Спор основоположников
В домах И.В. Киреевского, его матери Елагиной, Д.Н. Свер- беева, на квартире П.Я. Чаадаева и в ряде других салонов Москвы в дни приема гостей не раскладывали столы для карточной игры, как это было общепринято в то время (вспомним, как проводили время герои пушкинской «Пиковой дамы» или чиновники губернского города, куда судьба занесла Чичикова).
В этих центрах интеллектуальной жизни первопрестольной по вечерам вели оживленные беседы о России и ее судьбах, а также о новостях культурной жизни. В 1839 году на одном из таких вечеров в доме И.В. Киреевского А.С. Хомяков зачитал доклад «О старом и новом», послуживший предметом бурного обсуждения. Рукопись Хомякова распространилась по другим московским салонам, о ней говорили повсюду. Вскоре с возражениями Алексею Степановичу выступил Киреевский, доклад которого так и назывался: «В ответ А.С. Хомякову».К сожалению, труды основоположников славянофильства впоследствии нередко искажались, в том числе и их последователями. Поэтому прежде чем анализировать их следовало бы напомнить их первоначальный текст, причем желательно бы привести их полностью. Однако упомянутая рукопись Хомякова занимает 15 страниц печатного текста, примерно таков же и объем доклада Киреевского. Поэтому в данной работе пришлось процитировать из этих докладов наиболее важные места, убрать некоторые несущественные подробности, а остальное содержание передать своими словами.
Хомяков статью «О старом и новом» начал так: «Говорят, в старые годы лучше было все в земле русской. Была грамотность в селах, порядок в городах, в судах правда, в жизни довольство. Земля русская шла вперед, развивала все силы свои, нравственные, умственные и вещественные. Ее хранили и укрепляли два начала, чуждые остальному миру: власть правительства, дружного с народом, и свобода церкви, чистой и просвещенной».
Этот взгляд Хомяков считает основанным на мифах.
О какой грамотности можно говорить, если на грамоте о присяге русских дворян первому из Романовых вместо подписей нескольких князей и именитых бояр, не говоря уж о многих других, менее известных, стоял крест с отметкою: по неумению грамоте.Разве можно считать, что в обществе царит порядок, если беспрестанно в первопрестольном граде шли драки между приверженцами разных дворянских кланов? И могла ли торжествовать правда в стране, где, как видно из документов, процветали взяточничество чиновников и продажность судей, пытка была в употреблении всеобщем и слабый никогда не мог побороть сильного. И можно ли считать довольством положение, когда «при малейшем неурожае люди умирали с голода тысячами, бежали в Польшу, кабалили себя татарам, продавали всю жизнь свою и будущих потомков крымцам или своим братьям русским, которые едва ли были лучше крымцев и татар». Не было в той Руси и власти, дружной с народом! «Не только в отдаленных краях, но в Рязани, в Калуге и в самой Москве бунты народные и стрелецкие», как и «подлые дворянские крамолы» были происшествием обыкновенным. «Несколько олигархов вертели делами и судьбою России, для своих личных выгод». Нельзя было и Церковь считать просвещенной и свободной: «назначение патриарха всегда зависело от власти светской», которая вмешивалась в церковные дела; архиереи совершали недостойные поступки, вплоть до душегубства, и подчас жили слишком роскошно. «Собор Стоглавый остается бессмертным памятником невежества, грубости и язычества, а указы против разбоя архиерейских слуг показывают нам нравственность духовенства в виде самом низком и отвратительном».
«Что же было в золотое старое время? - продолжал Хомяков. - Искать ли нам добра и счастья прежде Романовых?» Тут встречают нас смуты и казни при Иоанне Грозном, безнравственное царствование Василия, ослепление внука Донского, «потом иго монгольское, уделы, междоусобия, унижение, продажа России варварам и хаос грязи и крови. Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России.
Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, личности (так тогда именовалась клевета), угнетение, бедность, неустройство и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной и, обращаясь к настоящему времени, радуется пышной картине, представляемой нашим отечеством».Но, с другой стороны, сельские протоколы, отысканные Языковым, и документы, найденные Строевым, свидетельствуют: «Была же грамотность и организация в селах: от нее остатки в сходках и мирских приговорах, которых не могли уничтожить ни власть помещика, ни власть казенных начальств». Существовал и городской порядок, определявший распределение должностей между гражданами и обеспечивавший «низшим доступ к высшим судилищам». Были в Северной и Средней России и суд присяжных, и совестной суд. Дошли до нас и старые песни, в которых воспевается быт крестьянский. В древности отсутствовало крепостное право, «если только можно назвать правом такое наглое нарушение всех прав». Было равенство всех сословий, и «люди могли переходить все степени службы государственной и достигать высших званий и почестей», чего не было у народов западных. И, наверное, власть была крепкой, если обеспечила распространение России до Тихого океана и победы над столькими и столь сильными врагами. А дружба власти с народом запечатлена «в старом обычае, сохранившемся при царе Алексее Михайловиче, собирать депутатов всех сословий для обсуждения важнейших вопросов государственных. Наконец, свобода чистой и просвещенной церкви является в целом ряде святителей, которых могущее слово более способствовало к созданию царства, чем ум и хитрость государей». И они пользовались уважением не только русских, но и иноземцев. Поражают богатство библиотек патриархов и митрополитов, книги духовные, «споры богословские, в письмах Иоанна, и особенно в отпоре, данном нашей Церковью церкви Римской».
Так «что же думать нам о старой Руси? Два воззрения, совершенно противоположные, одинаково оправдываются и одинаково опровергаются фактами неоспоримыми, и никакая система, никакое искусственное воссоздание древности не соответствует памятникам и не объясняет в полноте их всестороннего смысла.
Нам непозволительно было бы оставить вопрос неразрешенным тогда, когда настоящее так ясно представляется нам в виде переходного момента и когда направление будущего почти вполне зависит от по - нятия нашего о прошедшем. Если ничего доброго и плодотворного не существовало в прежней жизни России, то нам приходится все черпать из жизни других народов и из собственных теорий, из примеров и трудов просвещеннейших и из стремлений современных. Мы можем приступить к делу смело, прививать чужие плоды к домашнему дичку, перепахивать землю, не таящую в себе никаких семян, и при неудачах успокаивать свою совесть мыслью, что, как ни делай, хуже прежнего не сделаешь.
МИХАИЛ АНтОНОВ
Если же, напротив, старина русская была сокровище неисчерпаемое всякой правды и всякого добра, то труд наш переменит свой характер, и все так же будет легок. Вот архивы, вот записки старых бумаг, сделок, судебных решений, летописей и пр. и пр. Только стоит ввести факт критики под архивные своды и воскресить, на просторе царства, учреждения и законы, которых трупы истлевают в забытых шкафах и сундуках».
После краткого обзора обоих мнений едва ли можно пристать к тому или другому. Что лучше, старая или новая Россия? Много ли поступило чуждых стихий в ее теперешнюю организацию? Приличны ли ей эти стихии? Много ли она утратила своих коренных начал и таковы ли были эти начала, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?
Современную Россию мы видим: она нас и радует, и теснит. О ней мы можем говорить с гордостью иностранцам, а иногда совестимся говорить даже со своими; но старую Русь надобно — угадать.
На основе всех памятников нужно придти «к тому простому заключению, что прежде, как и теперь, было постоянное несогласие между законом и жизнью. Примем это толкование, как истину, и все перемены быта русского объяснятся. Мы поймем, как легко могли измениться отношения видимые, и в то же время мы будем знать, что изменения редко касались сущности отношения между людьми и учреждениями, между государством, гражданами и Церковью».
Мы можем гордиться, например, тем, что пытка была отменена в России тогда, «когда она существовала почти во всех судах Европы, когда Франция и Германия говорили о ней без стыда и полагали ее необходимою для отыскания и наказания преступников». Но пытка существует в России, она существует при всяком следствии, дерзко бросается в глаза во всех судах.
Крепостное состояние крестьян введено Петром Первым; но когда вспомним, что они не могли сходить с своих земель, что даже отлучаться без позволения они не смели, а что между тем суд был далеко, в Москве, в руках помещиков, что противники их были всегда и богаче, и выше их в лестнице чинов государственных, - не поймем ли мы, что рабство крестьян существовало в обычае, хотя не было признано законом, и что отмена Холопьего приказа не могла произвести ни потрясений, ни бунтов и должна была казаться практическому уму Петра простым уничтожением ненужного и почти забытого присутственного места? Так-то факты и учреждения письменные разногласят между собою». Жаль, конечно, что закон освятил и укоренил давнее злоупотребление аристократии.
«Бесконечные неустройства России доромановской не позволяют сравнивать ее с нынешнею, и потому я всегда говорю об той России, которую застал Петр и которая была естественным развитием прежней. Я знаю, что в ней хранилось много прекрасных инстинктов, которые ежечасно искажаются, что когда-нибудь придется нам поплатиться за то, что мы попрали святые истины равенства, свободы и чистоты церковной; но нельзя не признаться, что все лучшие начала не только не были развиты, но еще были совершенно затемнены и испорчены в жизни народной, прежде чем закон коснулся их мнимой жизни...»
Когда наступила минута, в которую самое существование государства подверглось опасности, тогда, оставляя без внимания все частные и мелкие выгоды личные, государство устремилось к одной цели - к сплочению разрозненных частей.
Иоанн Третий ограничивает свободу северных городов и утверждает обряды местничества, чтобы все уделы притянуть в Москву общею нумерациею боярских родов; Иоанн Четвертый выдумывает опричнину; Феодор воздвигает в Москве патриаршеский престол.
Годунов прикрепляет людей к земле; Алексей Михайлович заводит армию на лад западный; Феодор уничтожает местничество, сделавшееся бесполезным для власти и вредным для России; и, наконец, является завершитель их подвига, воля железная, ум необычайный, но обращенный только в одну сторону, человек, для которого мы не находим ни достаточно похвал, ни достаточно упреков, но о котором потомство вспомнит только с благодарностью, — является Петр. Об его деле судить я не стану; но замечу мимоходом, что его не должно считать основателем аристократии в России, потому что безусловная продажа поместий, обращенных Михаилом Феодоровичем и Алексеем Михайловичем в отчины, уже положила законное начало дворянству; так же, как не должно его обвинять в порабощении Церкви, потому что независимость ее была уже уничтожена переселением внутрь государства престола патриаршего, который мог быть свободным в Царьграде, но не мог уже быть свободным в Москве.Если сравнить состояние России в XIX веке с состоянием ее в XVII, мы придем, кажется, к следующему заключению. Государство стало крепче и получило возможность постепенного улучшения без внутренней борьбы; несколько прекрасных начал, прежде утраченных, освящено законом и поставлено на твердом основании; такова отмена смертной казни, человеколюбие в праве уголовном и возможность низшим сословиям восходить до высших степеней государственных на условиях известных и правильных. Наконец, закон освятил несколько злоупотреблений, введенных обычаем в жизнь народную, и через это видимо укоренил их, Так в наше время мерзость рабства законного, тяжелая для нас во всех смыслах, вещественном и нравственном, должна вскоре искорениться общими и прочными мерами, между тем как илотизм крестьян до Петра мог сделаться язвою вечною и по меньшей мере вел к состоянию пролетариев или безземельных английских работников».
А вот недостатки в жизни и ходе просвещения: «излишний космополитизм, некоторое протестантство мыслей и отчуждение от положительных начал веры и духовного усовершенствования христианского»...
Лучшие инстинкты души русской, образованной и облагороженной христианством, произвели все хорошее, чем мы можем гордиться. Это - «мирное направление политики, провозглашение закона Христа и правды, как единственных законов, на которых должны основаться жизнь народов и их взаимные сношения. Кое-что сделано; более, несравненно более остается сделать такого, на что вызывает нас дух древности... Весь этот прекрасный мир почти замер в беспрестанной борьбе внутри и вне России. Без возобновления государства все бы погибло. Но государство окрепло: теперь все прежние начала разовьются собственною своею неумирающею силою.
«Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее представляется им общество, Западным людям приходится все прежнее отстранять, как дурное, и все хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее».
В первых началах истории русской «исполнительная власть, защита границ, сношения с державами соседними находятся в руках одной варяго-русской семьи, начальствующей над наемною дружиною; решение всех вопросов правления внутреннего предоставлены народному совещанию. Везде, по всей России устройство почти одинаковое; но совершенного единства обычаев не находим не только между отдаленными городами, но даже между Новгородом и Псковом, столь близкими и по месту, и по выгодам, и по элементам народонаселения. Где же могла находиться внутренняя связь? Случайно соединено несколько племен славянских, не живших никогда одною общею жизнью государства; соединены они какою-то федерациею, основанною на родстве князей, вышедших не из народа, и, может быть, отчасти единством торговых выгод: как мало стихий для будущей России!
Другое основание могло поддержать здание государственное, это единство веры и жизнь церковная. Но Греция посылала нам святителей, имела с нами одну веру, одни догматы, одни обряды, а не осталась ли она нам совершенно чуждою? Без влияния, без живительной силы христианства не восстала бы земля русская; но мы не имеем права сказать, что одно христианство воздвигло ее. Конечно, все истины, всякое начало добра, жизни и любви находилось в Церкви, но в Церкви возможной, в Церкви просвещенной и торжествующей над земными началами. Она не была таковой ни в какое время и ни в какой земле. Связанная с бытом житейским и языческим на Западе, она долго была темною и бессознательною, но деятельною и сухо-практическою; потом, оторвавшись от Востока и стремясь пояснить себя, она обратилась к рационализму, утратила чистоту, заключила в себе ядовитое начало будущего падения, но овладела грубым человечеством, развила его силы вещественные и умственные и создала мир прекрасный, соблазнительный, но обреченный на гибель, мир католицизма и реформатства.
Иная была судьба Церкви восточной. Долго боролась она с заблуждениями индивидуального суждения, долго не могла она успокоить в правоте веры разум, взволнованный гордостью философии эллинской и мистицизмом Египта или Сирии. Прошли века, уяснилось понятие, смирилась гордость ума, истина явилась в свете ясном, в формах определенных; но промысл не дозволил Греции тогда же пожать плоды своих трудов и своей прекрасной борьбы... Народ не мог оторваться от своей истории, общество не могло пересоздать свои законы; христианство жило в Греции, но Греция не жила христианством... упорные формы древности неспособны были принять полноту учения христианского. Мысль, утомленная тщетною борьбою с внешностью быта общественного и государственного, уходила в пустыни. в монастыри...» Но «по всему обществу распространяются отчуждение людей друг от друга; эгоизм и стремление к выгодам частным сделались отличительными чертами грека. Гражданин, забывая отечество, жил для корысти и честолюбия; христианин, забывая человечество, просил только личного душеспасения; государство, потеряв святость свою, переставало представлять собою нравственную мысль; Церковь, лишившись всякого действия и сохраняя только мертвую чистоту догмата, утратила сознание своих живых сил и память о своей высокой цели. Она продолжала скорбеть с чело - веком, утешать его, отстранять его от преходящего мира; но она уже не помнила, что ей поручено созидать здание всего человечества.
Такова была Греция, таково было ее христианство, когда угодно было Богу перенести в наш Север семена жизни и истины. Не могло духовенство византийское развить в России начала жизни гражданской, о которой не знало оно в своем отечестве. Греция явилась к нам со своими предубеждениями, с любовью к аскетизму, призывая людей к покаянию и к совершенствованию, терпя общество, но не благословляя его, повинуясь государству, где оно было, но не созидая там, где его не было. Впрочем, и тут она заслужила нашу благодарность. Чистотой учения она улучшила нравы, привела к согласию обычаи разных племен, обняла всю Русь цепью духовного единства и приготовила людей к другой, лучшей эпохе жизни народной.
Всего этого было еще мало. Федерация южных и северных племен, под охраною дома Рюрикова, не составляла могущего единоначального целого... Народ не просил единства, не желал его. Раздо- ры князей разрывали и опустошали Россию, но области оставались равнодушными к победителю, так же как и к побежденному. Когда же честолюбивый и искусный в битвах великий князь стремился к распространению власти своей, к сосредоточению сил народных. против него восставало не только властолюбие других князей, но еще более завистливая свобода общин и областей, привычных к независимости, хотя вечно терпевших угнетения.
Новгороду вольному, гордому, эгоистическому, привыкшему к своей отдельной политической жизни, не приходило в мысль соединить всю Россию. Киеву бессильному, случайно принявшему в себя воинственный характер варягов, нельзя было осуществить идею великого государства. До нашествия монголов никому, ни человеку, ни городу, нельзя было восстать и сказать: «Я представитель России, я центр ее, я сосредоточу в себе ее жизнь и силу». Гроза налетела с Востока». Русские князья были разбиты в битве на Калке. «Бог как будто призывал нас к единению и союзу. Но Церковь молчала и не предвидела гибели; народ оставался равнодушным, князья продолжали свои междоусобицы. Кара была правосудна, перерожде - ние было необходимо. Когда вторичный налет монголов ударил в Россию, ее падение было бесславно».
В это время возникла новая Россия. «Беглецы с берегов Дона и Днепра, изгнанники из богатых областей Волыни и Курска бросились в леса, покрывающие берега Оки и Тверцы... И началась в пустопорожних землях, в диких полях Москвы новая жизнь, уже не племенная и не окружная, но общерусская». И когда Москва «объяви - ла желание быть Россиею.. это желание выразилось вдруг и в князе, и в гражданине, и в духовенстве. Инстинкт народа, после кровавого урока, им полученного, стремился к соединению сил, а духовенство, обращающееся к Москве, как к главе православия русского, приучало умы людей покоряться ее благодетельной воле.
Таковы причины торжества. Каковы же были последствия? Распространение России, развитие сил вещественных, уничтожение областных прав, угнетение быта общинного, покорение всякой личности мысли государства, сосредоточение мысли государства в лице государя,— добро и зло допетровской России. С Петром начинается новая эпоха. Россия сходится с Западом, который до того времени был совершенно чужд ей. Она из Москвы выдвигается на границу, на морской берег, чтобы быть доступнее влиянию других земель, торговых и просвещенных.
Но это движение не было действием воли народной; Петербург был и будет единственно городом правительственным. Жизнь власти государственной и жизнь духа народного разделились даже местом их сосредоточения...
Перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания, и деды не завещали внукам преданий ненависти и мщения. Церковь, ограничив круг своего действия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней.
Теперь, когда эпоха создания государственного кончилась. мы будем подвигаться вперед. занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными. и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени. Тогда. в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью».
А вот как возражал Иван Киреевский в статье «В ответ А. С. Хомякову»: «Вопрос обыкновенно предлагается таким образом: прежняя Россия, в которой порядок вещей слагался из собственных ее элементов, была ли лучше или хуже теперешней России, где порядок вещей подчинен преобладанию элемента западного? Если прежняя Россия была лучше теперешней, говорят обыкновенно, то надобно желать возвратить старое, исключительно русское, и уничтожить западное, искажающее русскую особенность; если же прежняя Россия была хуже, то надобно стараться вводить все западное и истреблять особенность русскую.
Силлогизм. не совсем верный. Если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось в одно время, при одних обстоятельствах, может не годиться в другое, при других обстоятельствах. Если же старое было хуже,
МИХАИЛ АНтОНОВ
то из этого также не следует, чтобы его элементы не могли сами собой развиться во что-нибудь лучшее, если бы только развитие это не было остановлено насильственным введением элемента чужого.
Таким образом, и самый вопрос поставлен неудовлетворительно. Вместо того, чтобы спрашивать, лучше ли была прежняя Россия, полезнее, кажется, спросить: нужно ли для улучшения нашей жизни теперь возвращение к старому русскому или нужно развитие элемента западного, ему противоположного?.. сколько бы мы ни желали возвращения русского или введения западного быта, но ни того, ни другого исключительно ожидать не можем. Не в том дело, который из двух, но в том, какое оба они должны получить направление, чтобы действовать благодетельно. Чего от взаимного их действия должны мы надеяться или чего бояться?
У России и Запада общее: «это христианство. Различие заключается в особенных видах христианства, в особенном направлении просвещения, в особенном смысле частного и народного быта. Откуда происходит общее, мы знаем; но откуда происходит различие и в чем заключается его характеристическая черта?..
Три элемента легли основанием европейской образованности: римское христианство, мир необразованных варваров, разрушивших Римскую империю, и классический мир древнего язычества.
Этот классический мир древнего язычества, не доставшийся в наследие России, в сущности своей представляет торжество формального разума человека над всем, что внутри и вне его находится. Римская церковь в уклонении своем от восточной отличается именно тем же торжеством рационализма над преданием, внешней разумности над внутренним духовным разумом. Так, вследствие этого внешнего силлогизма, выведенного из понятия о божественном равенстве Отца и Сына, изменен догмат о Троице в противность духовному смыслу и преданию; так, вследствие другого силлогизма папа стал главою церкви вместо Иисуса Христа, потом мирским властителем, наконец, непогрешаемым; бытие Божие во всем христианстве доказывалось силлогизмом; вся совокупность веры опиралась на силлогистическую схоластику; инквизиция, иезуитизм - одним словом, все особенности католицизма развились силою того же формального процесса разума, так что и самый протестантизм, который католики упрекают в рациональности, произошел прямо из рациональности католицизма.
В этом последнем торжестве формального разума над верою и преданием проницательный ум мог уже наперед видеть в зародыше всю теперешнюю судьбу Европы как следствие вотще начатого начала.» Это и новая философия. И индустриализм как пружина
общественной жизни. И филантропия, основанная на рассчитанном своекорыстии. И герой нового времени, идеал бездушного расчета.
«Я совсем не имею намерения писать сатиру на Запад; никто больше меня не ценит тех удобств жизни общественной и частной, которые произошли от того же самого рационализма. Да, если говорить откровенно, я и теперь еще люблю Запад. Но в сердце человека есть такие движения. которые сильнее всех привычек и вкусов. Потому, вполне оценивая все отдельные выгоды рациональности, я думаю, что в конечном развитии она своею болезненною неудовлет- ворительностию явно обнаруживается началом односторонним, обманчивым, обольстительным и предательским. Все высокие умы Европы жалуются на теперешнее состояние нравственной апатии, на недостаток убеждений, на всеобщий эгоизм, требуют новой духовной силы вне разума, требуют новой пружины жизни вне расчета - одним словом, ищут веры и не могут найти ее у себя, ибо христианство на Западе исказилось своемыслием...
Весь частный и общественный быт Запада основывается на понятии об индивидуальной, отдельной независимости, предполагающей индивидуальную изолированность. Оттуда святость внешних формальных отношений, святость собственности и условных постановлений важнее личности. Каждый индивидуум - частный человек, рыцарь, князь или город - внутри своих прав есть лицо самовластное, неограниченное, само себе дающее законы. Первый шаг каждого лица в общество есть окружение себя крепостью, из нутра которой оно вступает в переговоры с другими независимыми властями».
А «у нас образовательное начало заключалось в нашей Церкви. Xристианство восточное не знало ни. борьбы веры против разума, ни торжества разума над верою. Потому и действия его на просвещение были не похожи на католические».
В прежней России мы находим образование общества в маленькие так называемые миры. «Человек принадлежал миру, мир ему. Поземельная собственность, источник личных прав на Западе, была у нас принадлежностью общества. Лицо участвовало во столько в праве владения, во сколько входило в состав общества... Семейные отношения каждого были определены прежде его рождения; в таком же предопределенном порядке подчинялась семья миру, мир более обширный - сходке, сходка - вечу и т. д., покуда все частные круги смыкались в одном центре, в одной православной Церкви. Никакое частное, искусственное соглашение не могло выдумать новые права и преимущества. Даже самое слово право было у нас неизвестно в западном его смысле, но означало только справедливость, правду...»
В России «собственно княжеская власть заключалась более в предводительстве дружин, чем во внутреннем управлении.» Ей (России) «неизвестны были благородные рыцари Запада. не признававшие другого закона, кроме собственного меча и условных правил чести, основанных на законе самоуправства». И наша Церковь не призвала, как это сделала Церковь католическая, разбойников пойти в поход против неверных, обещав им прощение грехов за убиение неверных. «Католицизм не поднял народы за веру, но только бродивших направил к одной цели, назвав их святыми. Наша церковь этого не сделала, и потому мы не имели рыцарства, а вместе с ним и того аристократического класса, который был главным элементом всего западного образования».
На Западе «где менее было рыцарства, там более общество склонялось к устройству народному; где более - там более к единовластному. Единовластие само собой рождается из аристократии, когда сильнейший покоряет слабейших и потом правитель на условиях переходит в правителя безусловного, соединяясь против класса благородных с классом подлых, как Европа называла народ». А дальше и «этот класс подлых. вступил в права благородного» и устанавливает власть материального большинства.
Западная церковь «таким же образом действовала. и в отношении к наукам, искусствам языческим. Не извнутри себя произвела она новое искусство христианское, но прежнее, языческое направила к украшению своего храма. Оттого искусство романтическое заиграло новою блестящею жизнью, но окончилось поклонением язычеству и теперь кланяется отвлеченным формулам философии. »
Науки как наследие языческое процветали так сильно в Европе, но окончились безбожием как необходимым следствием своего одностороннего развития.
Россия не блестела ни художествами, ни учеными изобретениями, не имея времени развиться в этом отношении самобытно и не принимая чужого развития, основанного на ложном взгляде и потому враждебного ее христианскому духу. Но зато в ней хранилось первое условие развития правильного. та философия христианства, которая одна может дать правильное основание наукам...»
Но «как возможен был Петр, разрушитель русского и вводи- тель немецкого?» Отчего восторжествовало иностранное, а не русское начало?
«Причина такого несчастного переворота - Стоглавый Собор. Как скоро ересь явилась в церкви, так раздор духа должен был отразиться и в жизни. Явились партии, более или менее уклоняющиеся от истины. Партия нововводительная одолела партию старины именно потому, что старина разорвана была разномыслием. Оттуда при разрушении связи духовной, внутренней явилась необходимость связи вещественной, формальной, оттуда местничество, опричнина, рабство и т. п. Оттуда искажение книг по заблуждению и невежеству и исправление их по частному разумению и произвольной критике. Оттуда перед Петром правительство в разномыслии с большинством народа, отвергаемого под названием раскольников.
Какой же результат всего сказанного? Желать ли нам возвратить прошедшее России и можно ли возвратить его? Если правда, что самая особенность русского быта заключалась в его живом исхожде- нии из чистого христианства и что форма этого быта упала вместе с ослаблением духа, то теперь возвращать эту мертвую форму нет смысла. Но истреблять оставшиеся формы может только тот, кто не верит, что когда-нибудь Россия возвратится к тому живительному духу, которым дышит ее Церковь.
Желать теперь остается нам только одного: чтобы какой- нибудь француз понял оригинальность учения христианского, как оно заключается в нашей Церкви, и написал об этом статью в журнале; чтобы немец, поверивши ему, изучил нашу Церковь поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в ней совсем неожиданно открывается именно то, чего теперь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы французу и немцу и сами узнали бы то, что имеем».
В этих заключительных строках запечатлена одна особенность русского национального характера. Мы настолько мало ценим то, что имеем своего, и так высоко оцениваем суждения других, что нередко осознаем значение собственных достижений лишь после того, как они получили признание за границей. Во всяком случае, дело часто обстояло именно так в те времена, о которых идет речь, чему способствовало преклонение перед Западом и большей части русской интеллигенции, и многих в правительственных сферах.
На первый взгляд перед нами два коротких реферата, которые вряд ли кто из слушателей воспринял как начало революции в мировоззрении наиболее чуткой к национальным основам части русского общества. С другой стороны, все основные идеи, которые будут потом развивать славянофилы, здесь уже присутствуют в зародыше. Осознан свой, отличный от европейского, путь развития России. У Киреевского уже гораздо более критический взгляд на Запад, чем во время работы над статьей «Девятнадцатый век». Правда, пока еще не понята смертельная угроза для России со стороны хищнического Запада.
Именно такую работу самопознания России и постижения зловредности Запада осуществляли славянофилы, с которых, по словам
Герцена, начинается «перелом русской мысли». «Мы (со славянофилами) разно поняли вопрос о современности, — замечал Герцен, — мы разного ждем, желаем... Им нужно былое, предание, прошедшее — нам хочется оторвать от него Россию». Позднее Герцен, разочаровавшийся в Западе, во многом признал правоту славянофилов.
И Хомяков, и Киреевский призывали не к оживлению старины как таковой, в которой они видели свои отрицательные стороны и противоречия. Они стремились к сохранению корней и духа, сдерживавших напор дурного и оставлявших все доброе в тяжелейших испытаниях России, а также способных, по их представлению, обнять своею полнотою и придать цельность лучшим достижениям европейского просвещения. Речь шла именно о полноте нравственного закона (а не ущербности его исторического выражения), который следует принять за высокую норму человеческого развития.