VI

Чтобы получить правильное понятие о воспроизведениях, непрестанно более или менее имеющих место в Целом, которое есть само воспроизведение[152]*, достаточно знать, что они — как и все происходящее в Целом — не что иное, как следствия из причин, результаты стремления существ к метафизической среде через среды физические.

Наслаждение воспроизведения, из всех наслаждений самое острое и которым существа пользуются каждое свойственным ему образом, есть лишь следствие происходящего в нас сильного стрем- ления к нашему средоточию, а затем к средоточию самки, которая для наших зародышей есть то же самое, что земля для зерен. Это сильное стремление, являющееся лишь следствием весьма сильной связи между составляющими нас частями (связи, в силу которой наслаждается весь наш организм и которая есть и само это наслаждение) , — ото сильное стремление, говорю я, является причиной, которая необходимо — за исключением случайностей — производит схожее с ней следствие.

Воспроизведение всегда тем лучше обставлено, чем мы здоровее, чем теснее взаимосвязь истечений каждой из органических частей нашего тела, чем более они направлены к одному и тому же средоточию, более к нему устремляются, чтобы слиться в нем, чем более согласно принимают участие в наслаждении, чем сильнее их желание никогда не выходить из состояния, в каком они находятся, чем более кажется, что касаешься абсолютного средоточия, совершенной гармонии, полного покоя, к которому стремишься. Отсюда, повторяю, острое наслаждение, испытываемое при этом, наслаждение, из которого получается другое мы — правда, в результате тайной работы природы над ним [155]*.

Голова, в которой объединены все пять чувств и где, следовательно, находится предпочтительно перед другими частями ум животного, — голова, говорю я, — крайность, а ноги — другая крайность по отношению к частям, которые обычно являются у одного пола наиболее привлекательными для другого и уже по занимаемому ими срединному положению, в особенности у человека — хорошо организованного животного, представляют собою средоточие наиболее и наименее органических отправлений тела; в хорошо устроенной природе этих отправлений выделения должны доставлять такое же удовольствие, как питье и еда [156]*, в которых нуждается животное.

Крупнейшие затруднения при обсуждении бесконечного прогресса, а также бесконечной делимости материи возникают только потому, что рассудку вопреки хотят видеть в прогрессе только тот или иной вид, тогда как надобно рассматривать в нем все виды вместе, так же как все возможные тела в бесконечной делимости материи.

Всякое следствие необходимо имеет свою причину, всякая причина есть но необходимости следствие другой причины — вот и прогресс до бесконечности. Я имею в виду прогресс, который всегда имел, имеет и будет иметь место. А когда относительные вещи станут обобщать в такой же мере, в какой их до сих пор брали в частности, когда их станут исследовать не в малом, а в большом, когда их станут рассматривать так, как то повелевает делать здравая метафизика, — тогда видно будет, как все эти причины и все следствия войдут одни в другие и дадут в конечном счете одну только причину и одно следствие, лишь материю и тела, лишь Целое и его части.

Постоянно восходя, отыскивают для каждого вида начало, отыскивают первого незачатого человека, предполагают даже вопреки здравому смыслу, что такой человек должен был существовать. Делается это из-за незнания, что все виды входят один в другой, вместо того, чтобы установить одно и то же начало, иначе говоря, начало метафизическое, являющееся Целым, Вселенной.

Если бы — чтобы допустить абсурдное — всякий вид имел свою первую особь, то каждый вид имел бы свою отдельную Вселенную. Если в начале находят тайну, то это потому, что вместо того, чтобы искать это начало в интеллектуальном, в общем, его ищут в чувственном, в частном, как, например, в человеческом роде.

Чтобы найти абсолютное начало для видов, не следует его искать, как это абсурдно делалось, в тех или иных видах, а во всех видах. Да и в таком случае для них возможно найти начало лишь чисто относительное, лишь первое и одинаковое начало вещей, первую и одинаковую причину, первый и одинаковый зародыш всех видов.

Даже того не ведая, целью познания ставят себе видимое состояние, существующий ныне порядок мира. Если о нем говорят, что он имел начало, это значит, что он будет иметь конец, но мир, или Целое, всегда остается одинаковым, хотя все в нем начинается и кончается. Мир — это основное, устройство — его явления.

Легко себе представить, что прекратится какой-либо вид; но нельзя точно так же представить себе, чтобы он начался. Чем это объясняется? Тем, что он действительно не начинался в том смысле, в каком хотели бы это себе вообразить, а произошел на протяжении веков от других видов, причем происходило множество вещей, которых мы и не подозреваем. С видом дело обстоит так же, как и с каждой из его особей: он в том же смысле имеет начало и конец, хотя продолжительность его как вида совершенно иная, чем у особи[157]*.

Всякий род в малом — то, что его род — в большом, он есть зародыш других зародышей, как первый зародыш — для всех возможных зародышей. Но этот первый зародыш метафизичен, чувственному восприятию он не поддается, и вот почему мы его не распознали, почему наше полузнание о нем возвело его в бога- творца.

Только о первом зародыше, о зародыше метафизическом, можно сказать, что он заключает в себе зародыши до бесконечности (я разумею «до бесконечности» исключительно). Зародыш физический заключает в себе лишь более или менее то, что зародыш метафизический заключает в себе полностью. Нельзя сказать, что данный вид существовал всегда, а лишь — что всегда существовали виды и что последовательными превращениями они дали тот или иной вид, существующий на наших глазах.

Человек, как и всякое отдельное существо, имеет свой первоначальный корень в Целом. Отсюда, однако, не следует заключать, будто всегда были люди, ибо это значило бы создать человека из Целого, из метафизического зародыша всех возможных видов и особей.

То, что существует в настоящее время на наших глазах, всегда было и всегда будет тем, что есть, но с оговоркой более или менее.

Виды в конечном счете претерпевают обычно значительные изменения, и некоторые нынешние виды не предстали бы такими, какими они были сто миллионов лет тому назад, хотя они от них и произошли, если бы те снова появились.

Сто миллионов лет идут в счет не больше, чем мгновение, и, чтобы хорошо осознать, насколько все разнилось от того, что мы видим теперь, нужно представить себе в бесчисленных миллиардах веков все, что могут вызвать возможности, все происшедшие обширные катастрофы как вследствие столкновения небесных тел, могущих встретиться на своем пути, так и вследствие происходящих на них извержений или каких-либо иных чрезвычайных случайностей, и затем представить себе, как эти внезапные катастрофы вдруг истребляют все существующие на том или ином небесном теле виды, но не могут истребить их без того, чтобы па фоне этого истребления не возникли другие виды, более или менее схожие с истребленными. По поводу этого большего или меньшего сходства прибавлю, что, если бы человек перешел с земного шара на другой шар, он не увидал бы там ничего, что ему не напомнило бы того или иного из виденного им на Земле и не могло бы быть с ним сравниваемо. Не увидал ли бы он там людей? Быть может — да, быть может — нет, но это должно быть для нас совершенно безразлично.

Все более или менее заключается в Целом. Благоприятное сложение человека и то, что явилось следствием этого, — общество, созданное людьми (общество, придающее им поразительную силу против других видов), — это сложение и это общество, говорю я, в высшей степени составляют то, что оно дает людям кажущееся превосходство над другими животными. Именно это превосходство, причины которого они не разглядели, отчасти заставило их вообразить душу, присущую им и недостающую всем другим видам, даже видам их же рода. Но знали ли они когда-нибудь, что такое душа, и что они под этим словом разумеют, и не кишат ли по самой своей природе все сочиненные ими по этому поводу системы неразрешимыми трудностями?

Есть душа физическая и душа метафизическая.

Существование это по необходимости скрыто под покровом физического существования, как бы оно ни называлось — телом или душой. Оно также может называться и тем и другим, ибо нет в природе тела, которое не имело бы своего рода жизни, не имело бы души физической, так как в действительности физическая душа есть не что иное, как тело. В силу этой всегда до известной степени предчувствовавшейся глубокой истины и чрезвычайного злоупотребления ею поэзия и приписывает душе то, что называется телесностью, а телу — душу.

На основании нашего физического и морального существования и вытекающих из него ума и силы мы и сочли себя гораздо выше всех других видов, даровали самим себе душу и даже чувствительность, создали богов по своему образу и подобию, или, что то же, объявили, что созданы ими по их образу и подобию. Однако наше высокомерие никогда не ослепляло нас в такой степени, чтобы мы не сознавали и наших недочетов. Мы всегда понимали, что, если, с одной стороны, наше физическое и моральное существование ставит нас выше, например, животных, оно в то же время ставит нас и много ниже их вследствие порока, заключающегося в самом нашем моральном существовании, и что мы поэтому гораздо меньше их наслаждаемся нашей животностью, нашим физическим существованием. Отсюда одновременно и возвышенное и низменное представление, какое мы имеем о себе.

Дурно выявленное представление о нашем метафизическом существовании способствовало не менее нашего физического и морального существования тому, что мы уверовали, будто мы существа, стоящие гораздо выше всех других существ, будто мы созданы по образу богов, будто мы боги: homines dei sumus. Это представление нам непрестанно предсказывает, будто мы по существу все существующее. Оно предсказывает нам. то же и о теле, но к этому мы не желаем прислушиваться.

В Целом нет ничего, что не имело бы на свой лад чувств, что не обладало бы чувствительностью, жизнью, каким бы мертвым оно ни казалось. Ибо жизнь и прозябание относятся к сущности Целого, они суть Целое, сама природа, если слова «жизнь», «прозябание» принимать метафизически.

Мы признаем чувствительность за существами, лишь поскольку они на нас походят, как, например, животные, да и то мы склонны им в ней отказать [158]*. Но откуда мы знаем, что существа, не являющиеся в наших глазах животными, лишены чувствительности? Разве мы животные, чтобы судить об этом, и вправе ли мы на том основании, что они не подают таких же, как и мы, признаков чувствительности, заключать, что они ее лишены? Мы слишком от них отличны, чтобы выражения чувств были у нас одинаковыми, или, что то же, чтобы мы могли себя в них узнавать. Можно сколько угодно улавливать различия между ними и нами, но не следует доходить ни до абсолютного, ни тем более до отрицания.

О существах, на наш взгляд неодушевленных, мы говорим, что у них нет чувствительности, подобно тому как мы говорим, что у них нет движения; но доказательством тому, что мы это утверждаем лишь на том основании, что нам так кажется, служит то, что мы отнюдь не вправе отказывать им в движении. Нет ни одного из этих существ, которое не было бы всецело движением, хотя бы это движение и оставалось для нас невоспринимаемым. Если поместить его в тепло или в холод, оно, подобно нам, отзовется на тепло и на холод; если его толкнуть, оно переместится, подобно нам, когда нас толкают; а если мы полагаем свое превосходство над ним в том, что мы можем перемещаться без толчка, то объясняется это тем, что мы не видим внутри себя того, что нас толкает. Но внутри неодушевленного предмета нет ничего, что бы его таким же образом подталкивало. У него было бы то, что есть у нас, будь он нами; но он не может быть нами, будучи столь отличным от нас по образу существования. Прибавим, что существование его в наших глазах низменно лишь потому, что оно — не мы. Вот какова наша логика!40*

Одно только крайне резкое физическое различие между нами и растениями и минералами — и ничего больше — заставило нас отказать им в мышлении, в чувствительности и в памяти. Они обладают этими способностями на свой лад, как мы на наш, и совершенно ясно, что их способности должны очень сильно отли- чаться от наших, раз образ их существования настолько разнится от нашего.

Мышление, чувствительность и память суть модификации движения, не столь исключительно присущего животным, чтобы его можно было отрицать за другими видами. Дерево, камень и железо — подобно животному — суть сложные существа и в корне от него не отличаются. У них, как и у него, есть мысль, чувствительность и память о своем составе — мысль, чувствительность, память и состав у них, как и у животного, — они сами. Ибо у животного его тело, мысль, чувство и память составляют одно целое, и это то, что мы называем животным.

Мы признаем за животными способности, которые объявляем отличными от тела, хотя они в действительности лишь это тело; они обязаны этим своему сходству с нами. Но, впрочем, в какой мере признаем мы за ними эти способности и как всячески стараемся оспорить собственные наши чувства и наблюдения по этому поводу? Причина, подвигающая нас на это крайнее неразумие, проистекает из страха, нами испытываемого, как бы не вывести заключение, что у животных имеется душа метафизическая, интеллектуальная, выражаясь нашим языком, тогда как мы ни за что не хотим, чтобы она у них была. Тем не менее она у них есть, совершенно такая же, как и у нас, и даже та же, что и у нас, раз метафизическое существование одно и то же во всем и всюду. Если мы им отказываем в этой душе, присваивая ее себе, то это происходит потому, что мы ее не знаем, потому, что нам неизвестно, что она не что иное, как метафизическое, всюду скрытое под покровом физического. Но как сможем мы не ведать этого, когда у нас основным принципом станет, что бог — это Все?

Весьма странно, что даже от животных мы хотим разниться до такой степени, что отрицаем за ними наши способности, за ними, состоящими из крови, плоти и костей совершенно так же, как и мы, и обладающими, подобно нам, всеми животными процессами. У нас есть ум, какого у них нет, — прекрасно. Но зато у нас нет их ума, а для того, чтобы наши притязания были обоснованны, мы должны были бы иметь возможность отрицать за ними всякого рода ум. Этого же мы делать не можем, хотя нас сильно на это наталкивает исключительное представление о нашем виде. Отсюда следует, что у нас в конечном счете имеется лишь некоторое превосходство в уме. Но какое значение имеет это более по сравнению с бездной причин для того, чтобы считать животных такой же природы, как и наша? Да к тому же откуда у нас это более ума, которым мы так тщеславимся, если не от порочности нашего общественного состояния, порочности, порожденной нашим невежеством, заставившим нас во всем излишествовать, а тем самым сделавшим из нас существа менее разумные и менее счастливые, чем животные? У животных нет, разумеется, наших знаний, они не восходят ни на амвон, ни на скамьи, ни на кафедры, ни на троны или трибуны; они не рассуждают, у них нет ни геометров, ни астрономов, ни печатников и пр. Но не возграждены ли они за то вполне отсутствием у них наших нелепостей, наших потребностей и всяческого рода горестей?

Благоприятное сложение человека и другие причины физического характера, вдаваться в которые бесполезно, привели его в состояние общественное. Состояние это по необходимости при- дало ему ум, превосходящий ум не живущих в обществе животных, то есть научило его одеваться по потребности, устраивать себе жилье, сеять, жать, обороняться от других видов животных, изобретать искусства и ремесла и рассуждать. Но дурной оборот, по необходимости принятый с самого начала этим состоянием, поставил человека в необходимость чрезмерно напрягать свой ум для того, чтобы удовлетворять бесчисленные нужды, им самим безрассудно созданные, иначе говоря, довести знания и умение гораздо дальше разумных границ. А этот избыток ума, вместо того чтобы поставить его выше животных в отношении благоденствия, поставил его ниже их, создал ему удел менее счастливый, нежели тот, каким он пользовался в первобытном своем состоянии, в состоянии дикости. Пусть же после этого люди основывают на своем уме доказательство того, что они другой природы, чем животные. Мы до сих пор не будем разумно почитать себя счастливее животных, покуда мы не присоединим моральные преимущества к нашим физическим преимуществам.