Философия Канта периода 1769—1771 годов

Главный источник наших знаний о философии Канта периода 1769—1771 годов — диссертация 1770 года «О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира». Диссер­тация завершает большой этап кантовской философии.

Логично предположить, что разделы, в которых обсуждаются общие принципы чувственно воспринимаемого и интеллигибель­ного мира, являются взаимодополняющими частями системы и имеют равный вес для Канта. Более тщательное рассмотрение этого вопроса, однако, приводит не столько даже к противополож­ным, сколько к странным результатам.

Первое, что обращает на себя внимание: если в разделе о форме чувственно воспринимаемого мира Кант излагает свои новейшие открытия, устанавливающие (трансцендентальную) идеальность пространства и времени, то в разделе о форме интеллигибельного мира на поверхности оказываются самые архаичные пласты кан­товской философии, темы, подробно разработанные уже в первой работе Канта «Об истинной оценке живых сил» в 1746 году.

Присмотримся к содержанию упомянутых разделов. В том, где речь идет о формах чувственно воспринимаемого мира, Кант при­водит аргументы, доказывающие, что пространство и время не яв­ляются ни отношениями между вещами (точка зрения, близкая Лейбницу — 2: 296, 300), ни самими по себе существующими абсо­лютными реальностями (позиция Ньютона и его последователей 2: 296, 300), а суть не что иное, как чистые созерцания (2: 294, 298— 299), субъективные формы чувственности (2: 295—296, 300). Боль­шая часть изложенных в диссертации аргументов в пользу идеаль­ности пространства и времени почти в неизменном виде перешла в учение о чувственности «Критики чистого разума».

Между тем, еще за несколько лет до диссертации Канту была близка именно позиция Лейбница по отношению к вопросу о при­роде пространства и времени. Наиболее ярко эта точка зрения вы­сказана Кантом в «Новом освещении первых принципов метафизи­ческого познания» (1755; см. 1: 308—309) и «Физической монадоло­гии» (1756), но она отчетливо прописывается им и в заглавной ра­боте шестидесятых годов «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики» (2: 211). Суть этой кантовской позиции в том, что пространство не должно представляться существующим независи­мо от находящихся в нем субстанций, так как оно есть, собственно, только отношение этих (простых) субстанций друг к другу. То же можно сказать и о времени. Кант, правда, считал, что подобное отношение вполне можно трактовать как реальное, а не идеальное, и поэтому пытался избавиться от лейбницевского понятия предус­тановленной гармонии (см. 1: 310).

Переход Канта на новую позицию подробно проанализирован в исследовательской литературе. Ключевую роль сыграло изучение им в 1768 году проблемы «неконгруэнтных подобий». Кант выяс­нил, что чувственные отношения в пространстве не могут быть полностью описаны рассудком. Поскольку пространство и чувст­венное вообще трактуются в лейбницевской парадигме в качестве «спутанного» рассудочного (см.

Любопытно, однако, что инициировавший этот переход аргу­мент, отталкивающийся от существования «неконгруэнтных подо­бий» (такие «подобия» могут быть получены в результате зеркаль­ных проекций большинства предметов), не вошел в центральный блок доказательств субъективной природы пространства, представ­ленный в диссертации 1770 года, и был полностью исключен из «Критики чистого разума». Этот аргумент вновь появляется, при­чем в качестве едва ли не решающего, только в «Пролегоменах» (4: 40-42). Позиция же Лейбница и в диссертации, и в «Критике» оп­ровергается указанием, что при отрицании субъективной природы пространства геометрия не могла бы быть аподиктической наукой, какой она на деле является¹, так как геометрия это наука о про­странстве, и если пространство сводится к отношениям между ве­щами, как считали последователи Лейбница, то все эти отношения могут быть даны только вместе с вещами, т.е. a posteriori, а опыт­ное знание, которым была бы в таком случае геометрия, не может быть аподиктически истинным (2: 300—301; А 40 / В 57).

Этот аргумент может показаться убедительным, а между тем он имеет смысл лишь в том случае, если заранее допускается, что чув­ственные, или пространственные, отношения принципиально не сводимы к рассудочным.

Рассмотрение эволюции кантовских представлений о природе пространства и времени, как выяснится, имеет прямое отношение к оценке значимости другого и, казалось бы, важнейшего раздела «О принципе формы интеллигибельного мира» диссертации Канта. Его содержание, вкратце, сводится к следующему. Кант ищет ответ на вопрос «как... возможно, чтобы многие субстанции находились во взаимной связи и таким образом относились к одному и тому же целому, которое называется миром» (2: 304). Дело в том, что хотя из существования какой-либо субстанции можно заключить о на­личии причины ее существования (2: 305), но непосредственное умозаключение о том, что эта субстанция находится во взаимодей­ствии с другими субстанциями, а не существует совершенно изоли­рованно от них, невозможно (там же). Если же взаимодействие между субстанциями действительно имеет место — о чем мы знаем a posteriori — то надо найти его основание.

Кант считает, что необходимым, и, вероятно, достаточным ус­ловием взаимодействия субстанций (2: 306—308) является наличие у них одной общей причины (там же). Доказательство ведется от противного. Во-первых, взаимодействие необходимых субстанций невозможно: «зависимость не согласна с понятием необходимого» (2: 305). Далее, если бы причинные ряды, определяющие существо­вание всех случайных субстанций, восходили к разным первопри­чинам, имеющим необходимое существование, то эти случайные субстанции, по основаниям, аналогичным предыдущему случаю, тоже не могли бы взаимодействовать друг с другом (2: 306).

Как уже упоминалось, подобные рассуждения можно встретить уже в самой первой работе Канта (см. 1: 308—309). Связь же между ними и представлениями Канта о природе пространства ярче всего обнаруживается при анализе ответа Канта на возражения, которые естественно возникают при рассмотрении его аргументации. Кант пытается объяснить возможность взаимодействия субстанций на основе допущения общей им необходимой причины. Но не являет­ся ли пространство тем условием, которое создает возможность взаимодействия субстанций? Этот вариант кажется более простым и убедительным, нежели тот, который предлагает Кант. Причины несогласия с ним Канта очень показательны. Кант утверждает, что само пространство есть не что иное, как созерцательно данное от­ношение между субстанциями (2: 304), и оно поэтому не может корректно рассматриваться в качестве самостоятельного принципа. Вопрос о возможности взаимодействия субстанций может быть поэтому сформулирован и так: как возможно пространство (там же)?

Это кантовское замечание хорошо вписывается в контекст работ, созданных на ранних этапах его философского развития, ибо оно имеет смысл лишь при допущении, что принимается лейб- ницевская концепция пространства, сводящая его к отношениям между субстанциями, а Кант как раз и поддерживал Лейбница в этом вопросе вплоть до конца шестидесятых годов.

Но ведь представления Канта о пространстве в 1770 году ради­кально изменились! Теперь он считает, что пространство не может быть редуцировано к отношениям существующих в нем субстанций и обладает самостоятельным статусом в качестве субъективной формы чувственности. Раз так, то прежнее возражение Канта отно­сительно того, что пространство не может быть принципом, объяс­няющим возможность взаимодействия субстанций, должно утра­тить силу и, соответственно, пространство могло бы рассматри­ваться им в качестве такого принципа, значимого, по крайней мере, для доступных внешнему созерцанию субстанций.

Разрешать этот парадокс, однако, нет необходимости (хотя вместо него придется иметь дело с другой трудностью). Кант сам подводит читателя к тому, что в разделе о форме интеллигибельно­го мира он будет придавать пространству «возможно большую ре­альность», т.е. будет пользоваться своей старой концепцией про­странства. В первом параграфе этого раздела, после изложения по­зиции тех, кто считает понятие пространства достаточным для объ­яснения возможности взаимодействия между субстанциями (2: 304—305), он замечает, что «не говоря уже о том, что это понятие догматическая; благодаря ей общие принципы чистого рассудка, как их излагает онтология или рациональная психология, сводятся к некоторому образцу, доступному только чистому рассудку и составляющему общую меру всех остальных вещей, поскольку они реальности,— это понятие ноуменального совершенства. Эго совершенство тако­во или в теоретическом или в практическом смысле. В первом смысле оно есть высшее существо, бог, а во втором — нравствен­ное совершенство» (2: 289—290). Однако на основании этого фраг­мента нельзя полностью исключить, что речь здесь идет только об идее бога, а не о познании его существования: в работе 1763 года «О единственно возможном основании для доказательства бытия бога» сходные рассуждения трактуются Кантом как доказательство существования бога (1: 404-415), в «Критике» же — только как ил­люстрация формирования трансцендентального идеала как идеи высшего существа (А 571—583 / В 599—611). А как в диссертации, не ясно.

Другое доказательство бытия бога дано в разделе о форме ин­теллигибельного мира, но мы уже знаем, как осторожно надо отно­ситься к выводам этой части диссертации. Тем более, что кантов­ская реплика из схолии к упомянутому разделу — «если было бы позволено выйти за пределы аподиктической достоверности, кото­рая подобает метафизике, то стоило бы исследовать нечто, относя­щееся не только к законам чувственного созерцания, но также и к его причинам, познать которые может только рассудок» (2: 308) — показывает, что все или, по крайней мере, большинство изысканий с целью познания ноуменов лишено аподиктической достовернос­ти, подобающей метафизике.

Можно, пожалуй, говорить лишь о самой общей уверенности Канта в том, что в некоторых вопросах рассудок все же может выйти к ноуменам. На роль ноуменальных познаний в диссертации претендует не только заключение о бытии бога, но и положения, ставшие в «Критике чистого разума» тезисами двух первых проти­воречий трансцендентальных идей, или антиномий чистого разума, хотя и здесь не совсем ясно, являются ли они, по Канту, действи­тельными познаниями или всего лишь с необходимостью диктуют­ся природой рассудка или разума (2: 316; ср. XVII: 372), что совсем не одно и то же.

Сдержанный оптимизм Канта в вопросе о возможности ноуме­нальных познаний в 1770 году хорошо иллюстрируется одним из его автобиографических высказываний (R 5116), которое записано во второй половине семидесятых годов, но отсылает к периоду дис­сертации: «Я искал достоверного, если не относительно предмета, то относительно природы и границ этого вида познания . Постепенно я обнаружил, что многие из положений, при­нимаемых нами за объективные, в действительности субъективны, т.е. содержат условия, единственно при которых нами постигается или усматривается предмет. В результате, однако, я стал хотя и ос­торожным, но не наученным. Ведь поскольку все-таки существуют познания a priori, которые не исключительно аналитичны, но рас­ширяют наше познание, то мне недоставало проведенной по пра­вилам критики чистого разума, и прежде всего его канона, так как я все еще рассчитывал отыскать метод расширения догматического познания при помощи чистого разума. Для этого мне теперь требо­валось понимание, как вообще было бы возможно познание a pri­ori» (XVIII: 95—96). То, что Кант излагает здесь свои взгляды пе­риода диссертации, достаточно подтверждается тем, что контекст всего рассуждения задается различением субъективных и объектив­ных принципов познания, результаты которого как раз и закрепле­ны в диссертации 1770 года (доказательством тому является не только содержание самой диссертации, но и свидетельства Канта из письма к М. Герцу от 7 июня 1771 года — 8: 484—485) Упомина­ние же о «каноне чистого разума» (ср. обсуждение этого вопроса в «Критике чистого разума» — А 796 / В 824), позволяет утверждать, что речь идет именно об априорном синтетическом познании, вы­ходящем за пределы возможного опыта к ноуменам.

От проблем, связанных с познанием ноуменов, переходим к кантовской трактовке познания феноменов в 1770 году. Может ли рассудок a priori познавать феномены? Для начала надо выяснить, применимы ли вообще рассудочные понятия к предметам чувств, и если да, то в каком смысле. В диссертации Кант проводит различие между (служебным) логическим и реальным применением рассуд­ка: «Что же касается рассудочного познания, то прежде всего нужно заметить, что применение рассудка, т.е. высшей способнос­ти души, бывает двоякое: во-первых, реальное, когда даются сами понятия либо вещей, либо отношений; во-вторых, логическое, когда понятия — откуда бы они ни были даны — только подчиня­ются друг другу, а именно, низшие высшим (по общим признакам) и сравниваются между собой по закону противоречия» (2:286).

Кант подчеркивает, что в реальном применении «первичные поня­тия вещей и отношений и сами аксиомы даются изначально самим чистым рассудком» (2: 309), т.е. именно в этом состоит критерий реального применения.

Как реализуются эти функции в применении рассудка к фено­менам? Во-первых, само это применение возможно (2: 311), что, впрочем, естественно, ибо рассудочные понятия относятся к вещам вообще, а значит (косвенно) и к феноменам тоже. Важнейшая функция рассудка в этой области — логическая. Рассудок «обраба­тывает» чувственные данные, сводя менее общие законы явлений к более общим (2: 287). Кант замечает, что «рефлективное познание, которое возникает от сопоставления рассудком многих явлений, называется опытом (experientia)», и что «от явления к опыту нет иного пути, как только через рефлексию согласно логическому применению рассудка» (там же). Не только опыт, но и те науки, где «первичные понятия и аксиомы даются чувственным созерцанием» (2: 309), в частности, математика (там же), связаны с логическим применением рассудка (2: 292, 309).

Но можно ли встретить случаи реального применения рассудка к феноменам?

Примером реального применения рассудка к феноменам служат так называемые «принципы сообразности» (principia convenien- tiae — 2: 318), рассматриваемые Кантом в последнем параграфе диссертации 1770 года. Кант насчитывает три подобных принципа: «все в мире происходит сообразно с естественным порядком» (2: 319), «никакая материя вообще не возникает и не уничтожается, и все изменения в мире касаются только формы» (там же), и «не сле­дует принимать много принципов без крайней необходимости» (там же). Данные положения, утверждает Кант, «опираются на субъективные основания, но не на законы чувственного познания, а на законы рассудочного познания» (2: 318). Поскольку эти поло­жения имеют рассудочный характер и, как очевидно из их содержа­ния, применяются к феноменам — по крайней мере, первый и вто­рой принципы — то они действительно иллюстрируют реальное применение рассудка в мире феноменального.

В вопросе о «принципах сообразности» есть неясные моменты, требующие уточнения. Почему Кант называет эти принципы субъ­ективными и считает, что они имеют рассудочное происхождение? Возьмем для примера первый принцип «все в мире происходит со­образно с естественным порядком». Это положение в той или иной степени обсуждается и в более ранних работах Канта, хотя и не называется там субъективным — в полном соответствии с цитиро­вавшимся выше фрагментом одной из автобиографических записей Канта, где он сообщает, что лишь постепенно обнаружил, что мно­гие положения, считаемые нами объективными, в действительнос­ти субъективны (XVIII: 95). В развернутом виде этот принцип представлен в работе «О единственно возможном основании для доказательства бытия бога» (1763 г.). Приведенные там разъясне­ния позволяют отождествить данный принцип с положением «вся­кое событие в мире явлений имеет причину, также принадлежащую этому миру». Дело в том, что Кает определяет понятие «естествен­ный порядок вещей» через соотнесение его с принципом причин­ности: сверхъестественным оказывается событие, имеющее причи­ну вне мира опыта (1: 430).

Итак, основоположения «все в мире происходит сообразно с ес­тественным порядком» и «всякое событие в мире явлений имеет причину, также принадлежащую этому миру», эквивалентны. Вто­рое часто упоминается Кантом, правда в сокращенном виде, в чер­новых набросках конца шестидесятых — начала семидесятых годов (см. XVII: 346, 372, 383).

Так почему же оно субъективно и в каком смысле? Разбирая основоположение о причинности, Кает отмечает, что оно не может возникнуть из опыта, т.е. быть отвлеченным от объектов (ср. 2: 318), поскольку опыт не дает ни всеобщности, ни необходимости (в связи причины и действия), присутствующих в данном осново­положении (ср. XVII: 370-371). Раз основоположение о причин­ности не возникает в результате отвлечения от объектов, оно про­истекает из субъективных источников. Кроме того, оно субъектив­но и в специфическом смысле этого термина, характерном для кан­товской диссертации 1770 года — рассудок не может обойтись без данного основоположения в познании предметов чувств (см. 2: 319, 312).

Вопрос о том, почему Кант приписывает этому принципу (именно принципу, а не понятию причины) рассудочное проис­хождение, будет рассмотрен позже. Прежде чем идти дальше, заме­тим, что все сказанное относительно принципа причинности спра­ведливо и для других «принципов сообразности».

Постараемся определить главные характеристики реального применения рассудка к феноменам. Считает ли Кает в 1770 году, что через «принципы сообразности» осуществляется априорное по­знание мира феноменов? Иными словами, к примеру, можно ли, по Канту, a priori утверждать, что мир явлений должен быть устро­ен так, что каждое событие, происходящее в нем, необходимо имеет причину, принадлежащую тому же миру явлений? Или же, хотя «принципы сообразности» возникают из рассудка, возмож­ность их применения, т.е. истинность, зависит от опыта, а до опыта нельзя сказать, истинны они или нет — вернее даже не ис­тинны, а широко применимы, ибо никакой опыт не в состоянии до конца подтвердить их истинность. Посмотрим, что пишет Кант по этому поводу в диссертации.

Из текста последнего параграфа диссертации мы узнаем, что «принципы сообразности» принимаются не потому, что они счита­ются достоверными и a priori доказанными (2: 319), но исключи­тельно «на том только основании, что, отказавшись от них, наш рассудок не мог бы составить почти никакого суждения о данном объекте» (там же). Эта особенность оправдывает и данное им Кан­том название. Они «рекомендуются нам в силу их сообразности со свободным и широким пользованием рассудка в соответствии с его особенной природой» (2: 318). Иными словами, мы принимаем «принципы сообразности» не потому, что удостоверены в их ис­тинности (хотя не исключено, что многие по ошибке считают их самоочевидными истинами), а потому, что, отказавшись от их предписаний, мы вообще не смогли бы познавать природу. Вот что, к примеру, пишет Кант относительно одного из «принципов сообразности», согласно которому материя не может возникать и уничтожаться: «Этот постулат по указанию обыденного рассудка проник во все философские школы не потому, что он считается достоверным и a priori доказанным доводами, а потому, что если признать материю текучей и преходящей, то совершенно не оста­нется ничего устойчивого и постоянного, что еще могло бы слу­жить для объяснения феноменов по всеобщим и неизменным зако­нам, а следовательно, и для применения рассудка» (2: 319—320).

Однако на основании приведенных высказываний Канта нельзя однозначно заключить, что в 1770 году он считает невозможным а priori доказать истинность «принципов сообразности». В самом деле, в диссертации Кант ведь ограничивается замечанием, что «принципы сообразности» принимаются не потому, что они a priori доказаны, а по другим причинам. Но отсюда, очевидно, нельзя сде­лать вывод, что они в принципе не могут быть доказаны. Правда — это имеет отношение к истинности первого «принципа» — Кант дает понять, что мы не в состоянии постичь невозможность сверхъ­естественного (а значит не можем и доказать, что в природе все подчинено естественному порядку — см. 2: 319), но вопрос все же остается до конца не ясным. Обратимся за помощью к кантовским рукописям периода диссертации.

В качестве иллюстрации вновь используем основоположение о причинности. В одном из набросков Кант отмечает: «[о] всех ре­альных основаниях и даже о самой возможности последних [мы] узнаем только a posteriori» (XVII: 370). Реальные основания — это и есть в данном случае естественные причины (ср. 2: 72—73). Выска­зывание Канта состоит как бы из двух частей: «о всех реальных основаниях можно узнать исключительно a posteriori» и «о возмож­ности реальных оснований можно узнать только a posteriori». Пер­вая часть имеет, по-видимому, такой смысл: если дано какое-ни­будь конкретное событие, то его непосредственную причину можно узнать только из опыта. Эта точка зрения разделялась Кан­том еще задолго до диссертации 1770 года (см. 2: 263).

Для нас сейчас гораздо более интересна вторая часть. Наиболее вероятно такое ее толкование: о том, содержат ли явления нечто подобное принципу причинности, можно узнать только a posteriori. Если это так, то основоположение о причинности по отношению к явлениям действительно не может быть доказано a priori. Впрочем, и опыт не в состоянии дать полное доказательство его истинности. Неудивительно, что Кант отказывается говорить о подобных осно­воположениях в терминах истинности или ложности (XVII: 363).

Таким образом, принцип «все в мире происходит сообразно с естественным порядком» не может быть a priori удостоверен. Мы верим, что каждое событие имеет причину, но не можем это дока­зать (вера, по Канту, в отличие от знания опирается только на субъективные основания — см. А 822 / В 850). Значит ли это, что Кант допускает возможность таких событий в мире явлений, кото­рые не вызваны естественными причинами? Одна из черновых за­писей Канта гласит: «Все, что существует, имеет причину — есть всего лишь субъективный принцип разума и [он] не имеет отноше­ния к возможности явлений» (XVII: 385). Раз принцип причиннос­ти не имеет отношения к возможности явлений, мир явлений может быть устроен так, что происходящие в нем события будут лишены естественных причин. Вот другие примеры, подтверждаю­щие правильность этого вывода. В «Размышлении», получившем в семнадцатом томе Академического издания сочинений Канта номер 3971, Кант пишет: «[положение] «нечто существует без при­чины», указывает только на некоторое субъективное условие и объект может быть дан в чувствах также и без него» (XVII: 370). В другом «Размышлении» Кант ут­верждает, что «всеобщие понятия» разума-рассудка (в этот период Кант не проводит еще четкого терминологического различения этих способностей — см. XVII: 346, 385) «не содержат форму опыта и без них всегда возможны непосредственные идеи опыта» (XVII: 373-374). К числу подобных «всеобщих понятий», конечно, отно­сится и понятие причины. Заметим, что впоследствии, радикально изменив свою позицию, Кант все же продолжал утверждать в «Критике чистого разума», что «предметы могут, несомненно, яв­ляться нам без необходимого отношения к функциям рассудка» (А 89 / В 122). Однако при этом Кант подчеркивал, что чистые поня­тия рассудка составляют необходимые условия тех явлений, кото­рые могут стать предметами восприятия (В 164—165). О «формаль­ном» различении Кантом явлений как таковых и явлений как воз­можных предметов восприятия (те явления, которые не могут быть восприняты, реально не существуют — А 120) в 1769 году не может быть и речи, так что приведенные выше высказывания Канта имеют мало общего с положениями «Критики». После того, как в 1771 году Кант занял новую, «критическую» позицию, он, не имея еще в запасе упомянутой терминологической дистинкции, так вы­разил существо новой установки: «Форма чувственности возможна через те же самые основания, которые для познания требуются рассудку» (XVII: 580).

Рассмотренные фрагменты свидетельствуют, что в 1770 году Кант вполне допускал, что могут быть события в мире феноменов, не имеющие естественных причин. За несколько лет до диссерта­ции Кант, впрочем, прямо указывал на возможность подобных со­бытий в работе «О единственно возможном основании для доказа­тельства бытия бога». Наиболее заметные и часто встречающиеся нарушения естественного порядка вещей связаны со свободными действиями человека (1: 438; нельзя смешивать это утверждение с положениями практической философии Канта восьмидесятых годов, так как впоследствии он утверждал, что свобода воли не противоречит естественному порядку вещей). И хотя Кант подчер­кивает, что подобные нарушения не очень хорошо согласуются с представлением о безграничной мудрости бога (1: 439—440), сам факт этих нарушений не отрицается им (1: 438—440). Нет серьез­ных оснований полагать, что позиция Канта в этом вопросе суще­ственно изменилась в отрезок времени, соединяющий упомянутую работу с диссертацией 1770 года.

Настало время сделать окончательный вывод о невозможности доказательства «принципов сообразности», в частности, положения «все в мире происходит сообразно с естественным порядком». В самом деле, о каком доказательстве может идти речь, если в мире феноменов бывают события, вырванные из цепей естественной причинности?

Остается уточнить статус «принципов сообразности», а также роль, которую они играют в познании. О роли этих принципов мы уже говорили. Мы принимаем их в качестве постулатов (например, всегда ищем естественную причину для данного события), в про­тивном же случае эмпирическое познание природы становится для нас невозможным (2:319—320). Сложнее обстоит дело с проблемой статуса данных принципов, и для ее решения вновь предстоит за­действовать черновики Канта периода диссертации 1770 года. Ранее уже отмечалось, что Кант отрицал опытное происхождение «принципов сообразности» и утверждал, что они возникают из рас­судка (см. 2: 318). Но могли возникнуть вопросы, почему Кант свя­зывает их именно с субъективными законами рассудка, а не чувст­венности. Сейчас уже можно ответить: будь «принципы сообраз­ности» субъективными формами чувственности, все предметы чувств с необходимостью должны были бы соответствовать им, и их истинность была бы столь же очевидна, как и истинность гео­метрических аксиом. Между тем, Кант не только не считает данные принципы самоочевидными, но и вообще отказывается признать их истинными. Поэтому Кант и не связывает их происхождение с чувственностью. Между тем, отношение этих принципов к предме­там чувств заслуживает дополнительного изучения.

Мы видели, что до опыта не известно, соответствует ли сам опыт «принципам сообразности» (XVII: 436). В силу того, что толь­ко опыт дает право применять эти основоположения (к примеру, опыт показывает регулярные связи явлений и дает основание при­менить к ним основоположение о естественном порядке вещей — см. XVII: 342), то нельзя ли утверждать, что эти принципы в каком-то смысле все же возникают из опыта? Размышляя на эту тему, Кант проводит различие между источником понятия или ос­новоположения и причинами, приведшими к их осознанию: «Хотя рациональные понятия возникают посредством ощущений, и, кроме того, могут быть помыслены только применимо к абстраги­рованным от них идеям, однако они не нахо­дятся в ощущениях и не абстрагированы от них» (XVII: 352, см. также 2: 288, 289). Эта дистинкция используется Кантом и в «Кри­тике чистого разума» (А 85—86 / В 117—118). Исследования, выяв­ляющие причины обладания нами тем или иным понятием — осо­бых успехов добился в этой области Локк (см. А 86 / В 119; XVII: 352) — относятся Кантом в «Критике» к эмпирической дедукции, которую он противопоставляет трансцендентальной дедукции, объ­ясняющей возможность априорного отношения понятий к предме­там (А 85/В 117).

Сказанное применимо и к «принципам сообразности», в част­ности, к положению «всякое событие в мире явлений имеет причи­ну, принадлежащую к тому же миру». С одной стороны, Кант ут­верждает, что «природа нашего рассудка такова, что по его законам ничто (случайное) не может быть помыслено вне связи с основа­ниями» (XVII: 346), с другой — что «мы заимствуем от телесных феноменов закон достаточного основания» (XVII: 347), в том смысле, что «вещи, которые всегда встречались в сопровождении друг друга, позволяют предположить, что они связаны друг с дру­гом по законам рассудка» (XVII: 342).

Итак, имея априорное рассудочное происхождение, «принципы сообразности» нуждаются в то же время в законосообразном опыте как необходимом условии их применения, так как a priori их ис­тинность не может быть доказана. Поскольку наш опыт действи­тельно законосообразен, данные принципы применимы к его пред­метам и, стало быть, объективно значимы по отношению к явлени­ям (XVII: 362, 383). Из тех же особенностей «принципов сообраз­ности» вытекает, что область их возможного применения не про­стирается дальше предметов опыта (XVII: 362). Размышляя над природой одного из «принципов сообразности», Кант в 1769 году натолкнулся на любопытный вопрос: «Субстанции не изменяются, сменяются только их состояния; так предписывает разум, показы­вает же опыт; откуда это согласие опыта с разумом?» (XVII: 400— 401).

Ясно, что этот вопрос может быть перенесен и на другие «прин­ципы сообразности». Все они, с одной стороны, имеют рассудоч­ное происхождение, с другой — подтверждаются опытом, хотя никак не связаны с «возможностью явлений» (XVII: 385). Так как же в самом деле получается, что опыт так хорошо соответствует априорным законам, субъективным «диспозициям» нашего рассуд­ка? В 1769 году этот вопрос остается без ответа для Канта, хотя, судя по всему, несколько тревожит его.

Двумя годами позже подобный вопрос выведет Канта из «догма­тического сна» и будет решаться в трансцендентальной дедукции категорий.

В 1769 году, однако, такого эффекта нет, и этот вопрос не ста­новится предметом специального рассмотрения. Почему? Ответ может быть только один: в 1771 году вопрос был поставлен в дру­гом контексте и, вероятно, стал представлять опасность для систе­мы кантовской философии из-за некоторых своих последствий, ранее не замечавшихся Кантом. Впрочем, все эти проблемы будут подробно обсуждаться в надлежащем месте.

Итак, в 1770 году Кант считает невозможным априорное позна­ние рассудком феноменов. С другой стороны, он признает возмож­ным рассудочное познание ноуменов, хотя вопрос о конкретных формах такого познания остается, по сути, неразработанным. Лю­бопытно, что в дальнейшем позиция Канта диаметрально измени­лась, и в трансцендентальной дедукции категорий Кант доказывал одновременно возможность априорного рассудочного познания мира явлений и невозможность такого познания по отношению к вещам, как они существуют сами по себе.

В следующем разделе предстоит выявить причины, повлекшие за собой столь значительные изменения в философии Канта.

3.