют, что безо всякой необходимости необдуманно увеличили свои жизненные потребности. Какие состояния были приобретены благодаря торговле чаем и кофе! Какая ведется обширная торговля, какое разнообразие работ совершается в мире для поддержания тысяч семей, которые целиком зависят от двух глупых, если не отвратительных привычек — нюханье и курение табака; обе, несомненно, приносят бесконечно больше вреда, чем пользы, тем, кто к ним пристрастился! Я пойду дальше и покажу полезность потерь п несчастий отдельных лиц для общества в целом, а также безумство наших желаний, которые мы испытываем в тот момент, когда делаем вид, что более всего мудры и серьезны. Пожар Лондона был огромным бедствием; но если бы плотники, каменщики, кузнецы и все мастеровые, не только занятые в строительстве, но в равной мере и изготовляющие те самые изделия и другие товары, погибшие от огня, и торгующие ими, и, далее, другие ремесленники и торговцы, получавшие от них прибыль, когда были полностью заняты, должны были голосовать против тех, кто потерпел убыток в результате пожара, то изъявлений радости было бы столько же, сколько жалоб, если не больше. Значительная часть промышленности и торговли используется на то, чтобы восстанавливать потерянное и уничтоженное пожарами, штормами, морскими битвами, осадами, сражениями; справедливость этого и всего, что я сказал о природе общества, будет ясно видна из нижеследующего.

Было бы трудной задачей перечислить все преимущества и разнообразные выгоды, которые получает страна от мореплавания и морских перевозок. Но если мы только посмотрим на сами корабли, на каждое судно, большое и малое, используемое для плавания, от самого маленького ялика до военного корабля первого класса, строевой лес и рабочие руки, занятые на их строительстве; и учтем смолу, деготь, канифоль, жир, мачты, реи, паруса и оснастку; разнообразие кузнечных работ, канатов, весел и всего остального, что им принадлежит, то мы обнаружим, что обеспечение такой страны, как наша, всеми этими необходимыми предметами составляет значительную часть европейской торговли, не говоря уже о всякого рода припасах и снаряжении, потребляемых на них, или о моряках, перевозчиках и других работниках с семьями, живущих за их счет.

Но если мы, с другой стороны, посмотрим на многочисленные несчастья и разнообразные бедствия, как нравственные, так и физические, выпадающие на долю народов из-за мореплавапия и торговли с иностранцами, картина получится действительно ужасающая; и если можно было бы предположить существование большого густонаселенного острова, обитатели которого совершен- но незнакомы с кораблями и морскими делами, но во всех остальных отношениях мудрые и сдержанные люди; и если бы какой-либо ангел или их добрый гений мог положить перед ними чертеж или план, где они могли бы увидеть, с одной стороны, все богатства и реальные выгоды, которые могут быть приобретены благодаря мореплаванию за тысячу лет, а с другой стороны, имущество и жизни, которые будут потеряны, и все остальные бедствия, которые неизбежно придется из-за этого перенести в течение того же времени, то, я уверен, они бы смотрели на корабли с ужасом и отвращением, а их благоразумные правители строго запретили бы изготовление и изобретение всех сооружений или орудий любых форм и размеров, при помощи которых можно было бы выйти в море, и не допустили бы всех таких отвратительных затей под страхом суровых наказаний, если не самой смерти.

Но если мы оставим в стороне неизбежные последствия внешней торговли — развращение нравов, а также чуму, сифилис и другие болезни, завозимые к нам через мореплавание, и обратим свой взгляд только на то, что либо может быть отнесено за счет ветра и непогоды, коварства морей, льдов севера, насекомых-паразитов юга, темноты ночей, вредности климата, либо вызывается отсутствием хорошей провизии и ошибками мореходов, неумением одних и халатностью и пьянством других; и если мы примем во внимание гибель людей и сокровищ, проглоченных морской пучипой, слезы ii лишения тех, кого море сделало вдовами и сиротами, разорение купцов и его последствия, постоянную тревогу, которую испытывают родители и жены за безопасность своих детей и мужей, и не забудем ту острую боль и душевные муки, которые многократно переживают все владельцы судов и грузов и страхователи торговой страны при каждом порыве ветра,— повторяю, если мы обратим свой взгляд на эти вещи, рассмотрим их с должным вниманием и придадим им то значение, которого они заслуживают, то разве не покажется нам удивительно, что народ, состоящий из мыслящих людей, говорит о своих кораблях и мореплавании как об особом благе, ему ниспосланном, и считает необычайным счастьем, что имеет бесчисленное количество рассеянных по всему огромному миру судов, одни из которых уходят, а другие возвращаются из всех уголков Вселенной?

Но давайте при размышлении об этих вещах на один момент ограничимся рассмотрением того, что испытывают только корабли, сами суда с их оснасткой и принадлежностями, не думая ни о грузе, который они перевозят, ни о матросах, которые их обслуживают, и мы обнаружим, что ущерб, который наносится только таким путем, очень значителен и должен из года в год составлять огромные суммы. Корабли, которые идут на дно моря, разбиваются о скалы и поглощаются песками, некоторые только из-за ярости бурь, а другие еще и из-за недостатка опыта и знапия побережья у лоцманов; мачты, сбитые ветром или же в силу необходимости срубленные моряками и выброшенные за борт; реи, паруса п такелаж различных размеров, уничтоженные штормами, и якоря, которые теряются; добавьте к этому необходимость заделывать возникающие течи и устранять другой ущерб, наносимый яростью ветров и буйством волн. На многих кораблях возникают пожары из-за неосторожности команды или вследствие употребления крепких спиртных напитков, к которым матросы привязаны больше, чем кто-либо другой. Иногда нездоровый климат, а иногда плохая провизия приводят к смертельным недугам, которые уничтожают большую часть команды, и немало кораблей потеряно из-за пехватки матросов.

Таковы все бедствия, неотделимые от мореплавапия, и они кажутся огромными препятствиями, которые стопорят колеса внешней торговли. Каким счастливым почитал бы себя купец, если бы его кораблям всегда была обеспечена хорошая погода и тот ветер, который ему нужен, а каждый нанятый им мореход, от самого высшего до самого нижнего чипа, был знающим, опытным моряком и осторожным, трезвым, хорошим человеком! Если бы такое счастье можно было получить за молитву, какой судовладелец и торговец в Европе, и даже во всем мире, не терзал бы целый день небеса, чтобы получить такое благословение для себя, не обращая внимание на то, какой ущерб это причинило бы другим? Такая просьба, безусловно, была бы незаконной, но где вы найдете такого человека, который считает, что у него нет права высказывать ее? И поэтому, раз каждый утверждает, что имеет равное право на эти блага, давайте предположим, что все их молитвы услышаны, а желания удовлетворены, а затем изучим последствия такого счастья, пе останавливаясь на невозможности того, чтобы это сбылось.

Корабли были бы полностью пригодны для плавання столько же времени, сколько стоят деревянные дома, потому что опи так же прочно построены, а последние должны подвергаться воздействию сильных ветров и других бурь, которые, в соответствии с нашим предположением, не должны причинять ущерб первым, так что прежде, чем возникла бы какая-либо реальная потребность в новых кораблях, живущие ныне подрядчики-кораблестроители и все, кто им подчинен и связан с кораблестроением, умерли бы естественной смертью, если бы не умерли с голода или ие встретили иной безвременный конец. Ибо во-первых, раз все корабли шли бы с попутным ветром и никогда не теряли времени на его ожидание, они совершали бы очень быстрые переходы как из порта, так и обратно; во-вторых, грузы не повреждались бы морем и не выбрасывались бы за борт из-за опасностей, создаваемых непогодой, а весь груз всегда бы благополучно прибывал на берег; а отсюда следовало бы, что три четверти уже существующих торговых судов были бы тогда ненужными, а весь флот судов, имеющихся сейчас в мире, служил бы огромное число лет. Мачты и реи служили бы столько же, сколько и сами суда, и нам в течение долгого времени ие нужно было бы из-за них беспокоить Норвегию. Правда, паруса и оснастка тех немногих судов, которые используются, изнашивались бы, но менее чем вчетверо медленнее, чем сейчас, ибо часто они за один час шторма повреждаются больше, чем за десять дней хорошей погоды.

Редко требовались бы новые якоря и канаты, и один служил бы кораблю столько, что и представить трудно. Только одно это обстоятельство дало бы много утомительных праздников кузнецам — изготовителям якорей и канатным фабрикам. Это общее сокращение потребления оказало бы такое влияние па торговцев лесом и на всех тех, кто ввозит железо, парусину, коноплю, деготь, смолу и т. п., что было бы иолиостыо потеряло четыре пятых того, что, как я говорил в начале своего рассуждения о морских делах, составляло значительную отрасль европейской торговли.

До енх пор я касался только тех последствий этого блага, которые имеют отношение к мореплаванию, но, кроме того, оно причинило бы ущерб всем другим отраслям промышленности и торговли и было бы губнтель- пым для бедняков каждой страны, которая вывозит что- либо произрастающее или производимое в ней. Товары и изделия, ежегодно погибающие в морской пучине, поврежденные в море соленой водой, жарой, паразитами, уничтоженные огнем или потерянные купцом в результате других происшествий, вызванных штормами или утомительными переходами нлп же халатностью пли жадностью матросов, — повторяю, такие товары и изделия составляют значительную часть того, что ежегодно посылается за рубеж ио всему миру и что дает работу огромному числу бедняков, прежде чем погружается на борт корабля. Сотня тюков сукна, сгоревших или погребенных на дне Средиземного моря, принесли такую же выгоду беднякам Англии, как если бы они благополучно прибыли в Смирну или Алеппо и каждый ярд их был продан в розницу во владениях Великого Синьора.

Может обанкротиться купец, и от этого могут пострадать суконщик, красильщик, упаковщик и другие ремесленники, люди среднего достатка; ио бедняки, которые выполняли работу, никогда не могут потерять на этом. Поденщики обычно получают свою плату раз в неделю, а всем рабочим, по крайней мере гораздо большей части их, которые были заняты либо в одной на разнообразных отраслей самого производства, либо в перевозках по суше и воде, которые необходимы для того, чтобы довести сукно до совершенства, начиная от спины овцы и до судна, на которое его нагрузили, было уплачено прежде, чем тюк поступил на борт. Если кто-либо из моих читателей сделает выводы in infinitum 15 из моих утверждений, что товары, потонувшие или сгоревшие, приносят такую же выгоду беднякам, как если бы их продали за хорошую цену и употребили в соответствии с их назначением, я посчитаю его придирчивым и не заслуживающим ответа: если бы всегда шел дождь и никогда не светило солнце, плоды земли вскоре бы сгнили и погибли; однако ни в коей мере не является парадоксальным утверждать, что для произрастания травы или зерна дождь так же необходим, как и солнечный свет.

Из того, что было уже сказано, можно легко догадаться, каким образом это благо попутных ветров и ясной погоды повлияло бы на самих мореходов и все племя моряков. Поскольку использовался бы едва ли один корабль из четырех, а сами суда никогда бы не подвергались штормам, для работы на них требовалось бы меньше людей и, следовательно, можно было бы высвободить пять из шести имеющихся у нас сейчас матросов, что для нашей страны, где большинство занятий бедпяков и так имеет больше работников, чем надо, было бы неблагоприятным поворотом. Как только все эти лишние матросы исчезли бы, нам было бы нельзя снаряжать такие огромные военные флоты, которые мы можем иметь сейчас. Но я не считаю это ни вредом, ни малейшим неудобством: поскольку сокращение численности моряков произойдет во всем мире, все последствие этого сведется к тому, что во время воины морские державы будут вынуждены сражаться с меньшим числом кораблей, а это будет не зло, а счастье; а чтобы довести это блаженство до самого высокого уровня совершенства, нужно добавить еще одно желательное благо, и ни одна страна вообще никогда ие будет воевать. Благо, на которое я намекаю, такое, за которое обязаны молиться все добрые христане, viz., чтобы все государи и государства были бы верны своим клятвам и обещаниям и справедливы по отношению друг к другу, а также к своим подданным; чтобы они больше уважали веления разума и религии, чем^ государственной политики и корыстной мудрости, и предпочитали бы духовное благоденствие других своим собственным плотским желаниям, а честность, безопасность, мир и спокойствие народов, которыми они управляют, — своей собственной любви к славе, духу мщения, скупости и честолюбию.

Последний параграф многим может показаться отступлением, мало соответствующим моей главпой цели. Но при помощи его я хочу показать, что так же, как доброта, честность и склонность к миру государей и правителей народов пе являются теми необходимыми качествами, которые способствуют возвеличиванию народов и увеличению их численности, не способствует этому и непрерывный ряд успехов, который, если бы мог, вымолил па свою долю каждый отдельный человек и который, как я показал, был бы вреден и губителен для большого общества, которое считает блаженством мирское величие и зависть со стороны соседей и ценит себя за свою честь и силу.

Никому не требуется охранять себя от благ, ио, чтобы предотвратить беду, нужны руки. Привлекательные качества человека не пробудили к действию ни одного представителя человеческого рода: его честность, его любовь к обществу людей, его доброта, довольство и бережливость служат лишь средствами поддержки праздного общества, и, чем более они реальны и непритворны, тем надежнее они сохраняют все в состоянии покоя и мира и тем вернее предотвращают всюду беспокойство и само движение. Почти то же самое можно сказать о дарах и щедротах небес и всех щедрых благах и плодах природы: несомненно, чем более они изобильны и чем больше мы их имеем, тем больше мы сберегаем свой труд. Но потребности, пороки и несовершенства человека в сочетании с различными суровостями воздуха и других стихий содержат в себе семена всех искусств, трудолюбия и труда. Именно крайности тепла и холода, непостоянство и непригодность времен года, буйство и переменчивость ветров, огромная сила и коварство воды, ярость и непослушность огня и упорство и бесплодность земли заставляют нас напрягать воображение в размышлении о том, как мы либо избежим несчастья, которое они могут принести, либо устраним вред, им причиняемый, и, применяя тысячи различных способов, обратим их различные силы себе на пользу; одновременно мы заняты удовлетворением бесконечного разнообразия своих потребностей, которые будут постоянно множиться по мере увеличения наших знаний и роста наших желаний. Голод, жажда и нагота — первые тираны, которые заставляют нас действовать; за ними следуют паши великие патроны, покровительствующие развитию всех искусств и наук, ремесел, профессий н занятий, — гордость, леиь, чувственность и непостоянство, в то время как великие надсмотрщики — нужда, скупость, зависть и честолюбие, каждый в тон сфере, которая ему принадлежит, принуждают членов общества трудиться и заставляют всех их — большинство с охотою — подчиняться тяжести и нудности их положения; короли и принцы ие являются исключением.

Чем больше разнообразие ремесел и мануфактур, тем больше они поглощают труда, а чем больше они делятся на многочисленные отрасли, тем больше их может быть в обществе людей, не мешающих друг другу, и тем легче можно их превратить в богатый, могущественный и процветающий народ. Очень немногие добродетели дают работу людям, и поэтому они могут сделать небольшой народ добрым, но они никогда не в состоянии сделать его великим. Быть сильным И ТруДОЛЮОИВЫхМ, терпеливым в трудном положении и усердным во всяком деле — по- хвальные качества; но так как эти качества делают то, что должны делать, то они и являются сами для себя вознаграждением, и ни искусство, ни промышленность никогда не награждали их своими дарами, в то время как превосходство человеческой мысли и изобретательности нигде не является столь бросающимся в глаза, как в разнообразии инструментов и приспособлений рабочих и мастеровых и в многочисленности орудий, которые были все изобретены для того, чтобы либо восполнить слабость человека, исправить его многочисленные несовершенства, удовлетворить его лень, либо чтобы облегчить его нетерпение.

В нравственности положение обстоит так же, как в природе; у человеческих созданий нет ничего столь совершенно доброго, что не может быть вредным для кого-либо из членов общества, и ничего абсолютно злого, что не может оказаться выгодным той или иной части мироздания. Так что вещи добры или злы только относительно чего-либо еще и в зависимости от того света и положения, в которые они помещены. С этой точки зрения добрым является то, что доставляет нам удовольствие, и в соответствии с этим правилом каждый человек желает самому себе добра, насколько ему позволяют его способности, и мало обращает внимания па своего соседа. Даже в очень сухое время года, когда совершались публичные молебны с просьбой послать дождь и он наконец шел, кто-либо собиравшийся за рубеж все же мог пожелать, чтобы именно в этот день была хорошая погода, и никогда еще не было такого, чтобы абсолютно все были довольны этим дождем. Когда весной густо всходят хлеба и население страны радуется такому приятному зрелищу, богатый фермер, хранивший прошлогодний урожай в надежде подороже его продать, изнемогает при виде полей и внутренне огорчен перспективой получения изобильного урожая. Более того, мы часто слышим наших лентяев, открыто домогающихся имущества других, но, чтобы не быть несправедливыми, несомненно, добавляющих это мудрое условие — без ущерба для владельцев; но, боюсь, они часто домогаются имущества без такого ограничения в своих сердцах.

Счастье, что молитвы, а также жолапия большинства людей не имеют зиачепия и ни па что не годятся; в противном случае единственным, что сохраняло бы людей пригодными для общества и предотвращало бы наступ- ление хаоса в мире, была бы невозможность удовлетворения всех просьб, обращенных к небу. Исполненный сознания долга изящный молодой джентльмен, только что вернувшийся из путешествия, с нетерпением ждет в Бриле 16 восточного ветра, который перенесет его в Англию, где умирающий отец хочет обнять и благословить его перед тем, как испустить последний вздох, и лежит, призывая его, ослабевший от горя и нежности. Тем временем британский посланник, который должен заботиться об интересах протестантов в Германии, мчится на лошадях в Гарвич 17 и страшно торопится, надеясь быть в Ра- тисбоне 18 до прекращения работы парламента. В то же самое время богатый флот готов отправиться в Средиземное море, а отличная эскадра направляется на Балтику. Вероятно, все это может случиться одновременно, но крайней мере ие составляет труда предположить, что такое может произойти. Если эти люди ио безбожники и не очень великие распутники, у них всех возникнут хорошие мысли перед отходом ко сну, и, следовательно, перед тем, как заснуть, они все должны молиться о попутном ветре, каждый о своем, и о благополучном путешествии. Я скажу лишь только, что это их долг, и, возможно, все они могут быть услышаны, но я уверен, что им нельзя услужить всем одновременно.

Льщу себя надеждой, что всем этим я показал, что ни благоприятные качества и добрые чувства, данные человеку от природы, ни истинные добродетели, которые ои может приобрести при помощи разума и самоотречения, не являются основой общества; но то, что мы называем в этом мире злом, как моральным, так и физическим, является тем великим принципом, который делает нас социальными существами, является прочной основой, животворящей силой и опорой всех профессий и занятий без исключения; здесь должны мы искать истинный источник всех искусств и наук; и в тот самый момент, когда зло перестало бы существовать, общество должно было бы прийти в упадок, если не разрушиться совсем 19.

Я бы мог с огромным удовольствием добавить тысячу вещей, чтобы подкрепить и еще более ярко показать эту истину; но из боязни быть надоедливым я закончу, хотя призиаюс-ь, что я и вполовину так ие заботился о том, чтобы заслужить одобрение других, как я старался доставить самому себе удовольствие в ходе этой забавы; все же, если я когда-либо услышу, что, предаваясь этому развлечению, я что-то дал умному читателю, это всегда будет увеличивать то удовлетворение, которое я получил во время работы. Питая такую надежду, которую подсказывает мне мое тщеславие, я с сожаление*м покидаю читателя и в заключение повторяю тот кажущийся парадокс, суть которого излагается на титульном листе: пороки отдельных лиц при помощи умелого управления со стороны искусного политика могут быть превращены в блага для общества.