ДЕКАРТ 

1. Декарт очистил философию от всех онтологических выражений, при помощи которых хотят сделать понятными абстрактные идеи о бытии. Он рассеял этот хаос и дал образец искусства логически, ясно и методически рассуждать.

Хотя он сам не всегда следовал своему собственному методу, мы обязаны ему тем философским духом, который способен сразу отметить все заблуждения и который в настоящее время царит во всех книгах.

2. Тех, кто говорит, что Декарт не был великим геометром, можно, по выражению Вольтера («Письмо о душе», с. 73 — 74), упрекнуть в том, что они бьют свою кормилицу. Но из того, что я скажу ниже по поводу геометрии, ясно, что еще недостаточно быть великим геометром, чтобы заслужить звание гения.
3. Помимо метода и трудов по геометрии у этого философа остаются только его теории, т. е. его мечты и заблуждения. Последние настолько известны, что, мне кажется, достаточно только их изложить. Декарт, подобно Локку, признает, что у него нет никакой идеи о бытии и субстанции, и тем не менее он определяет последнюю (6-й параграф его «Размышлений», ответ на 2, 3 и 4-е возражения). Он видит сущность материи, которой не знает, в плотной протяженности; и когда ему задают вопрос, что такое тело, или протяженная субстанция, он отвечает, что это — субстанция, состоящая из многих других протяженных субстанций, которые в свою очередь состоят из многих других подобных.
   Вот так ясное и хорошо выраженное определение! Кроме этой протяженности Декарт допускает в телах только движение. Бог является первичной причиной этого движения, подобно тому как Декарт является автором законов, которые сами картезианцы в своих произведениях признают ошибочными и постоянно исправляют. Все явления объясняются только этими двумя свойствами: плотной протяженностью и движением, непрерывно сообщаемым непосредственно божественной силой. Он не только предполагает, что в мире существуют три рода частиц, или три рода материи: subtilis, globulosa и striata l, но устанавливает, каким образом бог приводит каждую из них в движение. Эти частицы в такой мере заполняют мир, что он целиком наполнен ими. Без Ньютона, или, правильнее, без физики, механики и астрономии, нет обоснования пустоте древних. Декарт создает вихри и кубы, объясняющие все, вплоть до того, что необъяснимо, а именно сотворение мира. Вот яд, а вот и противоядие: автор признает в своих «Принципах» (гл. 9), что его система может быть и не истинна и что ему самому она не кажется истинной. В самом деле, что мог он думать о своем смехотворном трактате «Об образовании зародыша».

4. Декарт был первым философом, допустившим существование движущего первоначала, отличного от находящегося в самой материи и известного, как сказано в начале «Трактата о душе», под именем движущей силы или активной формы. Даже Мальбранш соглашается с тем, что это — заслуга Декарта. Аристотель и все древние философы (за исключением эпикурейцев, которые в силу какого- то проблематического соображения решили не признавать никакого движущего начала — ни материального, ни нематериального 2) признавали движущую силу материи, без которой нельзя составить себе полной идеи о телах. Мальбранш (книга 6, с. 387, изд. 1678 г.) соглашается с этим, а тем более — Лейбниц, о котором мы скажем в отдельной главе. Наконец, если вы прочтете Гудэна (с. 21, 165 — 167, 264 и сл., т. II, изд. Барбэ), «Комментарии к физике Аристотеля» (с.

5. Декарт писал знаменитой пфальцской принцессе Елизавете, что нет никакой уверенности в судьбе души после смерти; он определял мысль (гл. 13) как знание, столь же чувственное, сколь и духовное. По Декарту, следовательно, думать — значит чувствовать, воображать, хотеть и понимать; но когда он усматривает сущность души в мысли, когда он говорит, что она — мыслящая субстанция, то он не дает никакой идеи о природе души; он лишь перечисляет ее свойства, а это не заключает в себе ничего такого, что могло вызвать возмущение. У этого философа духовная, непротяженная и бессмертная душа является лишь пустым звуком для усыпления аргусов Сорбонны. Такова же была его цель, когда он объяснял происхождение наших представлений непосредственно от бога. «Qua quaeso ratione? — спрашивает вышецитиро- ванный профессор богословия.— Cartesius demonstravit ideas rerum esse immediate a Deo nobis inditas, et non a sensibus acceptas, sicuti docent Aristoteles, divus Thomas, ac primates theologi ac philosophi?.. Cur anima non esset corporea, licet supra suam cogitationem reflectendo in ea corporeitatem non adverteret, et quod non potest, qui omnia potuit?» 4

Гудэн не так возмущался бы Декартом, если бы он его понимал столь же хорошо, как врач Лами, не без основания подозревавший Декарта в подлинном материализме; и если бы Деланд («История философии», т. II, глава «О бессмертии души») вдумался в вопрос, как он это обыкновенно делал, он не стал бы легкомысленно утверждать, что Декарт был первым, давшим ясные доказательства этого учения и сумевшим отличить душу от тела и духовные субстанции от материальных; он бы не доверился сообщаемым им четырем положениям Декарта, которые, ничего не освещая, столь же темны, как и самый вопрос.

Если можно себе представить, что существо, не имеющее частей, может где-нибудь действительно существовать, то только в пустоте, а последняя не признается картезианской гипотезой.

Наконец, то, что не имеет протяжения, не может оказывать влияния на то, что его имеет. К чему, в самом деле, понадобились случайные причины, которыми объясняется соединение души и тела? Итак, очевидно, что Декарт говорил о душе только потому, что вынужден был говорить о ней, и притом именно так, как он говорил, в эпоху, когда его заслуги скорее могли повредить его успеху, чем содействовать ему. Декарту надо было только не отвергать самых очевидных свойств в материи и перенести на душу определение, данное им материи, и он избегнул бы множества ошибок; мы присутствовали бы при огромном шаге вперед, который мог бы сделать этот выдающийся ум, если бы он всегда держался за нить своей геометрии, вместо того чтобы отдаваться во власть бессодержательных систем, и не отклонялся бы от своего собственного метода. Впрочем, увы, эта нить — плохой проводник: она ввела в заблуждение Спинозу, который был лишь утрированным картезианцем.