§ 4. О гении
Но если гений — это ум, столь же строгий, как и проницательный, столь же истинный, как и всеобъемлющий, который не только постоянно избегает заблуждения, подобно искусному лоцману, избегающему подводных скал, но и пользуется разумом, как компасом; если он никогда не уклоняется от своей цели, владеет истиной с такой же определенностью, как и ясностью, который, наконец, легко схватывает разом множество идей, цепь которых образует систему опыта, столь же ясную в принципах, как и последовательную в выводах,— если все это так, то пусть простятся со своими претензиями наши умники и знаменитые изобретатели гипотез! Прощай бесконечное количество гениев! Как их мало будет отныне! Присмотримся теперь к главным современным философам, которым присвоено наименование гения, и начнем с Декарта.
Главное создание Декарта — это его метод; он двинул далеко вперед геометрию с того пункта, на котором она стояла до него, — может быть, настолько же, насколько Ньютон двинул ее дальше с того места, на котором ее оставил Декарт. Наконец, никто не откажет ему в природном философском уме. Во всех этих отношениях Декарт не был обыкновенным человеком; он был бы даже гением, если бы, чтобы заслужить этот титул, достаточно было затмить и оставить позади себя всех остальных математиков.
Но идеи величин просты, легко поддаются усвоению и определению. Круг их очень невелик, и их всегда наглядные обозначения делают их легко понятными. Поэтому геометрия и алгебра принадлежат к наукам, в которых ограничено количество комбинаций, в особенности сложных. В них только и есть, что задачи, а между тем решать нечего 44. Вследствие этого случается, что молодые люди, занимающиеся в течение трех-четырех лет математикой вдумчиво и с энергией, скоро оказываются і состоянии сравняться с теми, кто не создан для того, чтобы переступить границы своего ремесла. По общему правилу геометры, далеко не будучи гениями, не являются даже людьми большого ума. что я приписываю небольшому количеству идей, поглощающих их и ограничивающих ум вместо того, чтобы, как предполагают, расширять его. Когда я вижу геометра, обладающего умом, я говорю себе, что он обладает им в большей степени, чем другой: его вычисления затрагивают только поверхность его ума. и то, что для этого необходимо, всегда пр^ нем. Нет ничего удивительного в том. что круг наших идей суживается пропорционально кругу предметов, беспрестанно нас занимающих. Геометры — я готов это признать — легко овладевают истиной: и они вдвойне провинились бы. если бы не сумели как следует ее изложить, после того как знаменитый Клеро обнародовал свои «Элементы геометрии» 45. (Ибо, милостивый боже, в каком беспорядке и хаосе пребывала до этой превосходной работы эта наука!) Но заставьте их выйти из узкой сферы: пусть они не говорят ни о физике, ни об астрономии, пусть перейдут к более высоким предметам, не имеющим никакого отношения к предметам, зависящие от математики, например к метафизике, морали, физиологии или литературе: они. подобно детям, которые верят, что небо соприкасается с землей на краю равнины, найдут мир идей слишком большим. Сколько проблем, и притом столь сложных и трудных! Какое множество идей (не считая труда, который геометры обыкновенно пренебрегают затрачивать, чтобы стать литературно и научно образованными) и разнообразных знаний надо охватить единым взором, собрать воедино и сравнить! Пусть люди, которые за отсутствием знаний нуждаются в ссылке на авторитеты для составления суждения, прочтут речь, произнесенную Мопертюи в день его принятия во Французскую академию, и тогда они увидят, правильно ли я сужу о ничтожности заслуг геометров и преувеличиваю ли таланты, необходимые для преуспеяния в науках более широкой сферы. Как видите, я апеллирую к мнению глубокого геометра и вместе с тем человека большого ума, более того, истинного гения, если только гений характеризуется наиболее редкими качествами: истиной, логичностью, определенностью и ясностью. Пусть же мне укажут в Декарте качества, столь необходимые для гения, и в особенности пусть мне укажут их вне области геометрии, так как, повторяю, первый из геометров может оказаться последним из метафизиков; знаменитый философ, о котором я говорю, своим примером представляет весьма наглядное доказательство этого. Он говорит об идеях, не зная, ни откуда, ни как они у него появляются; его первые два определения сущности души и материи представляют собою два заблуждения, из которых вытекают все остальные. В своих «Метафизических размышлениях», глубиной, правильнее было бы сказать темнотой, которых восхищается Деланд, Декарт, наверное, не знает ни того, к чему стремится, ни куда намерен идти: он не понимает самого себя. Он допускает существование врожденных идей, он видит в телах лишь одну божественную силу. Он обнаруживает недостаточность своей способности к суждению, то отрицая у животных чувства, то высказывая по этому вопросу нецелесообразное, бесполезное и ребяческое сомнение, то принимая ложь за истину, часто противореча самому себе, отклоняясь от собственного метода, воспаряя недисциплинированной силой своего ума, чтобы гем ниже упасть, извлекая из этого, подобно безрассудному Икару, лишь честь обессмертить море, в котором он утонул 46.Я допускаю — и я говорил уже об этом,— что самые заблуждения Декарта были заблуждениями великого человека; я допускаю, что без него у нас не было бы ни Гюйгенса, ни Бойля, ни Мариотта, ни Ньютона, ни Мушснбрука, ни Гравезанда, ни Вургаве, обогативших физику поразительно большим количеством опытов, и что в этом смысле живому воображению предоставляется право делать свои выводы. Но, скажу я к неудовольствию г-на Прива де Мольера, большого сторонника систем, и в частности картезианской гипотезы 47, разве может это сослужить пользу легковесным предположениям Декарта? Что бы он ни говорил, легковесные системы являются не чем иным, как воздушными замками, лишенными как пользы, так и основания.
Что сказать о сыне фантазии, этом неблагодарном чаде, который от спора со своей матерью легко переходит к драке с ней? Мальбранш был более искусен в деле построения, чем Бейль в искусстве разрушения 48 Но последний ученый очень часто обнаруживал логический ум, легко избегающий заблуждения.
Мальбранш же обнаружил ложное направление ума, неспособного усвоить истину, воображение, которое преобладало в нем над всеми остальными свойствами, не позволяло ему ни говорить о страстях, не обнаруживая их, ни излагать заблуждения чувств, не преувеличивая их. Я удивляюсь величию его труда: он представляет собою нигде не прерывающуюся цепь, но материалом для этой цепи, как бы проводниками, ведущими к бессмертию, являются у него заблуждение, иллюзия, грезы, головокружительные взлеты и бред. Его замок походит на замок фей; их руками изготовляются блюда, которые он нам подает. Можно было бы сказать, что он отыскивал истину лишь в заглавии своей книги. Он проявил не больше искусства в ее открытии, чем ловкости в ее сообщении другим. Раб предрассудков, он готов усвоить все; одураченный призраком или видением, он осуществляет приходящие ему в голову химеры. Предрассудки не без основания сравнивали с ложными друзьями, которых следует изгонять, лишь только обнаружилось их вероломство. Но кто же, как не философ, должен уметь распознать это вероломство, чтобы уберечься от него?Но это еще не все: он не только видит в боге все, за исключением своих чудачеств и своего безумия, НО И, ГІО замечанию некоторых, он сделал из него столь неискусного механика, что создание его рук не могло бы двигаться, если бы рабочий не приводил его непрерывно в движение; можно подумать, что он хотел доказать при помощи этой картезианской идеи, что не было бы ничего удивительного, если бы бог раскаялся в том, что создал человека.
После всего сказанного, может ли Мальбранш претендовать на зачисление в разряд гениев, т. е. умов, как бы созданных для познания и ясного изложения истины? Как далек он от того, чтобы быть гениальным! Но, без сомнения, его признают умом божественным, возвышенным, умозрения которого заходят дальше двенадцатого неба Птолемея 49, ибо для него недостаточно представлений, приобретенных органами чувств, более того, ему недостаточно даже врожденных идей Декарта; ему нужны божественные идеи, черпаемые в недрах беспредельного, бесконечного; ему нужен духовный, умопостигаемый (вернее, непостижи- мый) мир, в котором находятся идеи, т.
е. образы, представляющие все тела, чтобы сделать вывод, что бог — это все то, что мы видим, и что нельзя сделать ни шагу, не наталкиваясь на него в этой обширной Вселенной, в согласии с мыслью, которую Лукан выражает в девятой книге своей «Фарсалы»:lupiter est quodcumque vides, quocumque moveris 50.
Знаменитый Лейбниц до исступления рассуждает о бытии и субстанции; он думает, что познал сущность всех тел. Действительно, без него мы никогда не могли бы предположить, что на свете существуют монады и что душа является таковой; мы никогда не знали бы пресловутых начал, исключающих всякое равенство в природе и объясняющих все явления при помощи основания, скорее, бесполезного, чем достаточного. Наконец, является Вольф как комментатор лейбницевского текста. Воздадим такую же справедливость этому знаменитому ученику и комментатору, настолько оригинальному, что его имя утвердилось за школой приверженцев его учителя, увеличивающейсяс каждым днем под его руководством. Без сомнения, система, которую он украсил богатством и тонкостью идей, чудесным образом следующих одна за другой, является наиболее изобретательной из всех систем. Никогда еще человеческий ум не заблуждался столь последовательно: что за ум, что за порядок, что за ясность присущи всему его труду! Великие умы справедливо требуют, чтобы он был признан философом, значительно превосходящим всех остальных и даже того, кто дал основание вольфианской философии 51. Логическая цепь его принципов хорошо сделана, но золото, из которого она на первый взгляд сделана, будучи положено в тигель, окажется только фальшивым металлом. В самом деле, разве так уж много искусства требуется для приукрашивания заблуждения, чтобы тем больше его увеличить? И разве эти тщеславные метафизики не говорят таким образом, что можно подумать, будто они присутствовали при сотворении мира и рассеянии хаоса? А между тем их основные принципы являются лишь смелыми догадками, в которых гений участвовал в меньшей степени, чем чрезмерное воображение. Пусть, если угодно, их величают великими гениями за то, что они исследовали и — как они хвастают — познали первичные причины! Что касается меня, то я думаю, что им следует предпочесть тех, кто пренебрегал этими первопричинами, и что успех Локка, Бургаве и всех мудрых людей, ограничившихся исследова- ниєм вторичных причин, вполне доказывает, что только самолюбие не может извлечь из них больше преимуществ, чем из первичных.