ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ (естественная философия).
Но, впрочем, и во времена Гиппократа мы знаем множество великих людей, и в первую очередь Демокрита2, которые с большим успехом исследовали природу с помощью наблюдений. Говорят, что один врач, посланный жителями Абдеры для того, чтобы вылечить якобы безумного философа, застал его за анатомированием и наблюдением животных. Можно себе представить, кого бы счел Гиппократ большим безумцем: того, кого посетил врач, или тех, кто его послал. Демокрит - безумец! Это ведь тот, кто открыл самое философское отношение и к природе и к людям: он научился изучать первую и смеяться над вторыми.
Впрочем, когда я говорю о распространении экспериментальной физики у древних, я не уверен, должны ли мы брать понятие такой физики в его полном объеме.
Экспериментальная физика основывается на двух принципах, которые не следует смешивать: на эксперименте в собственном смысле слова и на наблюдении. Наблюдение, которое не исследовано и менее тонко, ограничивается фактами, происходящими у нас на глазах, и задача здесь состоит в том, чтобы хорошо увидеть и детально рассмотреть явления всякого рода, какие нам предоставляет зрелище природы.
Напротив, эксперимент стремится глубже исследовать природу, вырвать у нее то, что она скрывает от нас, и с помощью различных сочетаний тел породить новые явления, подлежащие дальнейшему изучению. Короче, в эксперименте речь идет не о том, чтобы прислушаться к природе, а о том, чтобы ее допросить и вырвать у нее признания. Наблюдения можно назвать физикой фактов, или же лучше повседневной, поверхностной и осязаемой физикой. Эксперимент же - это оккультная физика3. Мы пожем пользоваться словом "оккультный" при условии, что мы с ним будем связывать более философские и более истинные идеи, чем некоторые современные физики, и обозначать им только познание неизвестных фактов, в существовании которых мы можем убедиться, наблюдая их, а не некий роман о гипотетических фактах, о существовании которых догадываются без того, чтобы их искать или видеть.Физика последнего рода не очень была развита у древних: они ограничивали себя простым чтением книги природы, но читали они ее весьма прилежно, а глаза у них были более зоркими, чем мы думаем. Множество фактов, о которых они рассказывали и которые поначалу были отвергнуты людьми нового времени, оказались истинными, когда в них вникли глубже. Метод, которым руководствовались древние, культивируя наблюдение природы, а не эксперимент, был в высшей степени философским и более всего пригодился для того, чтобы обеспечить физике самые большие успехи, на которые она была в то время, время пер- вой человеческой мудрости, способна. До того как применить и использовать всю нашу проницательность для отыскания какого-нибудь факта в тончайших комбинациях, необходимо увериться, не лежит ли этот факт рядом с нами, не находится ли он у нас под руками. Здесь дело обстоит точно так же, как в геометрии, где не следует тратить свои силы на решение какой-нибудь задачи, не убедившись предварительно, что она не была решена до нас другими. Природа так разнообразна и так богата, что даже простая совокупность хорошо подобранных фактов чудодейственным образом расширяет наши познания.
И если было бы возможно сделать эту совокупность фактов совершенно полной, так, чтобы в ней не было ни одного пропуска, то, может быть, только этой задачей и должен был бы ограничиться физик, или по крайней мере с нее он должен был бы начинать. Именно это и сделали древние... (Далее Даламбер говорит о средневековой науке, полностью, как он считает, отбросившей экспериментальный метод и наблюдение.)Я говорю об этих мрачных временах только для того, чтобы мимоходом напомнить о нескольких великих гениях, отбросивших эту туманную и расплывчатую философию, оставивших слова и обратившихся к вещам, гениев, которые в своей мудрости и в своем изучении природы искали более реальных познаний. Монах Бэкон4, полузабытый и мало читаемый сейчас, должен быть отнесен к числу этих первоклассных умов. Среди самого глубокого невежества он сумел силою своего гения подняться над своим веком и оставить его далеко за собою. И его также преследовали его собственные собратья, а народ считал его колдуном. С ним дело обстояло точно так же, как с Гербертом5, который тремя веками раньше был брошен в темницу за свои изобретения, с тою разницей, однако, что Герберт стал папой, а Бэкон остался монахом и несчастным (...)
Канцлер Бэкон в Англии, как и этот монах (это имя и этот народ счастливы в философии), первый охватил более широкую область: он приоткрыл общие принципы, которые должны служить фундаментом в исследовании природы, он предложил познавать ее с помощью эксперимента, он предвидел множество изобретений, которые и были сделаны после него. Последовавший почти тотчас же за ним, Декарт, которого обвинили (кстати, по-видимому, достаточно неосновательно) в заимствовании идей в трудах Бэкона, приоткрыл несколько новых путей для экспериментальной физики. Но он скорее рекомендовал их, чем сам по ним следовал. И может быть, именно поэтому он совершил великое множество ошибок. У него, например, хватило мужества первым сформулировать законы движения, мужества, заслуживающего признания философов, потому что он указал тем, кто следовал за ним, путь, ведущий к открытию новых законов.
Но опыт или, скорее, раз-40. Философия в Энциклопедии...
мышления над данными наблюдений, как мы скажем позднее, показали, что его законы не выдерживают критики. Декарт и даже Бэкон, несмотря на весь свой вклад в философию, возможно, оказали бы ей еще большие услуги, если бы они были физиками практики, а не физиками теории. Но бесплодное удовольствие теоретизировать и даже строить произвольные предположения захватывает и великие души. Они хорошо начинают, но кончают плохо. Они предписывают, что нужно сделать для того, чтобы установить истину и принести пользу, но оставляют механический труд другим. Последние же, просвещенные чужим светом, идут не дальше, чем пошли бы сами их наставники. Итак, одни мыслят или мечтают, другие же действуют или оперируют, а наука долго или, лучше сказать, вечно остается в пеленках.
Между тем дух экспериментальной физики, введенный Бэконом и Декартом, незаметно распространился повсюду. Академия Чименто во Флоренции6, Бойль и Мариотт7, а после них и множество других провели многочисленные опыты. Стали возникать академии наук, которые быстро подхватили эту новую манеру философствовать. Университеты здесь действовали медленнее, потому что в момент зарождения экспериментальной физики они уже были совершенно сложившимися и долго еще следовали своим древним методам. Мало-помалу физика Декарта заменила и в этих школах физику Аристотеля или, скорее, физику его комментаторов. Здесь если еще и не прикоснулись к истине, то по крайней мере стали на путь, ведущий к ней: начали делать эксперименты, пытались их объяснить (...) Наконец появился Ньютон и первый показал нам то, что его предшественники только предвидели: искусство вводить геометрию в физику и создавать, соединяя опыт с вычислениями, науку, науку точную, глубокую, светоносную, новую. Столь же великий в своих опытах по оптике, как и в своей системе мира, он открыл все двери грандиозному и уверенному движению мысли. Англия подхватила его взгляды - Королевское общество8 считает время появления ньютонианской философии днем своего рождения.
Французские академии поддались взглядам Ньютона медленнее и с большим трудом по той простой причине, что университетам понадобилось много лет, чтобы отвергнуть физику Декарта. Наконец свет восторжествовал: поколение врагов этих великих людей вымерло и в академиях и в университетах, причем сейчас именно академии задают тон, а семена революции, однажды брошенные в землю, почти всегда дают плоды в следующем поколении. Очень редко это происходит раньше, так как помехи новому скорее гибнут, чем сдаются (...)Как много еще здесь можно было бы сказать о том, что называют физико-математическими науками, в том числе о физической астрономии, акустике, оптике с их различными ветвями, о том, как должны взаимодействовать эксперимент и расчет для того, чтобы сделать эти науки максимально совершенными! Но, боясь увеличить и без того громадные размеры этой статьи, я отсылаю читателя к статье "Физика", которая неотделима от этой. Здесь же я ограничусь только тем, что может быть сказано о собственном и вместе с тем единственном предмете экспериментальной физики (...)
Сюда относятся, например химические явления, электричество, магнетизм и бесчисленное множество других. Все это факты, познанием которых и должен прежде всего заниматься физик. Он никогда не может страдать от избытка фактов. Чем больше фактов этого рода он наберет, тем скорее он увидит связь между ними. Его задача при этом должна состоять в том, чтобы расположить эти факты в том порядке, который соответствует их природе, объяснить один из другого и построить из них нечто вроде цепи с наименьшим, по возможности, числом пробелов в ней. При этом, конечно, в этой цепи еще многого будет не хватать. Уж об этом-то природа позаботится! Но экспериментатор должен всемерно остерегаться желания давать объяснения там, где ему в этой цепи фактов чего-то недостает. Он обязан недоверчиво относиться к мании все объяснять, которую внес в физику Декарт9. Эта мания у большей части его последователей привела к тому, что они в своих объяснениях удовлетворяются принципами и расплывчатыми основаниями, которые с равным успехом могут свидетельствовать и за и против предложенного объяснения.
Нельзя удержаться от смеха, читая в некоторых работах по физике объяснения о причинах колебаний показаний барометра, о снеге, граде и бесчисленном множестве других фактов. Авторы этих объяснений, руководствуясь своими принципами и методами, ни в малейшей степени не были бы смущены, если бы им пришлось доказывать нечто совсем обратное тому, что содержится в их теориях, доказывать, например, что во время дождя стрелка барометра идет вверх, что снег падает летом, а град зимой. В лекциях по физике, как и в размышлениях по истории, объяснения должны быть краткими, разумными и глубокими. Они должны либо прямо вытекать из фактов, либо сами факты следует представить таким образом, чтобы объяснение уже содержалось в них.Впрочем, хотя я категорически отвергаю в физике манию объяснять все, я ни в коем случае не недооцениваю искусства строить и просвещенные, и осторожные гипотезы, ведущие иногда к открытиям, коль скоро они выдаются за то, чем они являются на самом деле, до тех пор, пока не будут сделаны настоящие открытия. Я не недооцениваю и умения строить аналогии, которые, если они смелы и разумны, выводят нас за пределы того, что пожелала нам открыть природа, позволяя предвидеть факты еще до того, как мы их увидим. Оба этих столь редких и ценных таланта обманывают иногда того, кто пользуется ими без должной осторожности, но никто не будет обманут, если он будет пользоваться ими, как надо.