(С) Честь не позволит отныне никому...  

Главная и самая важная забота, которую должен испытывать человек чести, — сохранение этого принципа, и он должен скорее потерять свои занятия и имущество и даже самое жизнь, чем лишиться чести; ио этой причине, какое бы смирение он ни выказывал благодаря хорошему воспитанию, ему разрешено придавать себе чрезвычайную ценность как обладателю этого невидимого украшения. Единственный способ сохранить этот принцип состоит в том, чтобы следовать правилам чести; для него они — законы, которыми он должен руководствоваться.

Люди древней чести, из которых, я полагаю, последним в истории был Дон Кихот, очень скрупулезно соблюдали все эти законы и еще великое множество других, о которых я не упоминал; но современные люди чести, кажется, ленивы. Они испытывают глубокое уважение к последнему правилу, но не повинуются в такой же мере всем остальным, и, если кто-то строго соблюдает то, которое я только что упомянул, на множество нарушений им всех остальных правил смотрят сквозь пальцы.

Человек чести всегда считается беспристрастным и, конечно, разумным, ибо никто никогда не слышал о человеке чести, что он дурак. По этой причине он никак не связан законами и ему всегда разрешается быть судьей в его собственном деле; и, если хоть малейшая обида будет причинена ему самому, его друзьям, родственникам, слуге, собаке или любому, кого он с удовольствием взял под свою благородную защиту, необходимо немедленно потребовать удовлетворения, и, если это окажется оскорблением, а тот, кто его нанес, тоже человеком чести, должна состояться дуэль. Из всего этого ясно, что человек чести должен обладать мужеством и что без него его другой принцип будет не более как шпага без острия. Поэтому давайте рассмотрим, в чем заключается мужество и является ли оно, как полагает большинство людей, действительно каким-то реальным свойством натуры храбрых людей, отличным от всех их других качеств, или нет.

На земле повсюду нет ничего более искреннего, чем та любовь, которую все создания, способные на пее, питают к самим себе; и поскольку нет такой любви, которая не подразумевает заботу о сохранении любимого существа, то и нет в любом создании ничего более искреннего, чем его воля, желание и стремление сохранить самого себя.

Средства, при помощи которых природа обязывает каждое существо постоянно заботиться об этом деле самосохранения, заложены в нем самом и (у человека) называются желаниями (desires), которые либо вынуждают его жаждать того, что, по его мнению, поддержит его или доставит ему удовольствие, либо повелевают ему из- бегать того, что, как он воображает, могло бы доставить ему неудовольствие, повредить ему или уничтожить его. Эти желания или аффекты все имеют различные симптомы, при помощи которых они проявляют себя в тех, кого они тревожат, и на основании этого разнообразия нарушений, которые они производят внутри нас, им были даны различные наименования, как было показано уже на примере гордости и стыда.

Тот аффект, который возбуждается в нас, когда мы предчувствуем, что к нам приближается несчастье, называется страхом. Волнение, которое он производит внутри нас, всегда более или менее бурно, пропорционально не опасности, а пашему предчувствию беды, которой мы опасаемся, будь она реальна или воображаема. Тогда, если наш страх всегда пропорционален предчувствию опасности, из этого следует, что, пока это предчувствие длится, человек не может стряхнуть свой страх, так же как не может стряхнуть ногу или руку. Правда, когда мы испуганы, предчувствие опасности возникает так неожиданно и охватывает нас так сильно (иногда лишает нас и разума и чувств), что, когда оно проходит, мы часто не помним, что у нас вообще было какое-то предчувствие; но из самого события ясно, что у нас оно было, ибо как же мы могли бы напугаться, если бы не предчувствовали, что на нас надвигается какое-то зло?

Многие люди придерживаются того мнения, что это предчувствие надо подавлять разумом, но должен сознаться, что я так не считаю. Те, кто испытывал испуг, скажут вам, что, как только они смогли прийти в себя, т.

Ни одно существо не может жить без пищи, и нп один вид животных (я говорю о более совершенных) не может долго существовать, если постояпно пе рождается молодняк, и притом с такой же быстротой, с какой умирают старики. Поэтому самое первое и самое яростное желание, которое дала им природа, — это голод, второе — половой инстинкт; последнее диктует им производить потомство, первое заставляет их питаться. Теперь, если мы заметим, что гнев — это тот аффект, который возбуждается в нас, когда нашим желаниям противодействуют или мешают, и что так как он мобилизует всю силу в живых существах, то был дан им для того, чтобы с его помощью они могли более действенно проявить себя в стремлении устранить, преодолеть или уничтожить все, что мешает им обеспечить самосохранение, то обнаружим, что у зверей, если только они сами, или то, что они любят, или их свобода не находятся под угрозой и не подвергаются нападению, ничто достойное внимания не могло бы возбудить гнев, кроме голода и полового ипстпнкта.

во

ной длины, она бы осталась голодной даже посреди стада овец. Во-вторых, в том, что касается их прожорливости, если наш опыт ие сказал бы нам о ней, это сделал бы разум: прежде всего в высшей степени вероятно, что такой голод, который может вынудить животное изнурять, изводить себя и подвергать опасности за каждый кусок, который оно съедает, является более мучительным, чем такой, который заставляет его есть то, что находится перед ним и что оно может взять, если нагнется. Далее, следует принять во внимание, что так как у хищных зверей есть инстинкт, благодаря которому они учатся желать, выслеживать и обнаруживать тех животных, которые годятся им в нищу, то у других тоже есть инстинкт, который учит их остерегаться, прятаться и убегать от тех, кто охотится за ними. Отсюда должно следовать, что, хотя хищные звери могут есть почти непрерывно, все же они ходят с пустым желудком чаще, чем другие животные, от которых еда ие улетает и с которыми никто не борется. Это должно сделать вечным, а также более острым их чувство голода, которое тем самым становится постоянным топливом для их гнева.

Если вы спросите меня, что возбуждает этот гнев у быков и петухов, которые быотся насмерть, ХОТЯ OIIH пе хищники и не очень прожорливы, я отвечу — половой инстинкт.

Что влияние этих двух главных желаний, голода и полового инстинкта, и а поведение животных не является таким уж причудливым, как некоторые могут вообразить, отчасти может быть показано на примере того, что мы наблюдаем у самих себя. Ибо хотя у нас чувство голода проявляется бесконечно менее бурно, чем у волков и других хищных зверей, все же мы видим, что люди здоровые и с крепким желудком более раздражительны и скорее выходят из равновесия по пустякам, когда им дольше обычного приходится ждать приема нищи, чем в какое- либо иное время. И далее, хотя вожделение у человека проявляется не так неистово, как у быков и других похотливых животных, тем не менее ничто так быстро и так бурно не вызывает гнева как у мужчин, так и у женщин, как то, что мешает их амурным делам, когда они искрение любят; и самые боязливые и получившие самое нежное воспитание представители обоих полов пренебрегают величайшими опасностями и отбрасывают все другие соображения, чтобы добиться уничтожения соперника.

До сих пор я стремился показать, что ни одно существо не может агрессивно нападать, пока продолжается его страх; что страх может быть побежден лишь другим аффектом; что самым противоположным ему и наиболее действенно его преодолевающим аффектом является гнев; что два главных желания (appetites), которые могут возбудить этот последний аффект, если опи не удовлетворены, — это голод и вожделение и что у всех диких зверей

склонность к гневу и упрямству в борьбе обычно зависит от неистовства либо одного, либо обоих этих желаний, взятых вместе. Отсюда должно следовать, что то, что мы называем доблестью или естественным мужеством у животных, есть не что иное, как следствие гнева, и что все свирепые животные должны быть либо очень прожорливы, либо очень похотливы, если не то и другое вместе.

Теперь давайте посмотрим, как мы можем судить на основании этого правила о своем собственном роде. Судя по нежности кожи человека и той огромной заботе, которую надо проявлять о нем в течение многих лет, чтобы его вырастить, по строению его челюстей, ровности зубов, широте ногтей и их хрупкости, трудно предположить, что природа предназначала ему рыскать в поисках добычи; по этой причине он не так прожорлив и его чувство голода не такое бурное, как у хищных зверей; не настолько он и похотлив, как другие животные, которых так называют; кроме того, будучи очень трудолюбивым в удовлетворении своих потребностей, он не может испытывать постоянное и все подавляющее желание, которое сделало бы непрерывным его гнев, и, следовательно, он должен быть чрезвычайно робким животным.

Последнее, что я сказал, должно относиться только к человеку в его естественном, диком состоянии, ибо если мы его рассмотрим как члена общества и обученное животное, то обнаружим, что это совершенно иное существо. Как только разыгрывается его гордость, а зависть, алч- пость и честолюбие начинают им овладевать, он пробуждается от своей природной невинности и глупости. По мере того как увеличиваются его познания, растут и его стремления и, следовательно, умножаются его потребности и желания. Отсюда должно следовать, что часто ему будут противодействовать в удовлетворении желаний и в этом состоянии он встретит гораздо больше разочарований, которые возбудят его гиев, чем в своем прежнем. Спустя немного времени человек стал бы самым вредным и злым существом в мире, если бы ему позволили; когда бы мог, оп одолевал бы своего противника, если бы не боялся никаких бедствий, кроме как от того лица, которое вызвало его гнев.

193

7 Бернард Мандевиль

Поэтому первая забота всех правительств состоит в том, чтобы при помощи суровых наказаний укротить его гнев, когда ои приносит вред, и тем самым, увеличив его страхи, предотвратить те беды, которые он мог бы вызвать.

Когда строго выполняются различные законы, имеющие целью помешать ему применить силу, самосохранение должно научить его быть миролюбивым, а поскольку дело каждого как можно меньше испытывать беспокойство, его страхи будут постоянно расти и увеличиваться, по мере того как он приобретает опыт, набирается разума и предусмотрительности. В результате должно получиться так, что поскольку в цивилизованном состоянии будет бесконечное множество поводов для проявления его гнева, то и страхов, чтобы подавить его, будет столько же, и, таким образом, спустя немного времени его страхи научат его совершенно подавлять гнев и при помощи этой уловки достигать противоположным способом того же самосохранения, для обеспечения которого природа ранее снабдила его гневом, а также всеми остальными его аффектами.

Значит, единственным полезным для сохранения мира и порядка общества аффектом, которым обладает человек, является его страх, и, чем больше вы будете его использовать, тем более человек будет послушным и управляемым; ибо, как бы ни был полезен гнев человеку, когда он выступает самостоятельно как отдельное существо, в обществе гневу совершенно нет места. Но поскольку природа всегда остается прежней и, создавая живые существа, производит их все настолько похожими на тех, кто рождает и вынашивает их, насколько ей позволяет то место, где она их формирует, и различные влияния извне, то все люди, рождаются ли они при дворах королей или в лесу, поддаются гневу. Когда этот аффект берет верх (как это иногда случается с людьми самого разного звания и положения) над всеми страхами, какие только есть у человека, тогда у пего проявляется настоящее мужество и он сражается так же смело, как лев или тигр, но только тогда; и я попытаюсь доказать, что все то, что называют мужеством у человека, когда он не в гневе, является притворным и поддельным.

При помощи хорошего правления можно всегда сохранять покой впутри общества, но никто не может навсегда обеспечить мир извне. Обществу может представиться случай отодвинуть подальше свои границы и расширить свою территорию, либо другие могут вторгнуться па его землю, или случится что-нибудь еще, что потребует заставить человека сражаться; ибо, как бы ни был цивилизован человек, никогда не забывают, что разумом силу не одолеть. Теперь политик должен изменить свои меры и снять часть страхов человека; он должен стремиться убе-

дить его, что все то, что раньше говорили ему о жестокости убийства людей, не имеет силы, как только эти люди становятся врагами общества, и что их противники и не так хороши, и не так сильны, как они сами. Если все это умело преподнести, то самые безрассудные, самые задиристые и самые отчаянные, как правило, ринутся в бой, но, если только они не имеют других хороших качеств, я не отвечаю за их поведение там; если вы однажды сможете заставить их недооценить своих врагов, вы можете скоро возбудить их гнев, и, пока он продолжается, они будут сражаться с большим упорством, чем самые дисциплинированные войска; но, если случится что-нибудь непредвиденное или вмешается какой-нибудь внезапный громкий шум, буря или какое-нибудь странное или необычное происшествие, которое их, кажется, напугает, их охватит страх, который обезоружит их гнев и заставит всех до одного бежать.

Поэтому вера в это природное мужество должна быть вскоре подорвана, как только люди начнут умнеть. Во- первых, те, кто почувствовал жгучую боль от ударов противника, не всегда поверят тому, что говорится с целью представить врага более слабым, чем он есть на самом деле, и часто вызвать их гнев не легко. Во-вторых, гнев, заключающийся в кипении соков, — это такой аффект, который длится недолго (ira furor brevis est58), и если враги выдерживают первый удар этих разгневанных людей, то обычно берут верх. В-третьих, пока люди в гневе, они не подчиняются никаким советам или дисциплине и их никогда нельзя заставить применить хитрость или военное искусство в бою. Тогда, если гнев, без которого ни одно существо не проявляет природного мужества, совершенно бесполезен в войне, которую необходимо вести при помощи военной хитрости и сделать настоящим искусством, правительство должно найти равноценный заменитель мужества, который заставил бы людей сражаться.

7*

195

Тот, кто цивилизовал людей и организовал их в государство, должно быть, хорошо знал все аффекты и желания, силу и слабость их устройства и понимал, как направить их самые большие недостатки на пользу обществу. В «Исследовании о происхождении моральной добродетели» я показал, как легко людей принудили верить всему, что говорится им в похвалу. Поэтому если законодатель или политик, которого опи глубоко почитают, сказал бы им, что у большинства людей есть внутри определенное

начало (principle) доблести, отличное от гнева или любого другого аффекта, которое заставляет их презирать опасность и бесстрашно встречать лицом к лицу самое смерть, и что те, кто имеет этого начала больше, чем другие, являются самыми ценными представителями своего рода, то весьма вероятно, если принять во внимание сказанное ранее, что большинство их восприняли бы это как истину, хотя они никогда вообще не ощущали в себе этого начала, и что самые гордые, чувствуя, что их тронула эта лесть, и не очень хорошо разбираясь в аффектах, могли бы вообразить, что они ощущают, как оно ворочается у них в груди, по ошибке принимая гордость за мужество. Если хотя бы одного из десяти удастся убедить, открыто заявив, что он обладает этим началом, и настоять на этом вопреки всем хулителям, вскоре появится полдюжины тех, кто будет утверждать то же самое. Тот, кто однажды признал это начало, уже связан словом, и политику ничего не надо делать, как только проявлять всю возможную заботу, чтобы тысячью различных способов льстить гордости тех, кто хвалится этим началом и готов стоять за него. Та же самая гордость, которая сначала вовлекла человека в это дело, йотом всегда будет заставлять его защищать ото утверждение, пока наконец страх перед раскрытием действительного состояния его души не станет таким огромным, что преодолеет страх перед самой смертью. Ничего не делайте, а лишь раздувайте гордость человека, и его страх перед позором всегда будет ей пропорционален; ибо, чем больше человек ценит себя, тем больше он приложит стараннії и тем больше лишений перенесет, чтобы избежать позора.

Значит, великое искусство делать человека мужественным состоит в том, чтобы сначала вынудить его признать это доблестное начало внутри себя, а затем внушить ему такой же ужас перед позором, какой природа внушила ему в отношении смерти; а то, что есть вещи, к которым человек испытывает или может испытывать большее отвращение, чем к смерти, очевидно из случаев самоубийства. Тот, кто выбирает смерть, должно быть, считает ее менее ужасной, чем то, от чего он спасается при ее помощи, ибо независимо от того, является ли зло, которого боятся, настоящим или будущим, действительным или воображаемым, никто себя преднамеренно не убьет, если ие нужно чего-то избежать. Лукреция мужественно сопротивлялась всем посягательствам насильника, даже когда оп угрожал ее жизни, что показывает, что она ценила свою добродетель выше жизпи; но, когда он пригрозил, что навечно покроет ее позором и погубит ее репутацию, она полностью сдалась, а затем убила себя — верный признак того, что она ценила свою добродетель меньше своей славы, а жизнь — меньше их обеих. Страх смерти не заставил ее сдаться, ибо она решилась умереть до того, как она это сделала, и ее уступчивость надо считать только взяткой, чтобы заставить Тарквиния отказаться от опорочивания ее репутации; так что жизнь в глазах Лукреции не занимала ни первого, ни второго места59. Значит, мужество, которое одно только полезно государству и которое обычно называют истинной доблестью, является притворным и заключается в величайшем ужасе, лестыо внушенном людям, обладающим повышенной гордостью, который они испытывают перед позором.

Как только понятия о чести и позоре восприняты обществом, заставить людей сражаться не трудно. Прежде всего позаботьтесь о том, чтобы они были убеждены в правоте своего дела; ибо тот, кто думает, что он не прав, не будет усердно сражаться. Затем покажите им, что их алтари, их имущество, жены, дети и все, что им близко и дорого, затронуты в этой ссоре или по крайней мере могут быть затронуты в будущем; затем воткните иерья в их шляпы и отличите их от других, говорите о патриотизме, любви к своей стране, бесстрашной борьбе с врагом, презрении к смерти, ноле чести и тому подобные высокопарные слова, и каждый гордый человек возьмет в руки оружие, будет сражаться и не струсит до самой смерти, если это будет происходить днем. Один человек в армии — это надзиратель за другим, и сотня тех, кто в одиночку и без свидетелей все были бы трусами, из-за боязни вызвать презрение друг у друга становятся храбрыми, когда они вместе. Чтобы поддерживать и усиливать это поддельное мужество, следует с позором наказывать всех тех, кто сбегает, а тем, кто сражался хорошо, независимо от того, нобили они пли побиты, нужно льстить и торжественно их восхвалять; тех, кто получил увечья, надо вознаграждать, а тех, кто убит, необходимо больше всего отмечать, искусно оплакивать и посвящать им чрезвычайные панегирики, ибо оказывать почести мертвым всегда будет верным способом обманывать живых.

Когда я говорю, что мужество, проявляемое во время воин, поддельное, я не считаю, что при помощи одной и той же хитрости можно всех людей сделать одинаково доблестными. Поскольку люди неодинаково горды и отличаются друг от друга по внешности и внутреннему строению, невозможно, чтобы все они в равной мере были пригодны для одной и той же цели. Некоторые люди никогда не смогут научиться музыке, но тем не менее станут хорошими математиками; другие будут отлично играть на скрипке, но всю свою жизнь останутся хлыщами, даже если они общаются с кем угодно. Но чтобы показать, что я не прибегаю к уверткам, я докажу, оставив в стороне то, что я уже сказал о поддельном мужестве, что отличие самого великого героя от самого отъявленного труса является абсолютно вещественным и зависит от внутреннего устройства человека. То, что я имею в виду, называется конституцией (constitution); под этим понимается упорядоченное или беспорядочное сочетание флюидов (fluids) в нашем теле. Та конституция, которая благоприятствует мужеству, состоит из природной силы, гибкости и необходимой структуры более тонких соков (spirits), и от них полностью зависит то, что мы называем стойкостью, решимостью и упорством. Это — единственный компонент, который является общим и для природной, и для поддельной храбрости и является по отношению к ним обеим тем же, чем шлихта (size) является для белых стен, — не дает им облезать и делает их прочными. То, что одних людей очень сильно, а других очень мало пугают вещи, которые для них неизвестны и неожиданны, тоже в равной мере полностью объясняется твердостью или слабостью в общем состоянии (tone) соков. Гордость бесполезна при испуге, потому что, пока он длится, мы ие в состоянии думать, и так как это считается позором, то и является причиной того, что люди, как только неожиданность исчезает, всегда гневаются на то, что их пугает; и, когда к исходу битвы победители не дают пощады и очень жестоки, это признак того, что их враги хорошо дрались и сначала навели на них большой страх.

Что решительность зависит от этого общего состояния соков, в равной мере очевидно из воздействия крепких напитков, огненные частицы которых, накапливаясь в мозгу, укрепляют соки; их действие напоминает действие гнева, который, как я говорил ранее, представляет собой кипение соков. Именно по этой причине некоторые люди, когда они напьются, быстрее раздражаются и более расположены к гневу, чем в других случаях, а некоторые доходят до бешенства безо всяких на то причин. Равным образом замечено, что бренди делает людей более задиристыми, чем вино, при одной и тон же степени опьянения, потому что спирты перегнанных жидкостей смешаны со множеством огненных частиц, а другие их совсем не имеют. Структура соков у некоторых людей настолько слаба, что, хотя у них достаточно гордости, никакие уловки не могут вообще заставить их драться или преодолеть свои страхи; но это является недостатком в первооснове (principle) флюидов, тогда как другие уродства являются следствием дефектов твердых тел (solids). У этих малодушных людей никогда нельзя вызвать приступ настоящего гнева, когда возникает какая-либо опасность, а спиртные напитки хотя и делают их смелее, но редко придают им решимость на кого-нибудь напасть, разве что на женщин, детей или таких, которые, как они знают, не осмеливаются сопротивляться. На эту конституцию часто оказывает влияние здоровье и нездоровье, ее ухудшает большая потеря крови; иногда ее можно улучшить диетой; и именно ее имеет в виду герцог Ларошфуко60, когда он говорит: «Тщеславие, стыд и более всего конституция (constitution) очень часто составляют мужество мужчин и добродетельность женщин» 61.

Ничто так не укрепляет то полезное воинское мужество, о котором я говорю, и в то же время не показывает его поддельность, как практика; ибо, когда солдаты дисциплинированны, знакомы со всеми орудиями смерти и машинами уничтожения, когда крики, воили, огонь и дым, стоны раненых и страшные лики умирающих со всеми разнообразными картинами искалеченных трупов и окровавленных оторванных конечностей начинают становиться привычными для них, их страхи быстро уменьшаются; не то, чтобы они теперь меньше боятся умереть, чем раньше, но, привыкнув так часто видеть одни и те же опасности, они меньше, чем прежде, боятся их реального проявления. Поскольку их заслуженно ценят за каждую осаду, в которой они участвуют, и за каждую битву, в которой они сражаются, каждый их бой неизбежно становится прочной ступенькой той лестницы, по которой подымается вверх их гордость; и тем самым их страх перед позором, который, как я сказал, всегда пропорционален их гордости, растет по мере того, как уменьшается боязнь опасности; не удивительно, что большинство их учится очень мало выказывать страх или вообще его не проявлять; и некоторые великие военачальники способны сохранять присутствие духа и напускать на себя вид безмятежного спокойствия посреди всего этого шума, ужаса и сумятицы, которыми сопровождается битва.

Человек настолько глупое создание, что, опьяненный дурманом тщеславия, он может с таким исступленным восторгом наслаждаться мыслями о тех похвалах, которых будет удостоена его память в грядущие века, что будет пренебрегать своей жизнью и даже звать смерть и жаждать ее, если он только воображает, что она увеличит ту славу, которую он ранее приобрел. Нет такой высоты самоотречения, которой пе может достичь человек гордый и мужествепный, и нет такого неистового аффекта, которым бы оп не пожертвовал ради другого, превосходящего его по силе; и здесь я не могу не восхищаться простодушием некоторых добрых людей, которые, слыша о той радости и готовности, с которыми святые люди страдали при преследованиях за свою веру, воображают, что такая твердость должна быть выше всех человеческих сил, если только их не поддерживает какая-то чудеспая помощь с небес. Подобно тому как большинство людей не желают признавать все слабости своего рода, они не знакомы и с силой нашей природы и не знают, что некоторые люди, обладающие сильной конституцией, могут приводить себя в состояние экстаза, не прибегая ни к какой помощи, кроме пеистов- ства своих аффектов; тем не мепее точно известно, что существовали люди, которые только помогали с гордостью и настоящим мужеством отстаивать самые худшие дела и перепосили смерть и муки с такой же бодростью, с какой самые лучшие люди, воодушевленные набожностью и благочестием, когда-либо страдали во имя истинной религии.

Чтобы доказать это утверждение, я мог бы привести множество примеров, по достаточпо будет одного или двух. Джордано Бруно из Нолы, написавший эту глупую богохульную вещицу под названием «Spaccio della Bestia triumphante»62, и скандально-зпаменитый Ванини63 оба были казнены за открытую проповедь и исповедование атеизма. Последнего могли бы простить в последнее мгновение перед казпыо, если бы он отрекся от своего учения; по, не желая отрекаться, он предпочел, чтобы его сожгли. Когда оп всходил па костер, то не только не проявил ни малейшей тревоги, а, папротив, протянул руку знакомому врачу, желая, чтобы тот судил о спокойствии его духа по регулярности пульса, а затем, воспользовавшись возмож- ііостьіо провести нечестивое сравнение, произнес фразу, слишком отвратительную, чтобы ее здесь воспроизводить. К ним мы можем присоединить некоего эфенди Магомета, которого, как сообщает нам сэр Поль Рико, предали смерти в Константинополе за высказывание некоторых мнений, направленных против существования бога. Он также мог бы спасти свою жизнь, признав свою ошибку и отказавшись от нее на будущее, но предпочел все же упорствовать в своем богохульстве, заявив, что, хотя он не ждет никакого вознаграждения, любовь к истине вынуждает его принять мученичество в ее защиту.

Я сделал это отступление главным образом для того, чтобы показать силу человеческой природы и то, что может совершить простой человек только благодаря своей гордости и мужеству. Человек, разумеется, может быть так же неистово возбужден своим тщеславием, как лев своим гневом, и не только им; когда алчность, мстительность, честолюбие и почти каждый аффект, не исключая жалости, достигают необычайного размаха, они могут, преодолев страх, служить ему вместо доблести и ошибочно даже им самим приниматься за нее; повседневный опыт должен показать это каждому, кто изучит и рассмотрит побудительные мотивы, на основании которых действуют некоторые люди. Но чтобы мы могли более ясно воспринять, на чем этот поддельный принцип действительно строится, давайте посмотрим, как вершат военные дела, и мы обнаружим, что нигде больше так открыто не поощряется гордость, как в них. Что касается одежды, то она у самых низших офицеров богаче или но крайней мере ярче и великолепнее, чем обычно носят другие люди, имеющие доход в четыре-иять раз выше, чем офицеры. Большинство их, а особенно те, у кого есть семьи и кто с трудом сводит концы с концами, были бы очень рады нести на этом меньшие расходы, и это относится ко всем офицерам в Европе; по это сила, данная им для того, чтобы поддерживать свою гордость, чего они не понимают.

По пути и способы возбудить в человеке гордость и при ее помощи поймать его нигде так отчетливо не заметны, как в обращении с простыми солдатами, на тщеславие которых надо влиять (потому что их должно быть так много) самым дешевым образом, как только можно себе представить. Мы не замечаем тех вещей, к которым привыкли, а иначе какой смертный, никогда не видевший солдата, мог бы без смеха смотреть на человека, одетого с такой жалкой пестротой и фальшивой изысканностью? Самая грубая ткань, какую только можно сделать из шерсти, окрашенная в цвет кирпичной пыли, им одобряется, потому что она похожа на алое или малиновое сукно, а чтобы заставить его думать, что он настолько похож на своего офицера, насколько это можно сделать с небольшими затратами или вообще бесплатно, его шляпа вместо серебряного или золотого галуна украшена белым или желтым ворстедом (если бы его надели другие люди, они бы заслужили того, чтобы их поместили в сумасшедший дом); и все же эти тонкие приманки и шум, производимый на телячьей шкуре, привлекли и действительно уничтожили больше мужчин, чем все убийственные взгляды и колдовские голоса женщин, когда-либо убивавшие их в шутку. Сегодня свинопас надевает красный мундир и серьезно верит каждому, кто называет его джентльменом, а два дня спустя сержант Кайт [мошенник] с размаху бьет его тростью за то, что он держит мушкет иа один дюйм выше, чем следовало. Что касается подлинного достоинства этого занятия, то во время двух последних войн, когда нужны были новобранцы, офицерам было разрешено набирать людей, осужденных за кражи со взломом и другие уголовные преступления, что показывает, что стать солдатом считается повышением по сравнению с повешением. Однако кавалеристу еще хуже, чем пехотинцу; ибо, когда он более всего расположен отдохнуть по команде «вольно», он испытывает унижение от того, что ему надо быть конюхом при лошади, на которую тратят больше денег, чем на него самого. Когда человек подумает обо всем этом, об обращении офицеров с солдатами, об их жалованье и той «заботе», которая о них проявляется, когда они ненужны, разве не должен он удивиться, насколько же глупы могут быть эти бедняги, чтобы гордиться тем, что их называют «господа солдаты»? Однако, если бы их так не называли, никакая хитрость, дисциплина или деньги не могли бы их сделать такими храбрыми, какими являются тысячи из них.

Если мы посмотрим, к каким-последствиям привела бы храбрость человека, у которого нет каких-либо других качеств, смягчающих его характер, когда бы он находился вне армии, то обнаружим, что она нанесла бы огромный вред цивилизованному обществу; ибо, если бы человек смог преодолеть все свои страхи, вы бы не услышали ни о чем, кроме изнасилований, убийств и всякого рода пре- ступлений, и доблестные люди были бы подобны великанам в героріческих романах. Поэтому политики открыли в людях смешанное начало, которое является сочетанием справедливости, честности и всех нравственных добродетелей, соединенных с мужеством, и все те, кто им обладал, разумеется, стали странствующими рыцарями. Они сделали много добра во всем мире, укрощая чудовищ, облегчая участь несчастных и убивая угнетателей. Но когда всем драконам подрезали крылья, великанов уничтожили, а красавицы всюду получили свободу, за исключением Испании и Италии, где все еще остаются в плену у своих чудовищ, орден рыцарства, которому принадлежал кодекс древней чести, был на некоторое время отставлен в сторону. Этот кодекс был, как и их доспехи, очень массивен и тяжел; те многие добродетели, которые были с ним связаны, делали его очень трудным, и но мере того, как времена становились все более мудрыми, принцип чести вначале прошлого века был снова расплавлен и отлит по новому образцу: в него вложили то же самое (по весу) количество мужества, половину прежней честности и чуть- чуть справедливости, но не добавили пи капли каких-либо иных добродетелей, что сделало его гораздо более легким и удобным но сравнению с тем, что было. Однако, какой бы он ни был, без него нельзя было бы жить в большой стране; он связывает общество, и, хотя его главной составной частью мы обязаны своим слабостям, нет другой добродетели, по крайней мере мне известной, которая была бы наполовину столь же полезна для цивилизации людей; ибо в крупных обществах они вскоре переродились бы в жестоких негодяев и вероломных рабов, если бы у них была отнята честь.

Что касается дуэлей, которые с ней связаны, то я жалею тех несчастных, которым они выпали на долю; но нелепо говорить, что те, кто виновен в них, руководствуются ложными правилами или имеют неправильное понятие о чести, так как либо вообще нет никакой чести, либо она учит людей не терпеть обид и принимать вызов. Вы можете так же отрицать, что модно все то, что, как вы видите, все носят, как и говорить, что требовать и давать удовлетворение противоречит законам истинной чести. Те, кто бранит дуэли, не принимают во внимание ту пользу, которую получает общество от этой моды; если каждый невоспитанный субъект употреблял бы какие угодно выражения и его за это не призывали бы к ответу, все общение было бы испорчено. Некоторые серьезные люди говорят нам, что греки и римляне были доблестными людьми, однако понятия не имели о дуэлях, за исключением тех случаев, когда их страна была с кем-либо в ссоре; это совершенно справедливо, но по этой причине цари и князья у Гомера, разговаривая друг с другом, употребляют выражения более грубые, чем те, которые наши грузчики и наемные извозчики могли бы сносить без негодования.

Если вы хотите помешать дуэлям, не прощайте никого, кто повинен в этом проступке, издавайте какие хотите суровые законы против них, по ие уничтожайте саму дуэль, этот обычаи. Это не только предотвратит слишком частые ее случаи, но и в равной мере, сделав наиболее решительных и наиболее сильных людей осторожными и осмотрительными в их поведении, улучшит и воспитает общество в целом. Ничто так не цивилизует человека, как его страх, и если не все (как говорил милорд Рочестер 64), то по крайней мере большинство людей были бы трусами, если бы они осмелились. Боязнь того, что могут призвать к ответу, держит множество людей в страхе, и в Европе имеются тысячи воспитанных и изысканных джентльменов, которые без этого были бы наглыми и невыносимыми хлыщами; кроме того, если бы ие было принято требовать удовлетворения за обиды, которые не наказываются по закону, то причинялось бы в двадцать раз больше вреда, чем сейчас, или же нужно было бы иметь в двадцать раз больше констеблей и других стражей порядка, чтобы поддерживать мир и спокойствие. Я признаю, что, хотя дуэли происходят редко, они являются бедствием для народа и в особенности для семей, которые ими затронуты, но в этом мире пе может быть совершенного счастья и всякое блаженство имеет неприятные стороны. Само по себе это действие немилосердно, но, когда в страпе за один год более тридцати человек сами лишают себя жизни, а другими убито мепее половины этого числа, я думаю, что вряд ли можно сказать, что люди любят своих соседей меньше, чем самих себя. Странно, что страна, которая выражает недовольство, видя, как примерно полдюжины людей в течение двенадцати месяцев принесены в жертву, чтобы приобрести такие цепные блага, как вежливость манер, удовольствие беседы и счастье общества вообще, часто так охотно подвергает опасности, а иногда теряет много тысяч людей в течение нескольких часов, не зная, принесет ли это какую-нибудь пользу или нет.

Я бы не хотел, чтобы кто-ннбудь, размышляющий о низком происхождении чести, жаловался па то, что его одурачили и сделали своей собственностью коварные политики, и желал бы, чтобы все были удовлетворены тем, что правители государств и те, кто занимает самое высокое положение, больше надуты гордостью, как пузыри, чем все остальные люди. Если бы некоторые великие люди не обладали чрезмерной гордостью, а все понимали бы, в чем состоит прелесть жизни, кто был бы лордом-канцлером Англии, премьер-министром государства во Франции или, что утомляет больше, а приносит меньше одной шестой части дохода обоих, правителем Голландии? Взаимные услуги, которые люди оказывают друг другу, составляют основу общества. Великим людям недаром льстят, отмечая их высокое рождение: именно для того, чтобы возбудить их гордость и вдохновить их на славные дела, превозносим мы их род, заслуживает он того или нет; а некоторых люден хвалили за величие их семьи и достоинства их предков, хотя во всем роду нельзя было найти и двух, которые пе были бы безвольными дураками под башмаком жен, глупыми ханжами, знаменитыми трусами или развратными распутниками. Упрочившаяся гордость, неотделимая от тех, кто уже владеет титулами, часто заставляет их стремиться казаться так же достойными их, как деятельное честолюбие других, еще не имеющих титулов, делает их трудолюбивыми и пеутомимыми, чтобы их заслужить. Когда дворянина делают бароном или графом, это во многих отношениях служит для него таким сильным сдерживающим средством, каким является мантия и сутана для молодого студента, которого лишь недавно приняли в корпорацию.

Единственное весомое возражение, которое можно выдвинуть против современной чести, заключается в том, что она прямо противоположна религии. Одна просит вас терпеливо сносить обиды — другая говорит вам, что если вы не выражаете негодования после обиды, то вам не стоит жить. Религия повелевает вам оставить все мщение богу — честь требует никому не доверять отмщения, кроме самого себя, даже если бы закон сделал это вместо вас. Религия строго запрещает убийство — честь открыто его оправдывает. Религия требует не проливать крови ни под каким видом — честь требует драться из-за малейшего пустяка. Религия построепа па смирении, а честь — на гордости;

как примирить их — этот вопрос нужно оставить более мудрым людям, чем я.

Причиной, почему так мало людей истинно добродетельных и так много людей настоящей чести, является то, что все вознаграждение, которое получает человек за добродетельный поступок, заключается в удовольствии его совершить, что большинство людей считает весьма скудной платой; а то самоотречение, которому подчиняется человек чести в одном желании, немедленно вознаграждается тем удовлетворением, которое он получает от другого желания, и то, что он теряет, сдерживая свою алчность или любой другой аффект, вдвойне выплачивается его гордости. Кроме того, честь делает большие уступки, а добродетель — нет. Человек чести не должен обманывать или лгать; он должен пунктуально возвращать то, что занимает во время игры, хотя кредитору нечего предъявить в качестве доказательства долга; но он может пить, ругаться и брать в долг у всех ремесленников и торговцев города, пе обращая внимания на их настойчивые требования заплатить долги. Человек чести должен быть верным своему государю и стране, пока он находится у них на службе; но, если он считает, что его не ценят, он может уйти от них и причинить им весь вред, какой только может. Человек чести никогда не должен менять свою религию из соображений выгоды, но он может быть таким распутным, каким пожелает, и вообще не исповедовать ни одной. Он не должен покушаться на честь жены, дочери, сестры друга или кого-нибудь еще, доверенного его попечению, но, кроме них, он может спать со всеми женщинами мира.