Василий Васильевич Розанов

По своим воззрениям Розанов был близок к славянофилам, разделяя с ними веру в начала соборности, общинности, совместного владения землей и склонности к артельным формам труда, видя в полном развитии этих начал обещание жизни «более высокой, гармоничной и примерной, нежели в какой томится Европа».

В предреволюционные годы, когда ведущие деятели славянофильства уже сошли со сцены, новых крупных фигур в этом течении не появлялось. А нападки западников на славянофильство особенно усилились и перешли в сплошное его шельмование. И тут Розанов, словно лев, ринулся на его защиту. При этом он сказал о сущности славянофильства больше и точнее, чем сами его классики.

Особенно злобствовал и нападал на славянофильство орган западников журнал «Вестник Европы». В июньском его номере за 1891 год (с. 882) появилась статья, в которой осмеивалось утверждение славянофилов о том, что «Запад гниет, Запад разлагается». И вот, дескать, Запад стоит целехонек, а «славянофильство, как организованное целое, более не существует. Его основатели давно сошли со сцены; исчезли и непосредственные их преемники. остались только кое-какие обрывки некогда стройного учения», но нынешние последователи повторяют формулу о «гниении Запада» и пр. И далее следовали насмешки над славянофильским учением.

Розанов высмеял потуги западнических горе-критиков, которые вот уже несколько десятилетий пытаются задернуть от общественного внимания славянофильскую теорию, и показал причину постоянной безуспешности подобных усилий: «В сфере мысли можно бороться только мыслью, но ничего нельзя сделать словами, как бы много их не было набрано». Критик сказал много ехидных слов, но не посмел разобрать ни одно положение славянофильства по существу. И затем Розанов перешел в наступление: «В том и заключается сила славянофильства, что, будучи идеей немногих избранных умов и имея против себя всю огромную массу образованного общества, оно всегда критически относилось к своему содержанию, постоянно пополняло его и очищало.

Спор выясняет истину, - повторяется в печати постоянно, и этим она высказывает требование для себя свободы и влияния. Но вот истина высказана; она ярка и значительна; но только потому, что она вместе и неприятна, она заволакивается от общества молчанием и погибает под тяжестью голосов, сегодня интересующихся одним, завтра другим - без которых, может быть, эта важная истина была бы услышана обществом и обдумана.

Но ничего подобного не происходит, слабы западники, и не могут они спорить со славянофилами по существу. И Розанов показывает значение и историческую роль славянофильского учения: «Можно сказать, что славянофильство не изобретено, не придумано, но философски открыто: до такой степени оно соответствует текущей действительности и истории - так оно оригинально, настолько преобладают в нем начала научного объяснения над догматическим требованием. Частный случай, о котором мы заговорили, как нельзя лучше подтверждает общую истину. Недоверие к западному прогрессу, слова о «гниении» Запада» действительно уже много десятилетий не сходит с уст славянофилов».

И далее Розанов, подтвердив правильность этого положения славянофильского учения, показывает роль выдающегося мыслителя Константина Леонтьева (с которым он находился в многолетней переписке, да и похоронены они рядом): «В лагере прежних славянофилов, если б услышан был человек, говорящий, что две-три проигранные битвы, которые заставили бы нас навсегда отречься от Западных славян, были бы очень дешевой ценой, какой мы могли бы купить это драгоценное для нас отречение, - в лагере ранних славянофилов этот человек, вероятно, был бы сочтен величайшим врагом Славянства и противником всей славянофильской партии; и, однако, так велико богатство внутренних задатков этой теории, что именно К. Леонтьев является одним из самых глубоких исполнителей славянофильской идеи. Политическая сторона этой идеи, над которой так много работал И.С. Аксаков, о которой шумели в свое время доктор Ригер и множество других, - все это осело, как пыль, пред истинно великою задачей: продлить культурное существование человечества через отсечение славянского мира от очевидно разлагающейся культуры западной Европы.

«... Все умирает», - говорит К. Леонтьев. И что же можем мы возразить против всего этого? Но если так, то все наше отношение к прогрессу меняется, и отношение к западной культуре делается невольно исполненным опасений. Пусть она величественна, пусть она исполнена мудрости: это не имеет ничего общего с разложением, которому подлежит и всякое величие и все мудрое. Колоссальный организм, загнивая, дает только более удушливые миазмы, и все живое должно, избегая смерти через заражение, сторониться от него.

«Вестник Европы» ничего этого не понимает: ему все мерещатся дворянские захваты, и, на страже европейской цивилизации, он считает долгом для себя их оспаривать; он борется, он напрягает силы, он не даром «журнал политики». Он не знает, что со своею бедною «политикою» он только маленький гноящийся пузырек, вскочивший на точке соприкосновения здорового организма с больным».

Критик не осознает особенностей данного исторического момента, но славянофильством, «истинною русскою мыслью в ее новых явлениях руководит впервые столь яркое и столь несомненное сознание положения своего народа в истории. Нет при этом никакой враждебности к Европе: есть простое сознание того особенного фазиса, через который проходит ее жизнь»[37].

О Леонтьеве Розанов говорит с восхищением: «Леонтьев - величайший мыслитель за XIX век в России. Карамзин или Жуковский, да кажется и из славянофилов многие - дети против него».

Только два раза Розанов высказался о Леонтьеве не то чтобы отрицательно, а буднично: «Жил же Леонтьев и практически желал всего того, что «средний европеец» и «буржуа в пиджаке».

«Что же такое Леонтьев? Ничего. Он был редко прекрасный русский человек, с чистою искреннею душою, язык коего никогда не знал лукавства...»

Но потом публично каялся в этом грехе.

О том, какими детьми выглядели кумиры западников по сравнению со славянофилами, Розанов написал в статье «Киреевский и Герцен».

К Герцену Розанов почему-то испытывал особенную неприязнь, называя его отцом российского пустозвонства. И тем не менее широкой общественности славянофильство было практически неизвестно: «О славянофильстве, о русской истории, о «складывании Государства камень за камнем»: то, Боже, за 50 лет об этом не написалось столько, сколько пишется за 1 год о революции.

Кто же читал роман, где было бы выставлено главным действующим лицом славянофил? или - патриот? или - государственный человек?»

Примечательно, что Розанов, понимая громадное, историческое значение славянофильства и яростно защищая это учение от нападок со стороны западников, вовсе не считал его непогрешимым, а его классиков и их труды совершенными. В статье «Поминки по славянофильстве и по славянофилам» он осмысливает парадокс: один из основоположников славянофильства Хомяков, создавший, кроме всего прочего, «верно действующее средство от холеры». И умер от холеры!!!» И Розанов, отталкиваясь от этого парадокса, решил не верить словам, а проверить многочисленные труды Хомякова делом.

«Но отчего же это в реальную Россию не вошло славянофильских дрожжей? Почему земцы, почему особенно народные учителя - не славянофилы?»

На свой вопрос Розанов сам же отвечает: «Дрожжи - двигают. Но дрожжи - кислы, неприятны на вкус. Все славянофильство, от корня его до самой вершины, слащаво и несколько приторно. Хомяков, оба Аксакова, Киреевский, Данилевский, Страхов - ничего кислого, горького, терпкого». За их порицанием современности, «нисколько не жгущим, не больным, лежит столько сахара, что порицаемый (или порицаемые вещи) никогда не закричит от боли».

Это свое замечание Розанов подтверждает разбором обличительного стихотворения Хомякова «Россия», где страстные обличения безадресны, а Россия, несмотря на перечисленные ее пороки, оказывается избранницей Бога.

Но у замечания Розанова есть и иное, более глубокое, религиозное объяснение важнейшей слабости славянофильского учения.

Осуждая Запад за преобладание формы над содержанием, проповедуя необходимость жизни в любви и соборности, славянофилы как бы не замечают реального состояния общества, где формальное, юридическое начало скрепляет человеческие отношения. Ведь если брак - форма, то без этой «формы» получится проповедь «свободной любви; вместо «Вексельного устава» будут руководствоваться «сделками по душе», которым прежде всего обрадовались бы кулаки. Если судить с религиозной точки зрения, то ошибка славянофилов, по Розанову, состоит в следующем: «.Они судят о виновном состоянии как бы невинном, о состоянии падшего человечества под условием как бы не падшего, безгрешного».

Видимо, и эту сторону славянофилов имел в виду митрополит Иоанн (Снычев), когда писал о них.

«Несмотря на стремление вернуться в лоно чистой русской церковности, слиться с истоками народной жизни, основами бытия России - ясного понимания сущности русского пути, русского служения славянофильство в целом так и не достигло. По-разному понимали члены кружка природу и цель самодержавия, по-разному оценивали современные события. Эта разноголосица мешала движению, а с кончиной его основоположников оно окончательно утеряло мировоззренческое единство, распавшись на несколько самостоятельных, весьма различных между собой течений, частично выродившись в чистый либерализм».

Розанов тонко подметил разницу между славянофильством, которое открывает путь к познанию сущности исторического процесса, и западничеством, которое устремлено на прагматические цели: «В либерализме есть некоторые удобства, без которых трет плечо. Школ будет много и мне будет куда отдать сына. И в либеральной школе моего сына не выпорют, а научат легко и хорошо. Сам захвораю: позову просвещенного доктора, который болезнь сердца не смешает с заворотом кишок. Таким образом, «прогресс» и «либерализм» есть английский чемодан, в котором «все положено» и «все удобно», и который предпочтительно возьмет в дорогу и не либерал. Либерал красивее издаст «Войну и мир». Но либерал никогда не напишет «Войны и мира»: и здесь его граница».

Или: «Несомненно, однако, что западники лучше славянофилов шьют сапоги. Токарничают. Плотничают. «Сапогов» же никаким Пушкиным нельзя опровергнуть. Сапоги носил сам Алекандр Сергеевич, и притом любил хорошие. Западник их и сошьет ему. И возьмет, за небольшой и честный процент, имение в залог, и вызволит «из нужды» сего «гуляку праздного», любившего и картишки и все. Как дух - западничество ничто. Оно не имеет содержания.

Но нельзя забывать практики, практического ведения дел, всего этого «жидовства» и «американизма» в жизни, которые почти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать «Ссудно-сберегательную кассу» и первый «Русский банк». А он тоже нужен». И уже во время Первой мировой войны, в апреле 1915 года, Розанов приходит к окончательной оценке славянофильства, которую он сам воспринял как озарение: «Славянофильство и нельзя изложить в 5-копеечных брошюрках (Каутский). Славянофильство непопуляризуемо. Но это - его качество, а не недостаток. От этого оно вечно. Его даже вообще никак нельзя «изложить». Его можно читать в его классиках. Научиться ему. Это - культура. Слава Богу, что догадался. Какая отрада. В «век разрушения» (XIX век) они одни продолжали строить. Продолжали дело царей и мудрецов. Осанна. Как радостна эта мысль»

«Петр и Иван Киреевские, Серафим Саровский, - все те, которые приходили к нам с горем, скорбью и умилением, - они СУТЬ Руси.»

Были, конечно, на Руси и подлинные светочи духовно - сти, но они оставались вне поля зрения русской интеллигенции: «Настоящий русский прогресс давали Серафим Саровский, Амвросий Оптинский. Но мы не умели выслушать. И никто не мог понять».

Кроме славянофильства и власти, Розанов в современной ему России не видел никакой заслуживающей внимания идейной силы, и споры либералов с консерваторами вызывали у него лишь усмешку: «Катков произнес извозчичье:

Тпррру.

А линия журналов и газет ответила ему лошадиным ляганием.

И вот весь русский консерватизм и либерализм».

Или: «.прав старый мой вопрос Соловьеву («О свободе и вере»): «да зачем вам свобода?» Свобода нужна содержанию (чтобы ему развиваться), но какая же и зачем свобода бессодержательно - му? А ведь русское общество бессодержательно.

Русский человек не бессодержателен - но русское общество бессодержательно».

Отношение Розанова к демократии (которая была тогда известна в России только по западным образцам) было еще более негативным: «Едва демократия начинает морализировать и философствовать, как она обращается в мошенничество. Тут-то и положен для нее исторический предел».

Розанов был русским националистом, ему не нравилось засилье инородцев в русской экономике и в прессе, но винил он в этом самих русских. Он внимательно вглядывался в русских людей, пытался постичь наш национальный характер. Но в отличие от Меньшикова не предъявлял к русским людям высоких требований, не требовал от них искоренения своих отрицательных свойств, а лишь записывал увиденное и снисходительно посмеивался.

Собственно экономических работ Розанов не писал, но в его произведениях есть меткие наблюдения, относящиеся к экономической жизни, а также характеристики авторитетов экономической мысли. Вот, например, его замечание о собственности: «В России вся собственность выросла из «выпросил» или «подарил» или кого- нибудь «обобрал». Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается»

Розанов, пожалуй, еще более ярко, чем Меньшиков (и тем более прежние славянофилы) показал хищническую сущность загнивающей Западной Европы и опасность, какую она представляет для остального человечества: «Европа ссыхается, высыхает; в ней же внешнее разрушение, а внутреннее, из центра идущее, - превращение в «святые мощи». Но из облитой золотом и каменьями раки усопший хватает куски мяса с живых: вот сорвали с Китая кожу, вот вырвали внутренности из Африки. И не может насытиться».

Розанов предвидел и то, каким образом будет разлагаться Европа: «Механизм гибели европейской цивилизации будет заключаться в параличе против всякого зла, всякого негодяйства, всякого злодеяния: и в конце времен злодеи разорвут мир».

Корни этих пороков европейской культуры были уже в осно - ве идеологии европейцев:

«В основании мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся - философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает Соллогубов- ским зудом: «кого бы мне посечь».

Ницше почтили потому, что он был немец, и притом - страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: «падающего еще толкни» - его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать».

В распаде России в немалой степени было виновато коррумпированное чиновничество, жившее казнокрадством и взяточничеством.

«Эта мышка, грызшая нашу монархию, изгрызшая весь смысл ее - была бюрократия. «Старое, затхлое чиновничество». Которое ничего не умело делать и всем мешало делать. Само не жило и всем мешало жить».

В начальной стадии взяточники хотя бы выполняли свои служебные обязанности: «Они берут взятки, но дело делают. Взятки что. Ratio. Настоящий ужас начинается с того, что они дело делают. Наивный Княжнин об этом не догадывался и воображал, что «взяточников легко выгнать со службы в шею». Их нельзя выгнать, ибо они делают, и иногда отлично, настоящее государственное и настоящее государево дело».

Однако по мере развития товарно-денежных отношений коррумпированность чиновников становилась угрозой национальной безопасности: «... суть революции кажется в том, что «чиновник» был невыносим. Он был хладен, бездушен и даже просто перестал заботиться о государстве (цензура и нигилизм). «Нам - все равно, был бы исполнен формально закон».

Таким образом чиновник из прежнего «служилого человека», из древнего «служилого человека», - превратился, побывав в университете, в гладкий штамп и мундир, без души и без совести.

В конце времени чиновники перестали «служить» своему Государю, «помогать своему» Государю.

Это было оскорбительно.

Наконец они стали «помалу и «втихомолку» продавать частицы России; немец и еврей стали «обходить чиновника» - и сам чиновник повис как рыбка «на золотой удочке». Стало совсем плохо. Государь совсем остался один. Было не «средостение», а «измена». Ибо все уже чиновники читали «высокопоставленный» «Вестник Европы» зятя банкира и еврея, то есть ели русский пирог с еврейским фаршем.

Потом пришел этот Витте из «международной» Одессы и женатый на еврейке. Без сомнения, были анонимные негласные пути, которыми евреи двигали Витте вперед, проводили его, показывали его, рекомендовали и защищали его. Вообще «закулисная история Витте» еще не раскрыта.

Витте справедливо не знал, что такое «консерватизм и либерализм», ибо это слишком почтенно. Он был вообще циник, - далекое будущее России ему было вовсе неинтересно. Ему подавай «сейчас» и «горяченькое», как всякому колонисту, чужеродцу и еврею».

Правда, Розанов уверяет, что этот порок процветал в основном в столице (хотя Гоголь писал «Ревизор» не на петербургском материале): «Правительство» у нас скорее лениво и неумело. Но оно принципиально не «зло», «коварно» и «выжимательно» («выжимают налоги»). Злоупотребления по части «перебрать чужую денежку» мне впервые пришлось встретить в СПб и среди лиц очень высокообразованных, увы, ученых и литературных (не вру). В провинции служба безукоризненно чиста. Здесь «взять взятку» - самая мысль об этом представляет ужас. Провинциальные чиновники - молодцы: это дело ясное и очевидное».

Вообще Петербург, по Розанову, «.это не столько окно в Европу, сколько размалеванный балкон, на который русские барчуки и барыньки «выпяливаются» перед Европой, - после сна, мордоби- тья, карт и водки «у себя дома», во внутренних апартаментах.

На Европу смотрели» скорее из Москвы разные «архивны юноши», издававшие «Европейца» и занимавшиеся Гегелем. Из Петербурга же русские ни на что не «смотрели», а «казали себя», - «насколько мы образованны».

Не одни евреи опустошали Русь:

«Извне сосет немец и жид.

Изнутри - социализм.

Как же «русской коровушке» не быть худощавой?

Швед, жид и француз «собирает пенки» в Баку.

Еврей - везде (все банки).

Немец - в городах, в столице.

Мужику осталось «Господи, помилуй».

Причину многих бед России Розанов видел в том, что «у нас нет совсем МЕЧТЫ СВОЕЙ РОДИНЫ.

И на голом месте выросла космополитическая мечтательность.

У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть.

У француза - «chere France», у англичан - «Старая Англия». У немцев - «наш старый Фриц».

Только у прошедшего русскую гимназию и университет - «проклятая Россия»...

У нас слово «отечество» узнается одновременно со словом «проклятие».

Посмотрите названия журналов: «Тарантул», «Оса». Целое издательство - «Скорпион»...

И все «жалят» Россию. «Как бы и куда ей запустить яда»...

Жалит ее немец. Жалит ее еврей. Жалит армянин, литовец. Разворачивая челюсти, лезет с насмешкой хохол.

И в середине всех, распоясавшись, «сам русский» ступил сапожищем на лицо бабушки-Родины»[38].

«.где же банкир? Купец хоть встает рано, заботится, улаживает отношения к рабочим. Что можно представить себе добрее ясного Давида Ивановича Морозова, который, имея большие миллионы в кармане, был прост и непритязателен, «как мы с вами». Как работает Дим. Ив. Сытин. Да не меньше каждого рабочего, - при уме явно гениальном. Суворин был отчасти купец и не имел и не хотел одного часа беззаботности. Не отрицаю, «заботится» и банкир: но какою-то отвратительною формою заботы. Банкир - ростовщик, суть банка есть суть роста. Банк дает «ссуду под %», - суть обыкновенного закладчика, обыкновенной закладчицы. Между тем что такое «миллионы Морозова и Сытина» около миллионов Ротшильда, Блейхредуэра, Мендельсона, Ротштейна, Вавельберга (на Морской). Все государства, то есть (плательщики налогов) все народы, платят банкирам, в задолженности у банкиров, которые тоже не произносят «с тоской»: «Что тяжеле, соха аль машина?»

Но вот русская революционная песенка обошла молчанием и петербургского Ротштейна, и Вавельберга, и берлинского Мендельсона, и Блейхредуэра, и парижского Ротшильда. Да отчего? Да песенка-то сложена для чтения русским, а написана она евреем Таном-Богоразом. И русские купцы, как и русские дворяне и «троны», Богоразу не родня, и ему «все равно», а Вавельберг и Ротшильд едят те же «кугли» и «мацу», как и Богораз в свою пасху, - и он так же волнуется около Менделя Бейлиса и благородного офицера Дрейфуса. Бедные русские студенты, бедные гимназисты и несчастные рабочие: как и Ротшильд. Но Ротшильд платит деньги подкупным газетам, а Богораз участвует в подкупны газетах.

Бедные русские студенты, бедные гимназисты и несчастные рабочие: какая длинная петелька, издали брошенная, затянулась над вашими шеями. Как понятен «на две руки работавший Азеф, - который и по сю пору оставался бы во главе «боевой организации социал-революционеров», не проболтайся тогда Лопухин. Да они все, оно все, «еврейство в революции», было коллективным Азефом, безличным Азефом: ибо по существу их цель - «передушить русских русскими же руками» - есть просто задача исторического еврейства, которому что до «Ярослава Мудрого и Александра Невского и Сергия Радонежского»?».

Суть марксизма Розанов представлял в соответствии с этой установкой: «Каким образом устроить всемирное ограбление с видом благожелательности и имея сострадательное лицо? Это разрешил «Капитал» Маркса. Пролетарии всех стран - соединяйтесь. Чтобы мои соотечественники, среди смуты, скупили за бесценок христианские глупые богатства. Как об этом полагают русские критики, Флексер, Айхенвальд и «русский славянофил» Гершензон».

Розанова бесило, что русские не понимают, в какую кабалу они попали. Он удивляется тому, каким образом одна его знакомая, «доживя до 50-ти лет и будучи умна, практична, она не знает слова «ростовщик»?

Но таковы и все мы, русские».

Впрочем, он тут же поправляет сам себя: «Не знайте, русские, слова «ростовщик», оно - проклятое. И слово и понятие. А еще хуже - факт. Но: «банки все еврейские». Банк есть в сущности Ростовщическое заведение или что то же, Олицетворенный ростовщик, ростовщик с руками и ногами и головой, когда суть его по идее просто «мешок с деньгами», из которого и в который текут деньги».

«Да неужели же сейчас МАРКС не есть более крупная фигура, чем Георг VI английский? Даже странно спрашивать. Ни Эдуарда, ни Георга решительно никто «не несет на плечах своих», тогда как Марксу кричат - «Осанна» даже русские мальчики».

В борьбе власти с такой революцией и таким социализмом Розанов безусловно становится на сторону власти: «.Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла «правительство», разорвали бы на клоки Россию и роздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за «рюмочку» похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону «бездарного правительства», которое все-таки одно только все охраняет и оберегает. Которое еще одно только не подло и не пропито в России».

Здесь Розанов как бы перекликается с одним из «веховцев», «славянофилом Гершензоном, который считал, что надо благословлять царскую власть, которая одна солдатскими штыками «охраняет нас от ярости народной».

А поскольку «общественное мнение» было явно настроено против власти, Розанов встает в оппозицию к нему: «Я понял, что в России «быть в оппозиции» - значит любить и уважать Государя, что «быть бунтовщиком» в России - значит пойти и отстоять обедню...»

То есть, в «оппозицию, которая состоит в:

помолиться,

встать рано и работать».

По-новому оценил Розанов и царское самодержавие, осознав его исторические корни: «.русский народ выработал такое учреждение, такую «должность» и «лицо», что как вот новый вступает «в него», он вдруг начинает думать и действовать, «как Аристид и Кимон», то есть с молитвой только об одном - «как можно справедливее», как можно «лучше стране», и - «ничего мне», «ничего особого и отдельного мне». Царская власть есть чудо».

«Россия - первобытная, первоначальная страна; но только одно правительство это осознает, заботясь о хлебе, о пушках, о крестьянстве, о сословиях, а не об Амфитеатрове, Кугеле и Вере Фигнер. Революция же выскочила аристократишкой».

«Непонимание Государя - суть революции.

Суть 3/4 XIX века.

Черная память хвастунишек. По ничтожеству - их казнить не следовало, а только разжаловать в солдаты. Но по сути загаже- ния русской истории на 25 лет их следовало.

Цари - с мужиками.

Цари помнят, что мужик спас Царя, а дворяне устроили ему гадость (мученическая кончина Павла I).

.дворяне все хотят «ввести его в себя», в «свой сонм». Окружить его. Улестить его.

.но через головы их Царь видит пашущего мужика. И дворянам не скажет, а в себе подумает: «вот кто за меня Богу молится».

.студенты и профессора хоть и очень демократичны, но взяли повадку дворянскую. Побежали за оппозиционным дворянином Герценом. Они отделились от мужика. У студента и профессора - ничего общего с мужиком. «Ты моего хлеба не ел и моей нужды не знаешь. Ты мне чужой. А Царь мне свой. Я спас Царя, а Царь спасет меня».

Вот разговор мужика с «ученым барчуком».

Студенты и профессора ни-че-го-хонько в народе не понимают.

.в 905 году раздавалось: «бить интеллигенцию». Тогда «не вышло». Но - «выйдет». И мы еще интеллигенцию поколотим. Дожидайся на «орехи».

Другой науки она не понимает. Слов не понимают. Мысли не понимают. А это - осязательно».

Такие понятия об идеальных отношениях царя с мужиком были до начала ХХ века широко распространены именно в среде крестьянства. Но после волны острых социальных конфликтов именно на почве аграрного вопроса даже в деревне от него не осталось и следа, а уж известнейший публицист-то должен был знать об этом.

Тут вот что интересно: «Конечно, все управление России было застойное, пассивное. Полагая себя «на верху положения» после войны 12-го года и «спасения Европы», державой первенствующей, Россия застыла в этом первенствующем положении, не задумываясь о том, что ведь «колесо катится». И незаметно и неуловимо скатились книзу. При «первенствующем положении» что же делать как не сохранять его: и вот сам Николай I и «все вокруг» приноровились к этому сохранению, и образовалось правительство застоя и политика застоя».

Значит, царская власть - чудо, а правительство (назначаемое царем) - застойное. Наверное, проще было бы сказать? Царская власть - в идеале чудо, а реальная царская власть - застойная и никуда не годится (далее, видимо, нужно было пояснять - почему?). Но этого, наверное, и после манифеста 17 октября написать в подцензурном издании было невозможно.

Начало этому катастрофическому разрыву между идеалом и действительностью Розанов был склонен видеть в восстании декабристов: «Безумие. состоит в мысли, упорной «как семь столбов», что русское правительство стоит каким-то злодеем над народом. В это решительно все они верят, и эта подлая клевета началась с несчастнейшего 14 декабря 1825 года».

Два главных завета оставил Розанов русскому народу - любовь к Родине и любовь к Церкви (при всех его колебаниях в отношении к ней): «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, - мы и не должны отходить от нее.Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, - тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому ненужного и всеми плюнутого. Так да будет.».

«Кто любит народ русский - не может не любить церкви. Потому что народ и его церковь - одно. И только у русских это - одно».

«Церковь есть не только корень русской культуры - это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, - но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские). ».

Булгаков Сергей Николаевич (1871-1944), философ, богослов, экономист, литературный и художественный критик, священник, политический и церковный деятель. Родился в г. Лив- ны Орловской губернии, окончил духовное училище, поступил в духовную семинарию, но оставил ее и окончил юридический факультет Московского университета по кафедре политической экономии.

Став преподавателем политической экономии в Московском императорском техническом училище, он активно сотрудничал в журналах либерально-народнического и марксистского направлений («Русская мысль», «Новое слово», «Научное обозрение», «Начало»). Его университетские воспитатели были последователями марксизма, популярного тогда среди либеральной российской интеллигенции (это были так называемые «легальные марксисты», сочетавшие словесную преданность революционному учению и оппозиционность государственному строю с комфортным существованием высокооплачиваемых интеллигентов). И первые публикации Булгакова - статьи «О закономерности социальных явлений» (1896 г.) и «Закон причинности и свобода человеческих действий» (1897 г.), а также книга «О рынках при капиталистическом производстве» были выдержаны в духе марксистской теории.

В 1898 году Булгаков был направлен в двухгодичную научную командировку в Германию для подготовки к профессорскому званию. За эти два года он подготовил к защите диссертацию, а также опубликовал статьи «О некоторых основных понятиях политической экономии» (1898) и «К вопросу о капиталистической эволюции земледелия» (1899). Работал Булгаков в Берлине, где встречался со столпами германской социал-демократии Бебелем и Каутским. Он выезжал на короткое время в Париж, Лондон, Женеву (там он познакомился с Плехановым), Цюрих, Венецию.

Россия рубежа ХІХ-ХХ веков была крестьянской страной, от того, как пойдет развитие земледелия, во многом зависели ее исторические судьбы. Однако российские марксисты не спешили заняться аграрной тематикой на отечественном материале. Поэтому Булгаков избрал темой диссертации «Капитализм и земледелие», поставив своей целью показать, как выявленные Марксом для промышленности законы концентрации производства и капитала действуют в аграрном секторе экономики. Иными словами, он хотел подтвердить правоту Маркса, распространив исследование на ту область, которой основоположник марксизма не смог уделить достаточно внимания. К изучению фактов он подошел, как всегда и во всем, добросовестно и неожиданно для себя пришел к выводу, что Маркс в этом вопросе ошибся.

Маркс изучал капитализм в аграрном секторе на примере Англии, где земля принадлежала крупным собственникам, главным образом лордам, которые сами не вели хозяйства, а сдавали землю в аренду фермерам. В свою очередь, фермеры вели хозяйство руками наемных работников, безземельных пролетариев. Такие условия не встречались в других странах Европы, тем не менее Маркс назвал Англию классической страной капиталистического способа производства в земледелии.

Само это выражение, вероятно, можно понимать по-разному. Позволительно считать Англию классической страной в этом отношении как идеальное выражение капиталистических отношений в сельском хозяйстве, которого другие страны так и не достигнут. Однако в большинстве случаев как бы предполагалось другое: Англия - классическая страна именно в том смысле, что другие страны придут к тому же экономическому строю, какой сложился в ней (страна, более развитая в промышленном отношении, показывает стране, менее развитой, лишь картину ее собственного будущего, - считал Маркс.) Булгаков выступил против этой точки зрения, считая, что такие условия сельскохозяйственного производства, какие Маркс счел классическими, не встречаются в других странах Западной Европы, а в России тем более. Это Англия - исключение в данном отношении.

Тщательно изучив данные о развитии сельского хозяйства в Германии и других странах Западной Европы, Булгаков пришел к выводу, что теория Маркса применительно к аграрному сектору экономики ошибочна (впоследствии применительно к условиям России этот вывод был подкреплен глубокими исследованиями А.В. Чаянова, выявившего законы экономики трудового крестьянского хозяйства, не соответствующие теории Маркса). Результаты своих исследований он изложил в двухтомной диссертации «Капитализм и земледелие» (1900).

Согласно академической традиции, соискатель ученой степени, представивший диссертацию в двух томах, мог претендовать на присвоение ему докторской степени, минуя магистерскую. Однако члены Ученого совета, придерживавшиеся марксистских взглядов, не простили Булгакову выводов, которые могли бы подорвать авторитет Маркса. Несмотря на то, что диссертант показал великолепное знание материала и блестяще провел всю защиту, он докторской степени не получил. Поэтому ему не нашлось работы в Москве.

Но Булгаков был уже хорошо известен в кругах российской интеллигенции, и его избрали профессором Киевского политехнического института и приват-доцентом Киевского университета Св. Владимира.

Булгаков вспоминал, что из-за границы он возвратился «уже с разложившимся марксизмом». В Киеве он с этим учением распрощался окончательно. Здесь он близко познакомился с последователями умершего в 1900 году Вл. Соловьева, осмыслил идею Герцена о «русском общинном социализме» и тезис Достоевского о «всесветном единении во имя Христово» как о «русском социализме». С глаз Булгакова, сына священника (и даже выходца из династии священников в пяти поколениях), окончившего духовное училище и учившегося в духовной семинарии, вдруг спала пелена. Он осознал бездуховный характер теории Маркса, для которого люди были лишь носителями определенных общественных отношений, а не живыми личностями с их размышлениями о смысле жизни, о своем месте в мироздании. «Для него (Маркса) проблема индивидуальности, абсолютно неразложимого мира человеческой личности, интегрального ее состава не существует», а без этого можно построить муравейник, но не человеческое общество.

Примечательно, что Булгаков, когда был еще марксистом и отрицательно относился и к царской власти, и к Церкви, сам был человеком религиозно настроенным и придерживался убеждения, что учение марксизма носит религиозный характер. Марксист, будучи атеистом, верит в то, что Бога нет, тогда как верующий верит в то, что Бог есть. Эти мысли он высказал в статье «Карл Маркс как религиозный тип». Марксизм - это светский вариант ветхозаветной эсхатологии, а Маркс - это новый ветхозаветный пророк. «В основе социализма как мировоззрения лежит старая хилиастическая вера в наступление земного рая. Избранный (еврейский) народ, носитель мессианской идеи заменился пролетариатом».

Но надо думать не об избранных, не о классе, а о всем человечестве. Об этом думал Вл. Соловьев, создавший учение о бо- гочеловечестве. Жизнь и деятельность человека носит не только глобальный, но и космический характер, речь должна идти об «обо- жении твари», а марксизму вообще чужда такая постановка вопроса. К тому же Булгаков хорошо разобрался и в личных качествах Маркса, отнюдь не украшающих этого деятеля.

Вот заключительный отрывок из этой знаменитой работы Булгакова, в которой он оценивает итог деятельности Маркса: «Да придет Царствие Твое! Да будет воля Твоя на земле, как и на небе»!

Такова наша молитва. Такова же и конечная цель мирового и исторического процесса. Таков должен быть высший и единственный критерий для оценки человеческих деяний, определяющий их как плюс или минус в мироздании, дающий им абсолютный и окончательный, то есть религиозный коэффициент. Употребили ли мы дарованные нам Богом силы для создания Царствия Божия, Которого нам дано не только ожидать, но и в меру сил подготовлять хотя бы в качестве последних и ничтожных каменщиков - в этом деле нет ничего ничтожного - или мы растратили силы эти втуне, в постыдной праздности и лени, или, наконец, употребили их на работу «во имя свое», чуждую и враждебную целям Царствия Божия?!

В жизни и деятельности каждого, в разном сочетании, имеются элементы всех этих трех категорий, и никто не дерзнет подвести общий баланс и высказать последний приговор про ближнего своего: он враг дела Божия!

Но эта невозможность окончательной оценки, которая принадлежит лишь праведному суду Божию, никоим образом не освобождает нас от обязанности испытующим взором вглядываться в жизнь, где зло ведет, как мы знаем, непримиримую борьбу с добром и, что самое опасное, в этой борьбе выступает иногда под личиною добра, различаясь от него не по внешним, а только по внутренним признакам. И, верные этому требованию, хоть отнюдь не дерзая на подведение общего итога, мы должны различить в Марксе, наряду с работой Господней, энергию совсем иного порядка, зловещую и опасную, - он загадочно и страшно двоится.

Социалистическая деятельность Маркса как одного из вождей движения, направленного к защите обездоленных в капиталистическом обществе и к преобразованию общественного строя на началах справедливости, равенства и свободы, по объективным своим целям, казалось бы, должна быть пронизана работой для созидания Царства Божия. Но то обстоятельство, что он хотел сделать это движение средством для разрушения святыни в человеке и поставления на место ее самого себя и этой целью руководствовался в своей деятельности, с религиозной точки зрения, должно получить отрицательную оценку; здесь мы имеем именно тот тонкий и самый опасный соблазн, когда добро и зло разлучаются не снаружи, а изнутри. Что здесь перевешивает - плюс или минус - мы узнаем только тогда, когда будет подведен и наш собственный баланс, а сами должны оставить вопрос открытым. Однако высказать здесь то, что, после многолетнего и напряженного вглядывания в духовное лицо Маркса, мы в нем увидели и чего не видят многие другие, мы сочли своим долгом, делом совести, как бы ни было это принято теми, кому сродна как раз эта темная, теневая сторона Марксова духа»..

Итоги долгих раздумий Булгакова были изложены в десяти статьях 1896-1903 годов, вошедших в сборник «От марксизма к идеализму». По ним можно было проследить, как постепенно менялся его взгляд на понимание человека и общества. Уже здесь Булгаков пытался увязать социальный идеал с основными постулатами этики христианства, что станет для него важнейшим вопросом теоретической экономики. Затем последовали его статьи в знаменитых сборниках «Проблемы идеализма», «Вехи» и «Из глубины».

Став сотрудником журнала «Освобождение», издававшего - ся П.Б. Струве в Штутгарте, Булгаков выезжал за границу, где на совещаниях общался со многими видными деятелями движения российских либералов, впоследствии составившими ядро партии кадетов. Однако и с ними ему было не по пути: «освобожденцы» были равнодушны, а подчас и враждебны к христианству, идеи которого все более захватывали Булгакова, который пытался именно на этих идеях основать свою программу социальных преобразований.

Более плодотворным оказалось сотрудничество Булгакова с журналом «Вопросы жизни», где ему удалось изложить свое понимание «христианской политики» в связи с актуальными проблемами экономической и общественной жизни России, переживавшей, по его убеждению, «глубокий и всесторонний» кризис. В обстановке резкого обострения социальных противоречий Булгаков искал пути достижения той «цельности» жизни, которая принесет мир «внешний и внутренний», станет основой социального обновления. При этом он считал, что политическое и экономическое оздоровление страны - даже не главное, потому что «народнохозяйственный и общественный организм» теряет жизнь, если его покидают силы духовные. А именно в духовной сфере жизни России Булгаков увидел корень всех бед - «извращение», «искажение до неузнаваемости» нравственного облика русского человека, его «духовное одичание». Он доказывал, что «национальное обновление необходимо предполагает не только экономическое и политическое, но и духовное, религиозное, - реформа должна сопровождаться реформацией и ренессансом.»

В 1905 году Булгаков предпринимает попытку создать христианско-социалистическую партию «Союз христианской политики», надеясь на то, что именно идеи христианского социализма могут сплотить ради служения России людей с различными политическими взглядами. Ведь государственное регулирование производства и экономической жизни смогут водворить гармонию и мир в общественных отношениях. Как «беспартийный конституционалист» («христианский социалист») Булгаков выиграл выборы и стал депутатом II Государственной Думы. Эта «красная Дума» просуществовала всего четыре месяца и была распущена, но и такого короткого срока для Булгакова было достаточно, чтобы навсегда отвратить его от революции и от социализма, насаждаемого насилием.

После революции 1905 года Булгаков возвращается в Москву. Среди его работ этого периода выделяется прочитанный в 1909 году доклад «Народное хозяйство и религиозная личность», в котором дана исчерпывающая характеристика современной Булгакову экономической теории вообще и политической экономии в особенности: «Политическая экономия в настоящее время принадлежит к наукам, не помнящим своего родства. Ее начало затеривается в зыбучих песках философии просветительства XVIII века. У ее колыбели стоят с одной стороны представители естественно-правовых учений с их верой в неповрежденность человеческой природы и предустановленную естественную гармонию, а с другой стороны - проповедники утилитаризма - И. Бентам и его ученики, исходящие из представления об обществе, как о совокупности разрозненных атомов, взаимно отталкивающихся представителей различных интересов. Общество здесь рассматривается как механизм этих интересов, социальная философия превращается в «политическую арифметику», о создании которой мечтал Бентам. Политическая экономия усвоила от него абстрактное, одностороннее, упрощенное представление о человеке, которое и до сих пор в значительной степени царит в ней. Таким образом сложилась, между прочим, предпосылка классической политической экономии об «экономическом человеке, который не ест, не спит, а все считает интересы, стремясь к наибольшей выгоде с наименьшими издержками. Это - счетная линейка, с математической точностью реагирующая на внешний механизм распределения и производства, который управляется своими собственными железными законами».

Такое упрощение вполне допустимо в науке с целью более де - тального изучении своего предмета. Однако когда забывают об этой условности и живого человека приравнивают к абстракции «экономического человека», выводы политической экономии оказываются ложными. Народное (и мировое) хозяйство, конечно, есть механизм, «но вместе с тем оно не есть и никогда не может быть только механизмом, как и личность не есть только счетная линейка интересов, а живое творческое начало. Хозяйство ведет хозяин. Новое, европейское отношение к хозяйственному труду вносится в историю христианством и в этом смысле именно в нем потенциально зарождается и народное хозяйство, и наука о народном хозяйстве».

Булгаков прослеживает влияние разных религий на отношение к труду и хозяйству и, в частности, отмечает, что «труд, хотя и в «поте лица», отпечатывается, например, в сознании русского крестьянина как особое религиозное делание.». Показывает он и роль монастырей (как в Западной Европе, так и на Руси) в развитии хозяйства.

Капитализм также связан с особым капиталистическим духом, порожденным протестантской религией. По Булгакову, «идеальный» капиталист считает себя обязанным по отношению к своему имуществу и его увеличение путем производительных затрат признает своим долгом, высшее благо для капиталистической этики состоит в увеличении богатства, рассматриваемого как самоцель». Но особую роль в развитии капитализма сыграл кальвинизм (и пуританизм) с его учением о предопределении. Согласно этому учению, Бог заранее предопределил одних людей к райскому блаженству, а других к вечным мукам. И одним из признаков избранничества служит помощь Бога в коммерческих делах. Это было возвращением от Нового Завета к Ветхому Завету, «недаром пуританизм часто называли английским еврейством. В пуританизме с грандиозной силой пробудилась и характерная для еврейского мессианизма вера, что англосаксы избранный народ Божий, призванный властвовать над другими народами ради спасения и просвещения их же самих. пуританский аскетизм стоит у колыбели современного «экономического человека, орудующего на бирже и рынке. Эпоха XVII века завещала своей утилитарной наследнице прежде всего необычайно спокойную - мы смело можем сказать - фарисейски спокойную совесть при наживании денег, если оно только совершается в легальной форме».

Далее Булгаков переходил к задачам текущего момента: «В настоящее время, впрочем, как и всегда, борются между собою два отношения к миру вообще и к хозяйственной жизни в частности: механически-утилитарное и религиозное. Господство утилитаризма и упадок личности угрожают подорвать хозяйственное развитие», потому что «народное хозяйство требует духовного здоровья народа». Каждый класс должен помнить не только о своих правах, но и о своих обязанностях. Булгаков одним из первых говорил о том, что «требования хозяйственной жизни по отношению к личности, прежде всего как «фактору производства», силою вещей все повышаются», что все большее значение приобретает развитие личности, в наше время называемое «человеческим капиталом», а это «предполагает признание высших этических и, в конечном счете религиозных ценностей, нравственных обязанностей в сфере профессионального труда».

Марксизм - это развитие бентамизма, что делает его «фактором, понижающим моральные качества представителей труда, задерживающим развитие производительных сил, усиливающим общественную вражду, но в то же время лишенным творческих сил.

Социализм, если он хочет быть действительно высшей формой хозяйства, не теряющей уже достигнутого, но способной развивать производительные силы далее, еще в меньшей степени может мириться с бентамизмом; напротив, он требует такой личной ответственности и самодисциплины, которые неосуществимы во имя одних только личных интересов, но предполагают высокую этическую культуру».

И, наконец, Булгаков сказал об опасности, грозящей России, о чем либералы того времени предпочитали умалчивать: «Упругая воля и зоркий глаз теперь слишком редко встречаются в нашем образованном обществе, и, благодаря этому низкому качеству человеческой личности, происходит медленное, но неизбежное (если останется без изменений) экономическое завоевание России иностранцами». И он формулирует те изменения, которые нам нужно осуществить не только в экономической политике, но и в отношении к труду, чтобы противостоять этому натиску иностранного капитала и обеспечить достойную роль нашей страны в мировой экономике.

В 1907 году вышел из печати первый том «Философии общего дела» Н.Ф. Федорова, оказавшего большое влияние на Булгакова. Развивая идеи Вл. Соловьева и Федорова, Булгаков сделал космизм одной из главных черт своего дальнейшего творчества.

Булгаков все же защитил докторскую диссертацию, избрав ее темой «Философию хозяйства». Первый том ее вышел в 1912 году отдельной книгой. В ней хозяйственная деятельность человека представлена как его соработничество с Богом в деле преображения мира и рассматривается не только с общетеоретических и практических, но и с космических и религиозных позиций. Такого исследования мировая наука до того времени еще не знала.

Именно в этом фундаментальном труде Булгакова проявилась преемственность с идеями славянофилов, которых отличали космизм их мировидения и понимание религиозного смысла экономической деятельности человека.

«Философия хозяйства» - главный экономический труд Булгакова, выведший экономическую мысль на космический уровень и первым из русских исследований получивший мировое признание. Книга, представляющая собой первый из двух томов диссертации, вышла в Москве в 1912 году (переиздание - М., 1990), ее тема - «мир как объект трудового, хозяйственного воздействия. человек в природе и природа в человеке».

Собственно экономическая часть этого труда сводится к двум проблемам: анализ экономизма (экономического материализма) как определяющей черты современности, и христианское понимание экономики.

Общество начала XX века переживало «мир как хозяйство», любило богатство, в отличие от Средневековья, когда царил аскетический идеал (хотя корыстолюбивый и низкий маммонизм существует во все времена). «Жизнь есть процесс хозяйственный» - такова аксиома этого современного экономизма, наиболее полным выражением которого стал марксизм. Это больше чем поклонение мамоне, но задача заключается не в осуждении, а в понимании и внутреннем преодолении экономизма, поскольку в нем есть и своя частичная правда. «В экономическом материализме говорит суровая жизненная честность, он отдает свое внимание значению нужды, заботы о куске насущного хлеба, которая тяготеет над большинством человечества». Поэтому практически все экономисты суть марксисты, хотя бы даже ненавидели марксизм.

Хотя жизнь понимается марксистами как хозяйственный процесс, они не выработали определения хозяйства. Им хозяйство представляется чем-то само собой разумеющимся. Как писал Ф. Энгельс, чтобы жить, человек должен иметь пищу, одежду, жилище и пр. Получается, что человек подобен какому-нибудь жучку, который, едва выйдя из яйца, никем не научаемый, ищет пищу и совершает иные жизненные отправления. Так и человек вступает в процесс производства и, следовательно, в определенные производственные отношения с себе подобными.

Булгаков же начинает анализ экономики с рассмотрения места жизни вообще (и человека, в частности) в космосе. Очевидно, что в мире существует только смертная жизнь, то есть все живое смертно, бессмертен один Бог. Жизнь ведет непрерывную борьбу со смертью, а бездушные силы космоса стремятся задавить ее. В человеческом обществе борьба за жизнь есть в первую очередь борьба за пищу.

Но, обороняясь от натиска сил смерти, человек при первой же возможности переходит в наступление, стремясь покорить враждебные силы природы, стать их хозяином. Вот этот процесс и есть хозяйствование, которое можно называть очеловечением природы. Природа перестает быть слепой и в человеке осознает саму себя, становится зрячей, превращается в периферическое тело человека. В человеке осознает себя natura naturans (природа творящая), лежащая в основе natura naturata (природы сотворенной), но ею закрытая и как бы придавленная. «Демиург в хозяйственном процессе организует природу, превращая ее механизм снова в организм. восстановляет в сознании утерянное и позабытое единство natura naturans и natura naturata и тем превращает мир в художественное произведение, в котором из каждого продукта светит его идея, и весь мир в совокупности становится космосом, как побежденный, усмиренный и изнутри просветленный хаос».

«Хозяйство есть творческая деятельность человека над природой; обладая силами природы, он творит из них, что хочет. Он создает как бы свой новый мир, новые блага, новые знания, новую красоту, - он творит культуру.». Но «творчество в собственном смысле, создание метафизически нового, человеку, как тварному существу, не дано и принадлежит только Творцу. И бунт твари против Творца, уклон сатанизма, метафизически сводится к попытке стереть именно это различие, стать как «боги», иметь все свое от себя».

Хозяйство неразрывно связано со знанием. «Хозяйство есть знание в действии, а знание есть хозяйство в идее». «Хозяйственный труд есть уже как бы новая сила природы, новый мирообразующий, космогонический фактор, принципиально отличный притом от всех остальных сил природы. Эпоха хозяйства есть столь же характер - ная и определенная эпоха в истории земли, что можно с этой точки зрения всю космогонию поделить на два периода: инстинктивный, до-сознательный и до-хозяйственный, - до появления человека, и сознательный, хозяйственный, - после его появления».

Такого понимания хозяйства мировая наука еще не знала, оно могло возникнуть лишь у ученого, вполне владеющего как категориями богословия и христианской философии, так и всем богатством светского теоретического знания. Далее Булгаков ставит важнейший философский вопрос: может ли человек своими силами преодолеть смерть или же это - удел Того, Кто «смертию смерть попрал»? (здесь он мимоходом касается и учения русского мыслителя Н.Ф. Федорова).

Хозяйствование - это труд, направленный к определенной цели. Человек трудится во исполнение Божьего слова: «В поте лица твоего будешь есть хлеб свой, доколе не возвратишься в землю, из которой взят». Мир как хозяйство - это мир как объект труда и как продукт труда. С этих позиций Булгаков рассматривает производство и потребление, а также технологию, науку, искусство и другие категории общественных наук Он констатирует, что политическая экономия видит труд только в его продуктах, рассматривает его наряду с другими факторами производства - землей и капиталом, тогда как в действительности труд - это и преобразование самого человека. Но и она приходит к выводу: «хозяйство, рассматриваемое как творчество, есть и психологический феномен, или, говоря еще определеннее, хозяйство есть явление духовной жизни, в такой же мере, в какой и все другие стороны человеческой деятельности и труда».

Политическая экономия считает себя самостоятельной и самодостаточной наукой, замкнутой системой знания, выводящей свои положения из собственных аксиом. Но «творение из ничего не дано человеку ни в философии, ни в других делах». И сами аксиомы той или иной науки вовсе не так очевидны, как предполагается ее создателями (известно, что Лобачевский, усомнившись в одном из постулатов Евклида, создал неевклидову геометрию).

По Булгакову, труд есть единство свободы и необходимости. «Труд свободный, бескорыстный, любовный, в котором хозяйство сливается с художественным творчеством», был уделом человека до его грехопадения, и он остается в человеке как свидетельство «образа Божия». Тогда Адам был введен Богом в «сад Эдемский», и ему было поручено «возделывать его и хранить его». Это было «райское хозяйство». По замыслу Бога, человек должен был превратить в рай всю землю, всю вселенную. Здесь Булгаков ссылается на учение византийского мыслителя и богослова преподобного Максима Исповедника (около 580 - 662). «Но после грехопадения человека. смысл хозяйства и его мотивы изменяются. Тяжелый покров хозяйственной нужды ложится на хозяйственную деятельность. целью хозяйства становится борьба за жизнь, а его естественной идеологией экономический материализм».

Но такое положение не вечно. Второй Адам - Христос пришел на землю, чтобы открыть людям путь к освобождению от гнета хозяйственной необходимости и от смерти.

Хозяйство ведет не одинокий человек, а из самостоятельных хозяйственных актов отдельных людей складывается мировой, родовой и исторический, общественный процесс хозяйствования человечества. Единый субъект хозяйства - Мировая Душа, Божественная София, Премудрость Божия (учение Булгакова о Софии, принятое им от П.А. Флоренского и Вл. Соловьева и распространенное на все явления жизни, не признано Церковью, и здесь софийная сторона книги не рассматривается). Для Бога человек со скрытыми в нем возможностями и силами истории вполне прозрачен, и именно благодаря этому гарантируется исход истории, отвечающей божественному плану. Свобода распространяется лишь на ход исторического процесса, но не на его исход. Промысел Божий, путем необходимости ведущий человека, есть поэтому высшая закономерность истории.

Поэтому высшая, «сверххозяйственная» цель хозяйства остается прежней. Искусство есть цель и предел хозяйства, хозяйство должно возвратиться к своему первообразу, превратиться в искусство. Разумеется, современная наука о хозяйстве - политическая экономия совершенно не отвечает своему призванию. И Булгаков анализирует основные понятия политической экономии, ее метод и стиль.

Преобладающий в современных общественных науках социальный детерминизм «рассматривает историю как область исключительного господства неизменных законов. Ее ход подобен наперед заведенному часовому механизму, и на этом основании возможны (если не фактически, то принципиально) научные предсказания будущего, «прогноз» на основании исчисления причин и следствий. Социология приравнивается, таким образом, несовершенной или незавершенной астрономии или, шире, вообще, математическому естествознанию».

Всякая наука, в том числе и социология и политическая эконо - мия, упрощает действительность, ставя на место конкретности с ее неисследимой сложностью и неопределенностью схематические понятия, без этого человеческое познание вообще невозможно. К тому же жизнь - это единство логического и алогического, а наука способна лишь на создание логических систем знания. «Рядом с миром конкретным создается мир абстрактный, логически прозрачный, и на темном и непроницаемом фундаменте возводится светлое здание. Но не надо никогда забывать, что мышление, основанное на отвлечении от жизни, есть порождение рефлектирующей деятельности разума, саморефлексия жизни».

Социальную жизнь изучают разные общественные науки, и каждая из них рассматривает только одну свою сторону объекта, отбрасывая все прочие как несущественные для нее. Наука вырезает для себя куски действительности и изучает их так, будто бы это и была вся действительность. Живое целое социальной жизни не ложится под скальпель научного анализа, человек не может взглянуть на мир в целом Божеским оком. Единая истина для человека - недоступная «вещь в себе», и наука множественна по своей природе, вера в абсолютные системы знания после Гегеля подорвана навсегда. Поэтому притязания «научного» социализма однозначно и научно определить социальную жизнь и даже вообще человеческую историю, несостоятельны. Только «христианство одинаково далеко и от материализма и от субъективного идеализма, оно снимает противоположность плоти и духа в своем учении о человеке, как воплощенном духе, живом единстве обоих».

Социальные науки основывают свои выводы на анализе прошлого и делают предсказания на будущее, молчаливо предполагая, что и впредь все будет идти в том же духе, что и прежде, а свобода и творчество, по сути, отвергаются ими. Конкретное творчество жизни, в котором действует живая причина, то есть причинность через свободу, им недоступна.

Предсказание можно считать таковым, если оно указывает точно на место и время совершения предстоящего события. Если просто «предсказать» человеку, что он умрет, в этом не будет ничего нового. «Прогноз» без места и времени можно в лучшем случае назвать тенденцией. А на чем основан вывод о неизбежном конце капитализма и победе социализма у Маркса с его фатализмом классовой психологии? Не на науке, а на том, что люди или общественные группы хотят социализма, видят в нем - справедливо или ошибочно - панацею от всех социально-экономических зол.

«В основе социализма лежит, несомненно, воля к нему и вера в него, имеющая своеобразный религиозный оттенок, и это сохраняет всю свою силу, конечно, и относительно Маркса и Энгельса... С учением о научности социализма может связываться и такое представление, будто наукою обосновывается наступление земного рая, идеального состояния жизни отдельных личностей и общества, приносящего с собой разрешение всех жизненных вопросов и обозначающее «прыжок из необходимости к свободе». В этом смысле социализм имеет, конечно, столько же общего с научностью, как и картины магометова рая».

Политическая экономия - наука о народном богатстве (и о бедности), поскольку оно становится личным достоянием. Она возникла в обществе, где господствует личное стремление к обогащению, конкуренция индивидов, групп, классов и народов. Первая ее школа - меркантилизм - вообще выглядела как откровенная апология личной жадности, «экономического человека». Затем возникли другие школы, различающиеся ответом на вопрос: «Что такое богатство». В одних школах это деньги, в других земля, в третьих материальные продукты труда, в четвертых человеческая жизнь и т.д. Но человек есть воплощенный дух и одухотворенная плоть, духовноматериальное существо, а исследовать такой объект не под силу науке о хозяйстве, это предмет философии хозяйства.

Политическая экономия совершенно не интересуется явлениями индивидуальной хозяйственной жизни как таковыми, она понимает и истолковывает их только в связи с другими явлениями, как социальные совокупности. Единичное существует для нее лишь как средний экземпляр своего социального типа: например, данный рабочий Иван Сидоров существует здесь как член класса пролетариата. Оперируя такими совокупностями, мысленно продолжив лишь одну из «тенденций», то есть обобщение некоторых сторон современной действительности, Маркс и составил свой «прогноз» о переходе от капитализма к социализму. «Ничего нового», или отрицание исторического и индивидуального, есть боевой лозунг и социологии, и политической экономии. Но мы знаем, что было в XIX и в ХХ веках, но не можем знать, например, что будет в ХХІІ, в ХХІІІ и т. д. веках. Разгадать сокровенный смысл истории и ее конечную цель честная наука не в состоянии.

Но, конечно, на этом ответе никогда не может успокоиться человеческий дух. На предсказаниях о судьбах будущего человечества возникли религии, зажигающие в людях самые святые чувства, призывающие на подвиг и борьбу, воспламеняющие современные сердца. Свою псевдорелигию создает и социализм.

Но социализм, желая стать научным, «утрачивает величественный дух Гегеля, и в него вселяется совсем не величественный дух Иеремии Бентама с его моральной арифметикой вместе с меркантильным духом классической политической экономии... Экономический материализм в бентамизме вульгаризуется и принимает резкие, угловатые и нередко карикатурные формы. Он вырождается в стремление объяснять все из жадности и видит одну экономическую подоплеку в величайших движениях истории: история Реформации превращается в историю свиноводства и землевладения ХУІ века, а история первохристианства - в историю рабства, латифундий и пролетариата в Римской империи и т.п.. История, которая Бента- му представлялась как борьба интересов отдельных лиц, у Маркса стала рассматриваться как борьба классов, появилась идея классовой борьбы в качестве объяснения исторического процесса».

Сам Булгаков допускал возможность осуществления «христианского социализма», но теорию социализма, призывающую к революции, диктатуре пролетариата и кровавым гражданским войнам, отрицал.

Разочаровавшись в политическом христианском социализме, Булгаков не оставил идею социального христианства - она волновала его до конца его дней. Наиболее полно он выразил свое понимание этой идеи в статье «Православие и хозяйственная жизнь».

По мнению Булгакова, «каждая хозяйственная эпоха имеет своего собственного economic man», существует и христианский и - более определенно - православный тип «экономического человека». Христианин «приемлет как творение Божие, возглавляемое человеком, с любовью к нему, но и с независимостью от него, какая свойственна существу, сознавшему свою духовность. Человек выше природы, но он есть, вместе с тем, и природное существо. И этим именно устанавливается положительное отношение человека к природе как к саду Божьему, к возделыванию которого он призван, но вместе с ней и к господству над ней.. В отношениях между человеком и природою не только входит труд человека, но и привходит освящающая благодать Св. Духа. ». Духовная сила перековывается и в материаль- ное богатство, «по общему закону жизни, согласно которому дух господствует над веществом, а не наоборот. Экономический человек, хозяйственный деятель в христианстве, определяется его верою. И эта религиозная установка определяет духовный тип хозяйственного деятеля, который должен проходить свое хозяйственное служение, в каком бы социальном положении он ни был, с чувством религиозной ответственности».

Булгаков признает, что «исторически православие имело пред собой в течение тысячелетий преобладание аграрного хозяйства с слабо выраженным промышленным и денежным капитализмом». Но это не мешало ученому высказать свое отношение к капитализму. Оно сводится к трем положениям: 1) «... православие не может себя связать ни с каким из существующих классов (хотя это и хотят ему навязать справа и слева). Христианство стоит выше классов с их ограниченностью и эгоизмом». 2) «... православие не стоит на страже частной собственности как таковой.». 3) «... православие не может защищать капиталистической системы хозяйства как таковой, ибо она основана на эксплуатации наемного труда, хотя и может до времени мириться с ним в виду его заслуг в поднятии производительности труда и его общей производственной энергии. Но здесь есть бесспорные пределы, перехождение которых не имеет оправдания».

Осуждает Булгаков и современное язычество, роскошь и извращенность богатых. Безусловно осуждая безбожный социализм, он в то же время отмечает: «Однако этот печальный факт не делает эту связь социализма с безбожием и оставляет возможность для иного христианского будущего. Ибо душа человека по природе христианка, и она не может до конца удовлетворяться одним хлебом.

Каково же собственное отношение православия к социализму? Оно не дало доселе вероучительного определения по этому вопросу, да оно и не нужно, потому что это есть вопрос не догматики, но лишь социальной этики.

Однако в православном предании, в творениях вселенских учителей Церкви (свв. Василия Великого, Иоанна Златоуста и др.), мы имеем совершенно достаточное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле, как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти. ».

О социализме нельзя судить только по советскому опыту: «Возможен. свободный или демократический социализм и, думается нам, его не миновать истории. И для православия нет никаких причин ему противодействовать, напротив, он является исполнением закона любви в социальной жизни. И православие имеет в себе силы для этого социального призвания - освещать исторический путь человечества своим светом, будить социальную совесть, благо- вествовать труждающимся и обремененным. здесь мы имеем еще не раскрытую сторону христианства, и ее раскрытие принадлежит будущему. Для христианства, конечно, недостаточно только приспособляться к происшедшим в жизни независимо от него изменениям и, притом, не всегда свободно и невынужденно, как это было и есть до сего времени. Оно призвано вести народы, пробуждать их совесть и напрягать их волю к новым целям, которые объемлются в его безмерности. Иными словами, мы чаем пробуждения нового пророчественного духа в христианстве. Речь идет о большем, даже неизмеримо большем, нежели «христианский социализм» в разных его видах, как он существует во всех странах.

Речь идет о новом лике христианства общественного, о новом образе церковности и творчества церковного социального.

Да, и христианство имеет свою социальную и коммунистическую «утопию», которая совершается здесь на земле, и имя ей на языке ветхозаветных и новозаветных пророчеств есть Царствие Бо- жие, которое принадлежит в полноте своей будущему веку, но явлено будет - во свидетельство истины - и еще здесь, на земле. Христос есть Царь, и хотя царство Его не от мира сего, но оно совершается и в этом мире».