Гонения на славянофилов в царствование Николая I
Вероятно, взгляды славянофилов раньше сложились бы в целостную систему, если бы не те преследования, которым они подвергались в царствование Николая I.
Во многих исследованиях по русской истории ХІХ века утверждается, что славянофилы подвергались гонениям, тогда как западники пользовались покровительством царской администрации.
Это не совсем верно. Конечно, западникам симпатизировали многие представители правящих кругов, воспитанные в традициях западной культуры. Но ниспровергательный настрой западников симпатий в российском правительстве не вызывал.И все же подозрительность властей в отношении славянофилов была гораздо сильнее. Вспомните, как была истолкована самим царем статья Киреевского в журнале «Европеец». Но эта подозрительность имела и некоторые основания. Представления славянофилов об идеальном общественном строе, при котором царь опирается на сеть общин, а бюрократический аппарат, как чуждый народу, устраняется, можно было бы назвать анархо-синдикалистским, а отрицание чиновничьей иерархии, по существу, было несовместимо с империей. В панславизме славянофилов царское правительство видело подкоп под власть Австро-Венгрии над славянами (чехами, словаками и др.), а значит, угрозу стабильности монархий в Европе. Подозревала власть славянофилов и в том, не кроются ли за этой ширмой новые «русские бояре».
Славянофилы занимали особую позицию как по основным мировоззренческим и политическим вопросам, так и по проблемам «философии хозяйства». Они признавали официальную формулу «Православие, Самодержавие, Народность», но вкладывали в нее свое, национальное содержание.
Да, говорили они, Православие - единственно возможная основа народной жизни. Но Православие - со свободной Церковью, освобожденной от гнета государства, превратившего ее в часть своей машины управления.
Да, Самодержавие, но Русское, руководствующееся нашими народными началами, опирающееся на сеть сельских и городских общин, а не на бюрократическую машину, построенную на западный образец.
России обязательно нужен Царь, но не такой деспот, как Петр I, и не «душегубец», подобный Николаю I.Да, Народность, но основанная на тысячелетней жизни народа в рамках мира-общины, а не на навязанных сверху, списанных с западных кодексах.
Справедливость этого суждения подтверждал и П. Милюков. По его словам, споры славянофилов и западников имели настолько важное общественное значение, что неизбежно должны были очень скоро потерять свой академический и салонный характер. Статьи Белинского, с одной стороны, настроение учащейся молодежи, с другой, обострили характер полемики и повели к разрыву между недавними друзьями. Ближайшим поводом к разрыву явились резкие стихи Языкова, направленные против Грановского и вообще западников. В 1844 году обе общественные группы окончательно размежевались и стояли друг против друга, как два враждебных лагеря. Первой пробой отношения московского общества к обоим лагерям послужил демонстративный успех диссертаций и публичных лекций Грановского в сравнении с холодным приемом лекций Шевы- рева. Затруднительное положение славянофилов заключалось в том, что по самому характеру взглядов это учение было менее доступно широкой публике, а при тогдашних цензурных условиях не было возможности развить эти взгляды по существу и показать, в чем они отличаются от воззрений Погодина и Шевырева (которые принимали теорию официальной народности в ее официальном же толковании. - М.А.) с их органом «Москвитянином».
Как те, так и другие взгляды сводились на практике к защите начал «православия, самодержавия и народности». Но в теории под вероисповедной формой восточного христианства славянофилы разумели свободную общину чуть не духовных христиан. К государствен - ному началу они относились как к внешней, мертвой форме, важной только тем, что она дает народу возможность посвятить себя всецело осуществлению в жизни «внутренней правды». Наконец, в народно-
МИХАИЛ АНтОНОВ
сти они видели не объект административного воздействия, а самораз - вивающуюся по своим внутренним законам активную силу, свобода самоопределения которой может быть изнасилована, но не может быть уничтожена.
Это различие, которое неизвестно было большой публике и игнорировалось в журнальной полемике, очень хорошо чувствовалось цензурой и раньше, чем славянофильство, стало известно в печати, оно уже было заподозрено в глазах правительства. При таких неблагоприятных условиях — при полном равнодушии снизу, при враждебном отношении кругом и постоянно возраставшей подозрительности сверху — приходилось этому направлению развивать свою программу.. С другой стороны, и власти обратили теперь внимание на славянофильство, разумеется, не в их пользу.Пока славянофилы вели дискуссии в салонах, власть смотрела на это сквозь пальцы. Но в 1845 году они впервые выступили перед читающей публикой в первых трех книжках «Москвитянина», когда редактирование журнала принял на себя И. Киреевский. На важное значение этого момента верно указал тогда же Хомяков. «Положение наше, — писал он Самарину, — уяснилось во многом. Мы в одно время и признаны (полициею, «Отечественными записками» и «Библиотекою для чтения»), и не сосланы. Это выгода великая и неоспоримая: руки развязаны для всякого осторожного действия. Публика, читая, будет понимать то, чего бы не поняла без этих комментариев и слухов. Цвет или, лучше сказать, общий очерк мыслей определился, внимание пробуждено. Теперь надобно и должно высказывать принципы, и чем более они будут высказываться, тем яснее будет, что они ни для кого не опасны, что они не новое что-нибудь, налагаемое нами на общество, но бессознательно в нем живущее... что они так же далеки от консерватизма в его нелепой односторонности, как и от революционности в ее безнравственной и страстной самоуверенности».
Однако через три месяца Киреевский и с ним его ближайший кружок, как уже отмечалось, бросили «Москвитянин», отчасти вследствие меркантильности Погодина, отчасти вследствие собственной непривычки к срочной работе. Славянофилы остались без постоянного органа и решили заменить его рядом «Сборников».
В начале 1846 года вышел первый из них («Московский сборник»).
В нем впервые выступили перед публикой младшие славянофилы, Самарин и братья Аксаковы.В начале 1847 года славянофилы испытали первое гонение со стороны покровителя московских западников, попечителя Московского учебного округа графа Строганова, который остановил диссертацию К. Аксакова о Ломоносове за «многие мысли и выражения весьма резкие и неприличные, относящиеся до Петра Великого и по-
литических его преобразований». Внимание к славянофильству усилилось, когда появился в том же году их второй «Сборник» и началась журнальная полемика между Самариным и «Современником» новой редакции, Хомяковым и Грановским; Хомяков досадовал также на «неосторожность» и «смелую откровенность» статей К. Аксакова.
В том же 1847 году открыто было в Киеве «Украйно-словенское общество Кирилла и Мефодия». Московские славянофилы (как, впрочем, и тогдашние западники) были решительно против этого общества; Хомяков видел в нем одну «нелепость, отсталость и бестолковость». Тем не менее один из членов московского кружка, Ф. В. Чижов, при возвращении из-за границы был арестован и допрошен в III отделении. Его ответы на первый раз успокоили власть: граф Орлов донес государю, что Чижов оказался «только словенофилом, поборником русской народности вроде московских ученых»; ему дозволено было продолжать литературные занятия, но с тем, чтобы он все свои произведения представлял шефу жандармов и «отстранил все мечты и идеи словенофилов». Последовал циркуляр министерства народного просвещения, разосланный по всем университетам и излагавший «значение народного начала в видах правительства, для конфиденциального сообщения преподавателям, цензорам и некоторым из членов ученых обществ», специалистам по русской истории и литературе. Циркуляр разделял в «вопросе о словенстве в отношении к нам — две стороны»: одну, «которую злонамеренные могут употреблять на возбуждение умов и распространение опасной пропаганды, преступной и возмутительной», и другую, которая «содержит святыню наших верований, нашей самобытности, нашего народного духа, в пределах законного развития имеющую неоспоримое право на попечение правительства». Граф Строганов отказался исполнить циркуляр в Московском университете и был уволен.
Февральский переворот 1848 года (имеется в виду революция во Франции, установившая Вторую республику. - М.А) и вызванное им брожение среди народностей Австрии сильно взбудоражили славянофилов. Киреевский приглашал Погодина высказаться печатно о будущности славян по распадении Австро-Венгерской империи; Хомяков радовался падению «империи Карла Великого и папства Григория»: «Поле чисто. Православие на мировом череду. Словенские племена на мировом череду. Минута великая, предугаданная, но не приготовленная нами. Теперь вопрос, сумеем ли мы воспользоваться ею?» И он набрасывал идеи своего будущего послания к сербам: о необходимости предохранить «менее испорченных» славян против увлечения «первой радостью, первым опьянением свободы», для чего нужно «перевоспитать общество, оторвать его совершенно от вопроса политического и заставить его заняться самим собою, понять свою пустоту, свой эгоизм и свою слабость».
И. Аксаков ожидал пользы от февральской революции прежде всего для самого русского общества. «Теперь дело обращения к самим себе будет гораздо легче: не за что ухватиться на Западе, все кругом раскачалось и качается».
Ф. И. Тютчев в уже упоминавшейся статье «Россия и революция» дал идейное обоснование нашего вмешательства в венгерское восстание. Февральская революция, по мнению Тютчева, разрушила иллюзию, будто Европе «удалось смирить революцию конституционными заклинаниями, обуздать ее страшную энергию формулами законности». В этой борьбе с «крестовым походом безбожия» Россия должна защищать прежде всего австрийских славян против мадьяр. «В какую ужасную смуту низверглись бы эти страны при схватке с революцией, если бы законный Монарх, православный царь Востока, замедлил долее своим появлением?.. Могут ли словенские племена быть покинуты единственной властью, которую они призывают в своих молитвах?»
Последствия февральских событий оказались, однако, очень тяжелыми для славянофильства. Ближайшим последствием было усиление цензурных строгостей, доходившее до того, что даже у Погодина мелькнула мысль о всеподданнейшем адресе, испугавшая, впрочем, Киреевского: «При теперешних бестолковых переворотах на Западе время ли подавать нам адресы о литературе?..
Не велика еще беда, если наша литература будет убита на 2—3 года. Она оживет опять. А между тем подавать просительные адресы в теперешнее время — значило бы поставить правительство во враждебное или, по крайней мере, недоверчивое отношение к литераторам, что гораздо хуже... Мы должны желать только того, чтобы правительство не вмешало нас в войну по какой-нибудь прихоти, чтобы оно не пошло давить наших словен вместе с немцами, чтоб оно не возмущало народ ложными слухами о свободе (И. Киреевский был против уничтожения крепостного права в противоположность другим славянофилам, особенно горячо обсуждавшим этот вопрос в 1846 и 1847 годах) и не вводило бы никаких новых законов, покуда утишатся и объяснятся дела на Западе».Такая программа внутренней политики не помешала, однако, славянофильству подвергнуться усиленным подозрениям правительства и жестокостям цензуры. В январе 1849 года запрещена была статья Xомякова; в апреле запрещено носить бороды русскому дворянству, к величайшему огорчению Аксаковых, только что перед тем мечтавших, что государь под впечатлением европейских событий разрешит носить русское платье, и торжествовавших, как серьезную победу, появление русских костюмов на московских великосветских маскарадах, воспетых Шевыревым. В марте Самарин посажен в крепость за ходившие в рукописи «Письма из Риги», высказывавшие негодование против антирусских действий нового начальника края князя Суворова. В том же месяце арестован И. С. Аксаков за резкие выражения в письмах к родным, вскрытых тайной полицией. Правда, государь, беседовавший лично с Самариным и прочитавший «ответы» И. Аксакова, удовлетворился тем и другим, и оба были скоро выпущены на свободу; но подозрительное отношение к славянофилам усилилось.
Последствия обнаружились, когда в 1852 году славянофилы, пользуясь досугом только что оставившего службу И. Аксакова, задумали возобновить издание «Московского сборника». Первый же том этого сборника вызвал против славянофилов целую бурю. Министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов в докладе государю по этому поводу говорил, что Киреевский в своей статье «не отдает должной справедливости бессмертным заслугам великого преобразователя России и державных его преемников»; И. Аксаков утверждает, что «в древней Руси преобладало начало демократическое», и вообще все авторы при видимой благонамеренности допускают много неясностей и намеков, могущих быть истолкованными в «дурную сторону» читателями «низшего класса». С этим согласился и негласный комитет, учрежденный 2 апреля 1848 года для наблюдения над духом журналов. Цензор, пропустивший «Сборник», получил строгий выговор, а на литературную форму сборников — «заменяющих, некоторым образом, журналы», — обращено особое внимание, как на представляющую «ту же удобность распространять между читателями одну главную идею при видимом разнообразии статей». Одновременно с этим московский генерал-губернатор Закревский до - кладывал государю, что «с некоторого времени образовалось в Москве общество славянофилов» и что «хотя секретное наблюдение за членами сего общества не обнаружило до сего времени ничего положительно вредного, но как общество это, под руководством людей неблагонамеренных, легко может получить вредное политическое направление и как члены оного — литераторы», то он рекомендует обратить особое внимание цензуры на их сочинения.
Не зная ничего этого, И. Аксаков подал 1 августа в цензуру материал для второй части «Сборника». Предупрежденная цензура открыла в представленных рукописях целый ряд сомнительных мест и выражений, а Дубельт нашел, что «московские славянофилы смешивают приверженность свою к русской старине с такими началами, которые не могут существовать в монархическом Государстве».
Их, «как людей открыто неблагонамеренных», следует подвергнуть гласному надзору и «запретить им даже и представлять к напечатанию свои сочинения».
Решено было, однако, ограничиться постановлением, что славянофилы должны впредь представлять все свои рукописи в Главное управление цензуры. В 1853 году запрещено было славянофилу Аксакову даже издать «Охотничий сборник». После этого славянофилы должны были замолчать в печати: им оставалось одно средство — то самое, которое вообще широко практиковалось в те годы и их теоретическими противниками: рукописная литература. Этим путем распространились знаменитые стихи Xомякова, написанные им по поводу разрыва России с Францией и Англией:
Вставай, страна моя родная За братьев. Бог тебя зовет....
Но помни: быть орудьем Бога Земным созданьям тяжело;
Своих рабов он судит строго, —
А на тебя, увы, как много Грехов ужасных налегло.
В судах полна неправдой черной И игом рабства клеймена Безбожной лести, лжи тлетворной И лени мертвой и позорной И всякой мерзости полна!
По поводу этих стихов Xомякову пришлось объясняться с За- кревским.
Все это давало власти основания подозревать славянофилов в противогосударственных намерениях, и начальник штаба отдельного корпуса жандармов и управляющий 3-м отделением Л.В. Дубельт писал: «Выражаясь напыщенно и двусмысленно, славянофилы нередко заставляют сомневаться, не кроется ли под их патриотическими взглядами целей, противных правительству». Этим, в частности, и объясняются подозрительность правительства в отношении славянофилов и постоянное стеснение их деятельности.