ДЕКАРТ — ШАНЮ 68 Эгмонд, 1 февраля 1647 г.  

Это суть четыре страсти, кои я считаю у нас первичны&ми, единственными, какие мы имели в себе до рождения; я также полагаю, что они представляли собой тогда лишь очень смутные ощущения или мысли. Ведь душа наша тогда была настолько тесно сопряжена с материей, что не располагала свободой для чего-либо другого, кроме раз&личных телесных впечатлений; и хотя через несколько лет она начинает приобщаться к иным радостям и видам любви — не тем, что зависят лишь от здорового строения тела и его соответствующего питания,— однако все, что в этих новых радостях и любовных чувствах есть интел&лектуального, всегда сопровождается первичными ощуще&ниями, которые она получила от тела, а также наличество&вавшими в нем тогда движениями или естественными функциями. Таким образом, поскольку до рождения наша любовь имела своей причиной подходящее питание, которое, в изобилии поступая в печень, сердце и легкие, вызывало в них более высокий жар, нежели обычно, ныне этот жар всегда сопровождает любовь, хотя последняя проистекает совсем от иных причин. Если бы я не опасался быть чересчур многословным, я бы обстоятельно показал,

что все прочие состояния нашего тела, сопряженные в са&мом начале нашей жизни с этими четырьмя страстями, сопровождают их и поныне. Но скажу лишь, что именно смутные ощущения нашего младенчества, оставаясь сопря&женными с разумными мыслями, побуждающими нас любить то, что мы считаем достойным любви, являются причиной того, что нам трудно познать природу этого чувства. Добавлю к этому, что многие другие страсти — такие, как радость, печаль, желание, страх, надежда и т. п.,— смешиваясь различным образом с любовью, затрудняют понимание ее значения. Особенно примеча&тельно это в отношении желания: его так часто принимают за любовь, что это служит причиной различения двух видов любви: одна из них именуется благосклонностью, и в ней желание не играет значительной роли, другую же называют вожделением, и она представляет собой чрезмер&ное желание, основанное зачастую на слабой любви.

Однако для изложения всего, что относится к этой страсти, надо было бы написать пухлый том; и хотя при&рода ее побуждает к самому активному общению, так что я склонен попытаться сказать Вам о ней более того, что я знаю, я лучше от этого воздержусь, дабы мое длинное письмо не вызвало у Вас скуку.

Итак, я перехожу ко вто&рому Вашему вопросу, гласящему: Один ли только естест&венный свет учит нас любви к Богу и можно ли любить Бога под влиянием этого света? Я полагаю, что существуют две веские причины, чтобы в этом сомневаться. Первая состоит в том, что рассматриваемые обычно атрибуты Бога настолько высоки по сравнению с нами, что мы никоим образом не постигаем, что они могут иметь к нам какое-то отношение, а посему исключается наше добровольное с ни&ми слияние. Вторая причина следующая: в Боге нет ничего доступного нашему воображению, а это приводит к тому, что, хотя к Богу можно питать некую интеллектуальную любовь, немыслимо испытывать к нему любовь чувствен&ную: ведь эта последняя должна была бы пройти через воображение на своем пути от рассудка к чувству. Поэтому я не удивляюсь, когда некоторые философы склоняются к тому, что одна лишь христианская религия помогает нам возлюбить Бога — тем, что учит нас таинству причастия, через которое Бог как бы снисходит до уподобления себя людям; философы эти также считают, что те, кто, не ведая этого таинства, казалось бы, испытывали любовь к какому- то Божеству, на самом деле испытывали ее не к истинному Богу, но всего лишь к неким идолам, коим они давали имя Божества: ведь точно так же Иксион 69, если верить поэтам, обнимал облако вместо царицы богов. Тем не менее я нисколько не сомневаюсь в том, что мы способны испы&тывать истинную любовь к Богу силою одной лишь нашей природы. Я не утверждаю, что любовь эта без благодати будет достойной — я оставляю этот вопрос на усмотрение теологов; но я осмеливаюсь сказать, что по сравнению с земной жизнью это самая восхитительная и самая полез&ная страсть, какую мы только способны испытывать; она может стать также самой сильной, хотя для этого требуется самая внимательная медитация, ибо наше внимание постоянно отвлекается присутствием иного рода объектов.

Путь, которым, по моему мнению, надо следовать, дабы достичь любви к Богу,— это размышление над тем, что такое ум (esprit), или вещь, которая мыслит, в чем природа нашей души имеет некоторое сходство с природой Бога.

Так мы приходим к убеждению, что душа наша — это эманация высшей интеллигенции (intelligence) et divinae quasi particula aurae 70. И даже, поскольку наше познание, как представляется, постепенно возрастает до бесконечности, а божественное познание, будучи бесконеч&ным, является как бы целью нашего, если мы не направим наше созерцание глубже, мы можем прийти к безрассуд&ному желанию стать богами и таким образом, в силу великой ошибки, возлюбить лишь божественность, но не Бога. Однако если наряду с этим мы примем в соображе&ние бесконечность его могущества, силою которого он создал столь великое множество вещей, малейшей части&цей коего мы являемся, а также беспредельность его про&видения, позволяющего ему охватить единой мыслью все, что было, есть, будет и может случиться, и безошибочность его решений^ которые никак не нарушают нашей свободы воли, но никоим образом не могут быть отменены; если, наконец, мы посмотрим, с одной стороны, на наше ничто&жество, а с другой — на величие всего созданного и отме&тим, насколько все это зависит от Бога, если мы будем рассматривать вещи с точки зрения его всемогущества, не ограничивая их пределами земного шара, как того жела&ют сторонники учения о конечности мира, созерцание всех этих вещей наполнит человека, который их хорошо понимает, столь безграничной радостью, что, сколь бы он ни был несправедлив и неблагодарен в отношении Бога — вплоть до того, что он мечтает занять его место,— он все же поймет, что достаточно пользовался милосердием Бога, позволившего ему прийти к такого рода познаниям.

Итак, полностью сливаясь с ним по доброй воле, человек любит Бога столь совершенной любовью, что больше не же&лает ничего на свете, кроме исполнения Божьей воли. Это и причина того, что он не боится больше ни смерти, ни страданий, ни житейских невзгод: он знает, что с ним не может случиться ничего, помимо определенного Богом; при этом он настолько чтит Божью волю, почитая ее спра&ведливой и неизбежной, и настолько сознает необходи&мость полной своей от нее зависимости, что, даже когда он ждет смерти или еще какого-то зла и мог бы вопреки ожиданию что-то изменить, он не желает этого делать. Однако если он не отвергает бед или печалей, поскольку они для него исходят от Божьего провидения, то еще менее того он отвергает все блага или дозволенные, закон&ные удовольствия, кои он может получать в этой жизни, ибо они проистекают из того же источника; принимая их с радостью и не опасаясь при этом никакого зла, он бывает совершенно счастлив благодаря своей любви к Богу.

Верно, что душе необходимо тщательно отвлечься от своей связи с чувствами, чтобы представить себе истины, вызывающие в ней указанную любовь; поэтому создается впечатление, будто она не в состоянии сообщить эту лю&бовь нашей способности воображения, дабы возбудить эту страсть. Однако я не сомневаюсь в том, что она все-таки сообщает ей это чувство. Ибо хотя мы не можем вообразить себе никаких свойств Бога, являющегося объектом нашей любви, мы тем не менее можем вообразить саму эту любовь, состоящую в том, что мы жаждем слиться с каким-то объектом; в отношении к Богу это означает, что мы рас&сматриваем себя как крохотную частичку всей необъятной массы вещей, им созданных. Ведь, поскольку объекты многоразличны, с ними можно сливаться или соединять их с собою различными способами, и одной лишь идеи этого слияния и соединения довольно для возбуждения жара в области сердца и весьма сильной страсти.

Верно также, что наше словоупотребление и правила вежливости не допускают, чтобы мы говорили тем, чье положение неизмеримо выше нашего, что мы их любим; допустимо сказать лишь, что мы их уважаем, чтим, высоко ценим и преисполнены благоговейного рвения им служить. Мне кажется, причина этого в том, что взаимная дружба человека с человеком делает этих людей до некоторой сте&пени равными, а когда мы пытаемся заслужить любовь кого-то великого, то, если мы ему говорим, что любим его, он может подумать, будто мы ставим себя с ним на корот- кую ногу и тем самым наносим ему ущерб. Однако, по&скольку у философов не в обычае давать различные наиме&нования вещам, подпадающим под одно и то же опреде&ление, и поскольку я не ведаю иного определения любви, кроме как наименования ее страстью, заставляющей нас добровольно сливаться с каким-то объектом, не различая, равен ли нам этот объект, больше ли он нас или меньше, я полагаю, что, говоря языком философии, я должен ска&зать, что можно любить Бога.

И если я попрошу Вас ответить мне, положа руку на сердце, любите ли Вы или нет великую королеву, при которой Вы теперь состоите 7l, Вы можете сколько угодно говорить, что испытываете к ней одно лишь уважение, преклонение и восхищение,— все равно я буду считать, что одновременно Вы испытываете к ней весьма горячее чувство. Ведь стиль Ваш так гладок, когда Вы о ней гово&рите, что хотя я, безусловно, верю всему тому, что Вы о ней рассказываете, ибо я знаю Вашу правдивость и слы&шал, как Вы то же самое говорили другим, однако я не ве&рю, что Вы могли бы писать о ней в таких выражениях, если бы не были преисполнены великого рвения; трудно также поверить, что, находясь вблизи такого светоча, Вы не восприняли от него частицы тепла.

Любовь, которую мы испытываем по отношению к объ&ектам, стоящим выше, чем мы, бывает не меньшей, нежели наша любовь по отношению к прочим; я полагаю, что, наоборот, по природе своей она более совершенна и застав&ляет нас с большим пылом соблюдать интересы того, кого мы любим. Ведь природа любви заставляет нас рассматри&вать себя как единое целое с любимым объектом и всего лишь как часть этого целого; мы переносим на сохранность этого целого свою привычную заботу о самих себе таким образом, что сберегаем лично для себя лишь столь большую или столь малую часть, какой она нам представляется в том целом, коему мы подарили свое чувство. Так, если мы добровольно сливаемся с объектом, который мы почи&таем ниже себя — например, если мы любим цветок, пти&цу, строение или что-либо в этом роде, то, какого бы совер&шенства ни достигала такая любовь в своем истинном на&значении, это не может заставить нас рискнуть жизнью во имя сохранности этих вещей, поскольку они представ&ляют собой не более благородные части целого, составляе&мого ими в совокупности с нами, нежели наши ногти и на&ши волосы в совокупности с нашим телом: ведь было бы весьма странным рисковать всем телом ради сохранности волос. Но когда два человека взаимно любят друг друга, благорасположение требует, чтобы каждый из них ценил другого выше самого себя; поэтому дружба их несовер&шенна, если они не способны сказать один в защиту дру&гого: Me me adsum qui feci, in me convertite ferrum 72. Точно так же, когда частное лицо добровольно соединяется со своим государем или же со своей родиной, если любовь его совершенна, он может считать себя всего лишь мель&чайшей крупицей целого, возникшего из его слияния с ними; а посему, служа им, он не боится пойти ради них на верную смерть, так же как он не боится выпустить немного крови из своей руки ради улучшения самочувст&вия всего тела. Можно каждодневно наблюдать примеры подобной любви даже у людей низкого звания: они охотно отдают свою жизнь во имя благополучия своей родины или ради защиты высокородного человека, коего они чтут. Вследствие этого очевидно, что наша любовь к Богу должна быть несравненно выше и совершеннее, чем любая другая.

Я не боюсь того, что эти метафизические мысли зададут трудную задачу Вашему уму: ведь я знаю высокую меру его способностей. Но, признаюсь, они утомили мой ум, а присутствие чувственно воспринимаемых объектов не позволяет мне слишком долго на этих мыслях задер&живаться. Поэтому я перехожу к третьему вопросу, а имен&но: Которое из двух нарушений умеренности хуже — лю&бовь или ненависть? Однако мне труднее ответить на этот вопрос, чем на два предыдущих, поскольку здесь Вы не столь ясно изложили свое намерение; сомнение же это можно понимать в разных смыслах, каждый из которых должен быть исследован в отдельности.

Можно сказать, что одна страсть хуже другой по той причине, что она делает нас менее добродетельными, или же потому, что она больше противоречит нашему чувству удовлетворенности; наконец, она может довести нас до больших излишеств и заставить нас причинить больше зла другим людям.

Первый пункт я нахожу сомнительным. Ибо, рассмат&ривая определения этих двух страстей, я прихожу к выво&ду, что любовь, испытываемая нами к объекту, который ее не заслуживает, может сделать нас худшими, нежели ненависть, испытываемая нами к человеку, коего мы долж&ны были бы любить. Происходит это потому, что гораздо большая опасность заключена в привязанности к чему-ли&бо скверному и своем как бы преображении в эту вещь, нежели в добровольном отчуждении от того, что является благом. Однако когда я принимаю во внимание склонности и привычки, рождающиеся из этих страстей, я меняю свой взгляд: ибо, видя, что любовь, какой бы неумеренной она ни была, всегда содержит в себе благо для своего объекта, я уже не думаю, будто она может развратить наши нравы так, как это делает ненависть, цель которой— одно лишь зло. И мы видим на опыте, что многие добрые люди мало-помалу становятся коварными, когда они вы&нуждены кого-нибудь ненавидеть; ибо, хотя их ненависть может быть справедливой, они столь часто представляют себе зло, которое им может быть причинено врагом, а так&же то, которое враг им желает, что это постепенно при&учает их к хитрости. Наоборот, те, кто отдается любви, пусть даже их любовь неумеренна и легкомысленна, часто оказываются более порядочными и добрыми людьми, нежели тогда, когда их ум занят другими мыслями.

По второму пункту я не усматриваю никакой трудно&сти: ведь ненависть всегда сопровождается печалью и огор&чением. И какое бы удовольствие ни испытывали неко&торые люди, причиняя зло другим, я полагаю, что в их вожделении есть нечто от дьяволов, коих всегда, согласно нашей религии, ожидает проклятие, хоть они постоянно и воображают, что отмщают Богу, терзая людей в аду. Напротив, любовь, какой бы неумеренной она ни была, приносит нам удовольствие, и, хотя поэты часто сетуют на нее в своих сочинениях, я тем не менее полагаю, что люди естественно воздерживались бы от любви, если бы не испытывали в ней больше сладости, нежели огорчений; ведь все печали, источником которых обычно считают любовь, исходят лишь от тех страстей, что ее сопровож&дают, а именно от безрассудных желаний и безоснова&тельных надежд.

Но если поставить вопрос, какая из двух страстей приводит нас к большим излишествам и заставляет при&чинять большее зло прочим людям, то, как мне кажется, надо сказать, что это любовь. Ведь ей, естественно, прису&ща большая сила и энергия, нежели ненависти; при этом чувство, испытываемое к объекту малозначительному, часто бывает причиной несравненно большего числа зол, чем может причинить ненависть к более достойному чело&веку. Я доказываю, что ненависть имеет меньшую силу, нежели любовь, исходя из самого происхождения той и другой. Ибо если верно, что наши первые любовные чувст&ва возникли благодаря тому, что сердце наше получало в изобилии требующееся ему питание, то наше первичное чувство ненависти появилось, наоборот, от питания, вред&ного сердцу; и поскольку ныне те же аффекты сопро&вождают те же самые страсти, то, как было сказано выше, когда мы любим, вся наиболее чистая кровь, очевидно, в изобилии поступает из наших сосудов в сердце, что одновременно привлекает к нашему мозгу большое количе&ство животных духов, — это вызывает в нас прилив сил, энергии и мужества; в то же время, когда мы ненавидим, горечь желчи и кислота селезенки, смешиваясь с нашей кровью, становятся причиной меньшего поступления этой последней в сердце и не столь энергичного притока живот&ных духов к мозгу, а посему мы бываем слабее, хладно&кровнее и трусливей. Опыт подтверждает сказанное мной: ведь Геркулесы, Роланды и вообще все более мужествен&ные люди любят более горячо, нежели другие; наоборот, люди слабые и трусливые более всех склонны к ненависти. Гнев, правда, может сделать людей отважными, однако при этом он заимствует свою энергию от любви, питаемой ими к самим себе, которая всегда служит им опорой; гнев же является только спутником этой страсти. Отчая&ние также побуждает нас к усилиям мужества, а страх заставляет совершать жестокости; но между этими страстя&ми и ненавистью есть разница.

Мне остается еще показать, что любовь, питаемая нами к незначительному объекту, может принести больше зла, если она непомерна, нежели ненависть к человеку более высоких достоинств. Основание, которое я приведу, состоит в том, что зло, проистекающее от ненависти, рас&пространяется лишь на ненавистный объект, в то время как неумеренная любовь ничего не щадит, кроме своего объекта, значимость которого очень невелика в сравнении со всеми другими объектами, которым такая любовь гото&вит гибель и катастрофу — как острую приправу к своему сумасбродному неистовству. Быть может, скажут, что ненависть — более близкая причина зол, приписываемых любви, ибо, если мы что-то любим, мы по той же причине ненавидим все противоположное нашему объекту. И все- таки любовь всегда более повинна, нежели ненависть, в том зле, какое вершится подобным образом, потому что именно она — его первопричина и потому что любовь к одному объекту может вызвать ненависть ко многим другим. Помимо этого отнюдь не самым большим злом, проистекающим от любви, бывает то, которое она вершит таким образом — при посредничестве ненависти: главным и наиболее опасным видом зла является то, которое она вершит или которому попустительствует просто ради удо&вольствия любимого объекта или ради своего собственного удовольствия. Я вспоминаю остроту Теофиля, которую можно привести здесь как пример; он обращает к человеку, обезумевшему от любви, такие слова:

Что за добыча для Парижа, боги!

Какой же подвиг был любовником свершен,

Поджегшим Трои древние пороги!

И так его любовный пыл был укрощен! 73

Это показывает, что даже самые великие и мрачные бедствия могут иногда служить, как я сказал, приправой к неумеренной любви и делать ее более приятной, посколь&ку они увеличивают ожидаемую за нее награду. Не знаю, совпадают ли мои мысли по этому пункту с Вашими; но заверяю Вас, что они совпадают с ними постольку, поскольку Вы обещали мне благосклонность и я, со своей стороны, горячо Вас люблю, и проч.