ЧАСТЬ ВТОРАЯ I
Благоденствие отдельных людей возможно только через всеобщее благоденствие28. Это — истина неоспоримая, но остающаяся для нас бесплодной, покуда наше общественное состояние сохраняет свою основу, покуда невежество, моральное неравенство и собственность остаются его основными началами.
Из-за этой злополучной основы мы и можем строить лишь отдельные общества, одно несовершеннее другого, лишь злоупотреблять соединяющими нас узами для вящего притеснения и взаимного уничтожения между согражданами или между народами и вместо первичного и вторичного разума подчиняться самым ложным системам, самым нелепым догматам, самым смехотворным сказкам и самым деспотическим законам[58].
Развернутая и провозглашенная истина могла бы пробиваться лишь постепенно, рассеивая затмевающие ее тучи, осветив всю землю и заменив нравами уничтожаемые ею законы. Перенесемся в эти воображаемые времена и взглянем на человеческое общество, каким оно стало бы тогда. Следует, однако, отметить, что войти в некоторые подробности относительно того, как бы нам надлежало мыслить и жить, нам возможно лишь путем сравнения с тем, как мы мыслим и живем теперь.
Этот надлежащий образ мыслить и жить настолько прост, что сам по себе дает мало пищи для обсуждения.Языка и нравов было бы достаточно для того, чтобы предохранить детей от всяких нелепых впечатлений, чтобы воспрепятствовать затемнению чистого зеркала их восприятий, и, следовательно, не пришлось бы, как то ныне приходится делать с нами, стирать в них впоследствии бездну ложных представлений. Все же хорошо было бы передать им познание причины физического добра и зла п, не прибегая, однако, к помощи книг: ибо детей ни в коем случае не нужно было бы больше подчинять скучному и утомительному игу чтения и письма.
Как только мы очутились бы в состоянии нравов, мы оказались бы — не будь только порабощения или состояния войны — примерно тем, чем были до изобретения свободных искусств, до того, как люди перешли от чисто прикладных искусств, от искусств жизненно необходимых к тем, которые существуют лишь благодаря излишествам, в какие они во всех отношениях впали. Жизнь патриархальных времен представляет собою наиболее ощутительный, хотя еще далеко не совершенный пример того состояния, в каком мы бы тогда находились.
Для перехода к состоянию нравов нам пришлось бы не только сжечь все наши книги, документы и бумаги, но и уничтожить все то, что мы именуем прекрасными произведениями искусства29. Жертва эта была бы, несомненно, велика, но принести ее необходимо, ибо зачем сохранять памятники, которые тогда были бы совершенно не нужны и, свидетельствуя нашим потомкам об уровне нашего духовного развития, вместе с тем выявляли бы и наше безрассудство, больше того, вредили бы полезной задаче — сделать для них чуждым всякое представление о наших нравах? Этим я задеваю воззрения части людей, почитаемых наиболее выдающимися, тех, кого называют просвещенными людьми, того небольшого слоя, который— будучи весьма отличен от народа, над которым он властвует, извлекая из него средства существования и предметы удобств и роскоши, — считает, что духовно стоит намного выше, чем народ.
Но он не в состоянии отрицать то, что я здесь утверждаю, а требуемая мною жертва вытекает из того, что я утверждаю.Чем глубже вдуматься, тем явственнее видно, что даже наши книги по физике и по метафизике, которые мы наиболее высоко ценим, существуют, подобно всем остальным книгам, лишь ввиду отсутствия истины, лишь ввиду нашего глубокого невежества и его печальных последствий, и в них не было бы никакой нужды в состоянии нравов, потому что практика отцов составляла бы, подобно тому как это имеет место у наших ремесленников и землепашцев, постоянно открытую для их детей книгу, а также потому, что не было бы нужды в записях для передачи такой совершенствующейся практики.
Наши книги, заметим здесь, нуждались в появлении такой книги, которая доказывала бы, что они излишни и что она сама стала бы излишней, как только люди просветились бы ею. А так как книга эта не могла возникнуть без них, то отсюда следует, что мы не могли бы получить недостающие нам познания иначе, чем путем усвоения предшествующих ее написанию нелепых и излишних познаний.
Был бы ли я в состоянии размышлять и составить все эти рассуждения без всего того, что я видел, читал и слушал противного здравому смыслу, без всех противоречий, мною подмеченных в нашем образе мыслей и действий? Люди ни в чем между собою не согласны, даже в оценке их собственного интеллекта и познаний, которыми они столь тщеславятся. По одному, впрочем, поводу они обычно проявляют согласие — по поводу их глубокого невежества и того, что они чрезвычайно несчастны один из-за другого. И действительно, это и есть единственный вопрос, по которому они могут быть согласны между собою в том состоянии, в каком они живут.
Неведению нашему о сущности вещей пытались помочь всякого рода опытами и наблюдениями, высочайшей геометрией, обширнейшей эрудицией, упорнейшей работой на поприще наук и искусств. И в этом жестоко ошиблись: если верно, что все это, дающее нам столь высокое и столь ошибочное представление о себе самих, имело место лишь на почве указанного невежества, и если бы последнее было преодолено, то не было бы более и речи обо всем этом0.