Экономические взгляды ранних славянофилов

Классики славянофильства были личностями, при общности воззрений в главном каждый из них мог придерживаться особого, отличного от других, взгляда на те или иные вопросы, в том числе и на экономику.

Здесь дается общий обзор экономического учения славянофилов, приходится ограничиться теми суждениями, которые по большей части общи для всего этого круга исторических деятелей.

Теоретическому наследию славянофилов посвящена обширная литература на многих языках мира, в которой разбираются и их экономические взгляды. Однако мировое значение теории экономики, народного хозяйства, важнейшие элементы которой были выработаны славянофилами, до настоящего времени не только не раскрыто, но и не осмыслено.

Поскольку учение славянофилов представляет собой нерасторжимую целостность, их экономические воззрения неразрывно связаны с исповедовавшимся ими Православием и идеалом государственного и общественного устройства. Это - самодержавие и Земский Собор, единство Царя и Народа, «власти» и «земщины», как это было характерно для допетровской Руси, жизнь которой, по убеждению части славянофилов, протекала гармонично и без потрясений.

Из всей совокупности экономических воззрений славянофилов в литературе обычно рассматриваются преимущественно их высказывания по вопросам, связанным с подготовкой и проведением крестьянской реформы 1861 года. То, что славянофилы уделяли этим вопросам много внимания, совершенно естественно, ибо отмена крепостного права и решение крестьянского вопроса были главными событиями надвигавшейся новой эпохи в жизни России. Однако при этом остаются в тени или вовсе не замеченными суждения славянофилов о самой сущности экономики и экономической науки, подобных которым в Западной Европе не было вообще.

В работах советского периода (в БСЭ, в «Истории русской экономической мысли» и др.) подчеркивался «реакционный» характер их воззрений, защита славянофилами интересов класса помещиков.

Славянофилы характеризуются как выразители устремлений той части российских землевладельцев, которые были готовы вписаться в рамки надвигающихся капиталистических отношений и выступали за развитие торговли и промышленности, акционерных обществ и банковского дела, строительство железных дорог, внедрение машин в сельскохозяйственное производство и т.д. Они настаивали на отмене крепостного права «сверху» с предоставлением крестьянским общинам земельных наделов за выкуп. Учение славянофилов считали противоречивым и эклектичным, говорили даже о его загадочности.

Такое объяснение позиции славянофилов несостоятельно. Объективный анализ показывает, что именно их проекты в наибольшей степени отвечали общенациональным и государственным интересам (если последние не отождествлять с интересами петербургской бюрократии).

Не следует забывать, что в самый мрачный период царствования Николая I - в семилетие после европейских революций 1848 года - именно славянофилы были единственной общественной силой, которая публично высказывала недовольство существующей действительностью. И они не просто проявляли недовольство, но по существу отвергали заемное, скопированное с западноевропейских образцов государственное устройство, призывая построить жизнь страны на исконных Русских началах. А это, по их мнению, открывало перед Россией перспективу встать во главе европейской, а затем и мировой цивилизации и, возглавив семью славянских народов, повести за собой весь мир в светлое и счастливое будущее. Таких величественных перспектив возможного нашего будущего тогда никто больше не раскрывал. Не вставая в позу героев, не призывая к революции, славянофилы безбоязненно приняли на себя «подвиг освобождения нашей мысли от суеверного поклонения мысли других народов» (слова Хомякова).

Только в последнее время отмечена и другая историческая заслуга славянофилов: именно они впервые в истории русской общественной мысли подошли к проблеме «эмансипации», освобождения крестьян практически, были «в первых рядах эмансипаторов» и заговорили не о «лозунге» крестьянской свободы, а об ее конкретных аспектах.

Важно отметить, что главные деятели славянофильского движения сами были крупными землевладельцами. Однако они переходили к наиболее прогрессивным способам хозяйствования: переводили крестьян с барщины на оброк или давали им свободу, использовали труд вольнонаемных рабочих, заводили фабрики и заводы. Поэтому они находились в резкой оппозиции к наиболее близким к власти кре-

МИХАИЛ АНТОНОВ

постникам и крупным бюрократам. Но и те из них, кто строил отношения с крестьянами по старинке, все же принимали все меры, чтобы крестьяне в результате реформы не попали в худшее положение. Такое стремление к справедливости в ущерб собственным сословным интересам не часто встречается в истории.

Понимание И.В. Киреевским сущности экономики вытекало из установленных им особенностей русского склада ума, отличающегося от склада ума европейца. По Киреевскому, именно вследствие разорванности западноевропейского сознания и стало возможным появление науки политической экономии. «Западный человек искал развитием внешних средств облегчить тяжесть внутренних недостатков. Русский человек стремился внутренним возвышением над внешними потребностями избегнуть тяжести внешних нужд. Если бы наука о политической экономии существовала тогда, то, без всякого сомнения, она не была бы понятна русскому. Он не мог бы согласить с цельностию своего воззрения на жизнь особой науки о богатстве. Он не мог бы понять, как можно с намерением раздражать чувствительность людей к внешним потребностям только для того, чтобы умножить их усилия к вещественной производительности. Он знал, что развитие богатства есть одно из второстепенных условий жизни общественной и должно потому находиться не только в тесной связи с другими высшими условиями, но и в совершенной им подчиненности». Иными словами, русские не поняли бы политическую экономию не в силу своей умственной ограниченности, а потому, что не приняли бы науку о богатстве, оторванную от нравственности. Нечестно нажитое богатство - это вовсе даже и не богатство, а путь к погибели души.

Другое важное положение экономических воззрений Киреевского выражено им следующим образом: «Одно из самых существенных отличий правомерного устройства России и Запада составляют коренные понятия о поземельной собственности. Римские гражданские законы. суть все не что иное, как развитие безусловности этого права. все здание западной общественности стоит на развитии этого личного права собственности, так что и самая личность в юридической основе своей есть только выражение этого права собственности. В устройстве русской общественности личность есть первое основание, а право собственности только ее случайное отношение. Общине земля принадлежит потому, что община состоит из семей, состоящих из лиц, могущих ее возделывать. Право общины над землею ограничивается правом помещика, или вотчинника; право по-

мещика условливается его отношением к государству. Общество слагалось не из частных собственностей, к которым приписывались лица, но из лиц, которым приписывалась собственность».

От Киреевского пошло понимание славянофилами экономических отношений как производных от более высоких начал, в конечном счете - от понимания смысла жизни, которые он формулировал в духе православного учения. В трудах ряда исследователей (в частности, в цитировавшейся выше статье П. Милюкова) отмечается, что Киреевский в отличие от других славянофилов выступал против отмены крепостного права. В результате у читателей могло сложиться представление о Киреевском как о закоренелом душегубе, никак не желавшим расставаться с владением крепостными, этой дармовой рабочей силой. В действительности возражения Киреевского своим друзьям - сторонникам отмены крепостничества были вызваны несовершенством предлагавшихся в то время (в том числе и славянофилами) проектов освобождения крестьян. Еще К. Аксаков писал, что крестьяне, оставшись без опеки помещика, окажутся беззащитными перед бездушной машиной государства, перед чиновничеством.

Главные сферы деятельности А.С. Xомякова - религиозная философия, история, поэзия, живопись. Однако он всегда проявлял интерес к экономике, к ее теоретическим основам, внимательно изучал общественную и хозяйственную жизнь России и Запада. Проблемы экономики он осмысливал в общем контексте идей славянофильства и занимался практической экономикой как землевладелец, помещик, хозяин нескольких имений в Тульской, Рязанской и Смоленской губерниях с 52 населенными пунктами, обладатель нескольких тысяч крепостных. Занимался Xомяков и промышленной деятельностью. В его имении Богучарово находились копи, где велась добыча бурого угля (он называл их своим «тульским Ньюкаслом»). В то время Россия, обладавшая в своих недрах огромными запасами каменного угля, ввозила его из Англии. Владел Xомяков и сахарными заводами. Один из них он перестроил, оснастив его по последнему слову техники - паровыми машинами и пр., и использовал там труд наемных рабочих. Были у него и винокурни. Изобрел Xомяков и несколько сельскохозяйственных машин, которые с успехом применял в своих имениях.

Задолго до отмены крепостного права, до которой оба основоположника славянофильства не дожили, Хомяков говорил о помещиках, господах крепостных соотечественников, что они - «враги России». Хомяков был противником крепостного права, считая его историческим анахронизмом. Он писал о своем сословии - помещиках: «. как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянные враги ее, разумеется, бессознательно. Мы враги ее, потому что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что одуряем народ».

Хомяков на рубеже 1830-40-х гг.

Первая журнальная статья Хомякова «Замечания на статью о чересполосном владении» напечатана в «Московском наблюдателе» (1835, книга 2). Статья Хомякова «О сельских условиях» («Москвитянин», 1842, книга 6) была вызвана указом об обязанных крестьянах. В ней Хомяков призывал помещиков к полюбовным сделкам с крестьянами, чтобы перейти от крепостничества безболезненно, не потрясая коренных экономических устоев поместного бытия. И сделать это надо сейчас, не дожидаясь закона, иначе будет поздно. Ничто не вечно, в том числе и помещичье состояние. Новый виток жизни требует и новых отношений по поводу земли. Можно перейти к ним так, чтобы это было выгодно крестьянам и не разорительно для помещиков. В том же журнале (книга 10) появился ответ Хомякова на сделанные ему возражения («Еще о сельских условиях»).

По вопросу о способах и сроке совершения крестьянской реформы славянофилы расходились во взглядах: Киреевский был против крайних мер, а Хомяков и Кошелев защищали полное освобождение крестьян посредством одновременного выкупа во всей России. В названных статьях Хомяков рассуждал о принципах, которые должны были лечь в основу свободных договоров между крестьянами и помещиками. Как вознаграждение со стороны первых за землю Хомяков рекомендует половничество. Защищая полюбовность сделок и отрицая определение повинностей законом, Хомяков настаивает на том, чтобы помещики заключали договоры не с отдельными лицами, а с обществом, при условии сохранения общинного землепользования.

Выяснение вопроса об общине составляет заслугу Хомякова: позднейшие защитники общины не много прибавили к его доводам в пользу общины. Хомяков выяснял и экономическое, и нравственное значение общины, с помощью которой достигаются «сохранение исконного обычая, право всех на собственность поземельную и право каждого на владение, нравственная связь между людьми и нравственное воспитание людей в смысле общественном посредством постоянного упражнения в суде и администрации мирской, при полной гласности и правах совести». Хомяков видел в общине единственно уцелевшее гражданское учреждение во всей русской истории, из которого мог развиться целый гражданский мир. Взгляды Хомякова на общину изложены в замечательном письме к А. И. Кошелеву от 1849 года.

Убеждение Хомякова в том, что крестьянская община - это основа русского строя жизни, навлекало на него неудовольствие правительственных сфер, где в защите общинного строя видели пропаганду фурьеризма и других социалистических теорий. Он даже заслужил репутацию «революционера», хотя был принципиальным противником революций и других насильственных способов решения социальных проблем. Хомякову грозила ссылка, и от нее его избавило только заступничество графа Д.Н. Блудова.

Преимущества сельской общины Хомяков доказывал ее сопоставлением с двумя наиболее характерными системами землевладения и деревенской жизни вообще - с английской и французской.

По его словам, в Англии земля принадлежала аристократам - лордам, которые сами не вели хозяйства, а сдавали землю в аренду фермерам, которые нанимали безземельных рабочих. При этой системе обеспечивался быстрый прогресс сельскохозяйственного производства за счет конкуренции и вложений крупных капиталов в земледелие. Борьба рабочих за свои права выдвигает лидеров, к которым прислушивается вся страна. Однако «самая конкуренция, безземелие большинства и антагонизм капитала и труда доводят в ней язву про- летарства до бесчеловечной и крайне разрушительной крайности. В ней страшные страдания народа и революция впереди». Государство принимает там меры к смягчению бедности, вводит для этого специальные налоги на богатых ради поддержки бедных. Но все эти «про- тивунищенственные средства не годятся никуда». Налог на имущих в пользу неимущих возлагает на богатых обязанности без прав, а бедным - дает права без обязанностей. Богатым тяжело, и они стремятся «к тому, чтобы обязанность свою облегчить и неимущих держать в черном теле». Неимущие получают «право на корм; но это право есть в то же время страшное унижение, ибо им никогда уже или почти никогда не будет возможности выбиться из нищеты, они осуждены на вечное пролетарство. И так учреждается борьба, в которой обе стороны должны роптать и страдать: отношение крайне безнравственное». Можно, конечно, с обязанностью соединить право, то есть прокормление покрыть работой. Но «это уже будет учреждение в роде тюремном: неимущий продан имущему. Тягость для имущего несколько облегчается, на зато вражда усиливается, отношения становятся еще безнравственнее, и язва пролетарства неисцельнее».

Во Франции все крестьяне - собственники, это достигалось все более сильным дроблением земельных наделов по мере роста численности сельского населения. Поэтому французская деревня практически не знает нищеты. Однако мелкий собственник не располагает капиталом, достаточным для проведения серьезных агротехнических мероприятий для обеспечения прогресса сельскохозяйственного производства. К тому же полная разъединенность сельских жителей приводит к оскудению нравственных и умственных начал. В итоге в сельской местности Франции «человек так слаб и глуп, что от него общество не дождется ни одной мысли». Это дает там городам «такой огромный и гибельный перевес над селом».

Эти пороки западного образа жизни могли бы быть устранены переходом «теперешнего европейского сожительства в общинное товарищество», но он вряд ли возможен, ибо западный пролетариат пронизан духом «западного индивидуалистического устройства общества». А русская сельская община избавляет нашу страну от названных язв западноевропейского строя жизни.

А возможна ли общинная форма организации труда в фабричной промышленности? На этот вопрос отвечать положительно Xо- мяков считал пока невозможным, поскольку не было и самой этой развитой промышленности, тут «возможна только догадка». Но он был уверен, что со временем вопрос решится в пользу общины. Ведь в Европе идет борьба труда и капитала, необходимо «помирить этих двух соперников или слить их выгоды». Это всеобщее и разумное стремление «встречает везде неудачу; неудача же происходит не от какой-нибудь теоретической невозможности, а от невозможности практической, именно от нравов рабочего класса. Эти нравы - плод жизни, убившей всю старину с ее обычаями. - не допускают ничего истинно общего, ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола. Для них недоступно убеждение, что эта уступка есть уже сама по себе выгода для лица; ибо, уступая часть своего произвола, оно становится выше, как лицо нравственное, прямо действующее на всю массу общественную посредством живого, а не просто отвлеченного или словесного общения. Это убеждение будет доступно или, лучше сказать, необходимо присуще человеку, выросшему на общинной почве». Как видим, Хомяков на 15 лет раньше Достоевского пришел к убеждению, что пролетарий на Западе такой же индивидуалист и собственник в душе, как и буржуа.

Ну а что касается будущего индустриального развития России, то Хомяков полагал, что и в промышленности община найдет широкое применение, причем «община промышленная есть или будет развитием общины земледельческой». Хомяков приводит такие соображения в пользу своего вывода: «Учреждение артелей в России довольно известно; оно оценено иностранцами; оно имеет круг действий шире всех подобных учреждений в других землях. Отчего? Оттого, что в артель собираются люди, которые с малых лет уже жили по своим деревням жизнию общинною. В артелях мало, почти нет, мещан, мало дворовых. Вся основа - крестьяне или вышедшие из крестьянства. Это не случайность, а следствие нравственного закона и жизненных привычек. Конечно, я не знаю ни одного примера совершенно промышленной общины в России, так сказать, фаланстера, но много есть похожего; например, есть мельницы, эксплуатируемые на паях, есть общие деревенские ремесла и, что еще ближе, есть деревни, которые у купцов снимают работу и раздают ее у себя по домам. Все это не развито; да у нас вся промышленность не развита. Народ не познакомился с машинами; естественная жизнь торговли нарушена. Когда простее устроится наш общий быт, все начала разовьются и торговая или, лучше сказать, промышленная община образуется сама собою».

Более того, Хомяков предсказывал, что и интеллигенты в будущем вступят в общину: «Со временем мы срастемся с нею. Но как? Этого решить нельзя. Смешно было бы взять на себя все предвидеть. это еще впереди, и как Бог даст. Допустим начало, а оно само себе создаст простор».

Некоторые исследовали отмечали, что практические мероприятия Хомякова по отношению к своим крестьянам не вполне соответствуют его теоретическим взглядам. Однако они не могут

МИХАИЛ АНтОНОВ

отрицать, что имениями Хомяков управлял лично, стремясь всегда находить справедливые решения, приемлемые как для него, так и для крестьян. Обычно крестьяне соглашались на то, что половина урожая принадлежала им, а половина - помещику, однако при этом предполагалось, что в случае неурожая барин не оставит их без хлеба. И действительно, в неурожайные годы (а это в среднем два года из пяти) почти весь доход от имений Хомяков тратил на пропитание своих крестьян. Он снискал их любовь и уважение тем, что вникал в условия их жизни, лечил больных, помогал попавшим в беду.

Не дождавшись царского манифеста, Хомяков отпустил своих крестьян на волю со всей землей, хотя это нанесло ущерб интересам его малолетних детей, оставшихся после смерти отца под опекой его друга, известного славянофила А.И. Кошелева. Во всей России тогда мало нашлось бы помещиков, так много делавших для своих крестьян.

Ю.Ф. Самарин больше, чем кто-либо другой из славянофилов занимался изучением политической экономии, которую его учителя считали, так сказать, «буржуазной лженаукой». Об отрицательном отношении И.В. Киреевского к политической экономии говорилось выше. А.С. Хомяков, вероятно, был того же мнения. А Самарин в 1849 г. писал Хомякову о своих занятиях политэкономией: «Эта наука (или, точнее, выводы из исторического развития народного хозяйства на Западе) не заслуживает ни того неблаговоления, с которым с некоторого времени смотрят на нее многие почтенные люди, ни той огромной важности, которую приписывают ей те, которые видят в обществе компанию акционеров, в жизни народной - торговое предприятие, а в жизни человека - процесс пищеварения. Политическая экономия, в законных пределах ее специальности, не только не вредна, но, напротив, нужна и может быть очень полезна; вольно же, с одной стороны, ожидать от нее разрешения задач, вовсе не входящих в ее круг, с другой - отвергать ее потому, что она не разрешает этих задач или разрешает их ошибочно. Что касается до практической ее применимости в России, то, за исключением некоторых ее положений (например, о превосходстве труда свободного перед трудом вынужденным, о выгоде свободного обмена, о вреде всякого искусственного возбуждения промышленной деятельности и некоторых других), я думаю, что в том виде, в каком она существует теперь, ее должно изучать не с целью прилагать к делу советы и наставления, выдаваемые ею за безошибочные, но для собственного своего образования. Она может направить взгляд на такие стороны народной жизни, которые часто ускользают от внимания, расширить круг наблюдений, возбудить много важных вопросов. Вот несколько примеров.

Французские и английские экономисты вдоволь насмеялись над ateliers nationaux (национальными мастерскими, созданными во Франции в 1848 году буржуазным временным правительством в целях предотвращения восстания безработных. - М.А) и прочими затеями социалистов. Им возражали обыкновенно тем, что человек трудится по нужде и по охоте. Нужда предполагает необходимость собственными средствами обеспечить себя и свое семейство; охота предполагает свободное распоряжение своими силами и обеспечение права собственности на результаты труда. Наше общество восхищалось дельностью этих возражений. Но кому же пришло в голову, что они одинаково подрывают ateliers nationaux и крепостное состояние у нас, что наш крестьянин обеспечен со стороны нужды обязанностью помещика кормить его, а сильной охоты к труду ощущать не может, когда трудом его распоряжается другой, нередко простирающий руку и на плоды его трудов. От этого происходит, что сельская промышленность у нас не может развиться. В ней нет поприща для вольного труда. Мысль о свободе нераздельна с мыслью об оставлении земледелия. Всякий, обладающий капиталом умственным, или успевший зашибить капитал денежный, рвется из деревни в город, так что земледелие, жизненная, самая важная отрасль нашей промышленности, составляет как бы низшую, приготовительную степень. Всякий прогресс происходит не в ней, знаменуется оставлением ее».

Здесь Самарин впервые отмечает удивительный, на первый взгляд, факт: Россия - страна земледельческая, крестьянская, а деревня уже становится некоей второстепенной сферой по сравнению с городом. А далее он продолжает свою мысль о западной экономической науке: «Современная политическая экономия полагает, как desideratum, как желанную, но недостижимую цель, с одной стороны, la participation du plus grand nombre possible aux bienfaits de la propriete territoriale (участие как можно большего числа людей в производстве национального богатства), с другой l’employ des procedes de la culture en grand (в полном виде использовать достижения культуры). Действительно, на Западе, где развилась так исключительно идея личной собственности, не было середины между дроблением земли до бесконечности и пролетариатством. Желанное примирение не заключается ли в общинном владении?

Все писатели, изучавшие развитие финансов, полагают личный кредит как высшую ступень развития кредита, предполагающую непременное изобилие денежных капиталов. Отчего же у нас, при очевидной, чрезвычайной скудости денежных капиталов, так высоко развит между купечеством, личный кредит? Я думаю, что разрешение этого вопроса повело бы к важным результатам».

Из этих соображений делается вывод об отношении к политической экономии: «Изучение ее с этой точки зрения, по крайней мере, безвредно».

Особенно большое внимание Самарин уделял анализу влияния крепостного права на народное хозяйство, преимущественно в экономическом отношении. В частности, он доказывал, что «производительность труда находится в прямом отношении к свободе трудящегося. Это общий закон, давно признанный за одно из немногих бесспорных положений политической экономии, вполне применимый к современной системе земледелия в России».

Самарин выступал против широко распространенных в России идей фритредерства. По его словам, «англичане придумали теорию свободной торговли для континентального употребления». Вообще слепое подражание Западу было, по его мнению, причиной многих наших неудач, в том числе и в области сельского хозяйства. Зато эти неудачи «навели на исследование отличительных особенностей нашего сельского хозяйства, препятствующих применению иностранных теорий. Наука сельского хозяйства прочно водворилась на нашей почве и вступила в период самостоятельного своего развития».

Экономические воззрения В.Ф. Одоевского и особенно критика им Запада отличались наибольшей радикальностью. Одоевский, будучи соредактором пушкинского «Современника» и издателем журнала (точнее, переиздававшегося альманаха) для крестьян «Сельское чтение», глубоко интересовался экономическими проблемами. Критикуя Запад и предсказывая его гибель, он отмечал и кризис западной экономической мысли, тупиковый характер тех теорий, которые получили широкое распространение в Западной Европе. Но писатель выражал свои мысли не в научных или публицистических статьях, а в художественных произведениях, особенно в жанре фантастики. Наиболее показательны в этом отношении научно-фантастические рассказы «Город без имени» и «Последнее самоубийство», вошедшие в состав главного труда писателя «Русские ночи». «Город без имени» - это редчайший в мире пример глубокого проникновения в возможные ближайшие и отдаленные последствия односторонней экономической теории (к сожалению, некритически принятой в России).

В 30-50-е годы ХІХ века в Западной Европе получила широкое распространение философия утилитаризма, основоположником которой был английский философ (точнее, моралист), социолог и юрист Иеремия Бентам (1748 - 1832). Он разработал этическую теорию, в которой сводил мотивы поведения людей к удовольствию и страданию, а моральность - к полезности поступка. Баланс удовольствий и страданий можно исчислить математически, и в итоге будет создана «моральная арифметика», позволяющая дать строго научную оценку любого поступка человека. Главным трудом Бентама стала «Деонтология, или наука о морали», вышедшая через два года после смерти автора.

Конечно, эта теория грешила метафизическим и механистическим подходом к пониманию нравственности, зато казалась простой, доступной и логически обоснованной. А главное, она отвечала коренным представлениям англосаксов-индивидуалистов о мире и человеческих взаимоотношениях, оправдывала конкуренцию и погоню за собственной выгодой, и предложение считать пользу вообще критерием истины им, вероятно, должно было бы понравиться.

Продолжая линию Гоббса и Локка, Бентам объявил удовлетворение частного интереса («принцип эгоизма») средством обеспечения «наибольшего счастья для наибольшего числа людей» («принцип альтруизма»). Но «пользу» можно свести к «выгоде», а «выгоду» - к денежной выгоде, к прибыли. Это было прямой апологией капиталистического строя, где погоня за максимальной прибылью стала основным экономическим законом.

В России первой четверти ХІХ века, в экономике которой уже начинался переход к всеобъемлющей системе товарно-денежных отношений, Бентама хорошо знали, его теория получила распространение в высших кругах общества. Ее высоко ценил Александр I и рекомендовал своим министрам и другим приближенным учитывать ее в повседневной работе. Сочинения Бентама издавались с посвящением русскому императору. Ими зачитывались и будущие декабристы. По свидетельству Пушкина, в светских гостиных была нередкой картина, когда «иная дама толкует Сея и Бентама». Позднее многие находили, что идеи Бентама лежали в основании теории «разумного эгоизма» Чернышевского.

Одоевский не поддался главенствующему в обществе настроению и резко выступил против популярной, но ошибочной и вредной экономической и философской теории.

В рассказе Одоевского действие происходит на острове, якобы когда-то заселенном колонистами - последователями Бентама. Сам Бентам вроде бы свою теорию излагал в таких выражениях: «Нас окружают тысячи мнений; все они имеют цель - благоденствие общества, и все противоречат друг другу. Посмотрим, нет ли чего- нибудь общего всем этим мнениям? Говорят о правах человека, о должностях: но что может заставить человека не переступать границ своего права? что может заставить человека свято хранить свою должность? одно - собственная его польза! Тщетно вы будете ослаблять права человека, когда к сохранению их влечет его собственная польза; тщетно вы будете доказывать ему святость его долга, когда он в противоречии с его пользою. Да, польза есть существенный двигатель всех действий человека! Что бесполезно - то вредно, что полезно - то позволено. Вот единственное твердое основание общества! Польза и одна польза - да будет вашим и первым и последним законом! Пусть из нее происходить будут все ваши постановления, ваши занятия, ваши нравы; пусть польза заменит шаткие основания так называемой совести, так называемого врожденного чувства, все поэтические бредни, все вымыслы филантропов - общество достигнет прочного благоденствия».

У Бентама, говорится в рассказе, нашлись горячие последователи, решившие воплотить идеи своего учителя в жизнь. Но они сочли, что сделать это в обществе, где большинство составляют люди, придерживающиеся других, якобы устаревших взглядов на жизнь, и потому решили устроить свой быт по-новому, «с нуля», высадившись на необитаемом острове, на котором, однако, нашлись все условия для создания процветающего хозяйства. Новую страну они назвали, естественно, Бентамией.

Вот как, по словам единственного оставшегося в живых жителя нового государства, протекала повседневная жизнь этих бентами- тов: «С раннего утра жители всех сословий поднимались с постели, боясь потерять понапрасну и малейшую частицу времени, - и всякий принимался за свое дело: один трудился над машиной, другой взрывал новую землю, третий пускал в рост деньги - едва успевал обедать. В обществах был один разговор - о том, из чего можно извлечь себе пользу? Появилось множество книг по сему предмету - что я говорю? одни такого рода книги и выходили. Девушка вместо романа читала трактат о прядильной фабрике; мальчик лет двенадцати уже начинал откладывать деньги на составление капитала для торговых оборотов. В семействах не было ни бесполезных шуток, ни бесполезных рассеяний, - каждая минута дня была разочтена, каждый поступок взвешен, и ничто даром не терялось. У нас не было минуты спокойствия, не было минуты того, что другие называли самона- слаждением, - жизнь беспрестанно двигалась, вертелась, трещала».

Вскоре бентамиты вышли за пределы своей страны и обнаружили невдалеке от своего острова другую колонию, живущую по старым правилам. «Эта соседняя колония показалась нам весьма удобным местом для так называемой эксплуатации; мы завели с нею торговые сношения, но, руководствуясь словом польза, мы не считали за нужное щадить наших соседей; мы задерживали разными хитростями провоз к ним необходимых вещей и потом продавали им свои втридорога; многие из нас, оградясь всеми законными формами, предприняли против соседей весьма удачные банкротства, от которых у них упали фабрики, что послужило в пользу нашим; мы ссорили наших соседей с другими колониями, помогали им в этих случаях деньгами, которые, разумеется, возвращались нам сторицею; мы завлекали их в биржевую игру и посредством искусственных оборотов были в постоянном выигрыше; наши агенты жили у соседей безвыходно и всеми средствами: лестию, коварством, деньгами, угрозами - постоянно распространяли нашу монополию. Все наши богатели - колония процветала. Когда соседи вполне разорились благодаря нашей мудрой, основательной политике, правители наши, собравши выборных людей, предложили им на разрешение вопрос: не будет ли полезно для нашей колонии уже совсем приобрести землю наших ослабевших соседей? Все ответили утвердительно. За сим следовали другие вопросы: как приобрести эту землю, деньгами или силою? На этот вопрос отвечали, что сначала надобно испытать деньгами: а если это средство не удастся, то употребить силу.

.Тогда, приведя в торговый баланс издержки на войну с выгодами, которые можно было извлечь из земли наших соседей, мы напали на них вооруженною рукою, уничтожили все, что противопоставляло нам какое-либо сопротивление; остальных принудили откочевать в дальние страны, а сами вступили в обладание островом.

Так, по мере надобности, поступали мы и в других случаях. Несчастные обитатели окружных земель, казалось, разрабатывали их для того только, чтоб сделаться нашими жертвами. Имея беспрестанно в виду одну собственную пользу, мы почитали против наших соседей все средства дозволенными: и политические хитрости, и обман, и подкупы».

Здесь Одоевский, разумеется, описывает не только способы удушения соперников властями Бентамии, но и вскрывает корни процветания Англии, высасывающей соки из своих колоний и вообще преуспевшей во всевозможных интригах и прочих подлостях.

Но этот период относительно спокойного развития Бентамии скоро закончился: «Вскоре за покоренными соседями мы встретили других, которых покорение было не столь удобно. Тогда возникли у нас споры. Пограничные города нашего государства, получившие важные выгоды от торговли с иноземцами, находили полезным быть с ними в мире. Напротив, жители внутренних городов, стесненные в малом пространстве, жаждали расширения пределов государства и находили весьма полезным затеять ссору с соседями, - хоть для того, чтобы избавиться от излишка своего народонаселения. Голоса разделились. Обе стороны говорили об одном и том же: об общей пользе, не замечая того, что каждая сторона под этим словом понимала лишь

МИХАИЛ АНтОНОВ

свою собственную. Были еще другие, которые, желая предупредить эту распрю, заводили речь о самоотвержении, о взаимных уступках, о необходимости пожертвовать чем-либо в настоящем для блага будущих поколений. Этих людей обе стороны засыпали неопровержимыми математическими выкладками; этих людей обе стороны называли вредными мечтателями, идеологами; и государство распалось на две части: одна из них объявила войну иноземцам, другая заключила с ними торговый трактат.

Это раздробление государства сильно подействовало на его благоденствие. Нужда оказалась во всех классах; должно было отказать себе в некоторых удобствах жизни, обратившихся в привычку».

С этого времени жизнь в Бентамии покатилась под откос: «Противоположные выгоды встречались; один не хотел уступить другому; для одного города нужен был канал, для другого железная дорога; для одного в одном направлении, для другого в другом. Между тем банкирские операции продолжались, но, сжатые в тесном пространстве, они необходимо, по естественному ходу вещей, должны были обратиться уже не на соседей, а на самих бентамитов; и торговцы, следуя нашему высокому началу - польза, принялись спокойно наживаться банкротствами, благоразумно задерживать предметы, на которые было требование, чтобы потом продавать их дорогою ценою; с основательностью заниматься биржевою игрою; под видом неограниченной, так называемой священной свободы торговли учреждать монополию. Одни разбогатели - другие разорились. Между тем никто не хотел пожертвовать частию своих выгод для общих, когда эти последние не доставляли ему непосредственной пользы; и каналы засорялись; дороги не оканчивались по недостатку общего содействия; фабрики, заводы упадали; библиотеки были распроданы; театры закрылись. Нужда увеличивалась и поражала равно всех, богатых и бедных. Она раздражала сердца; от упреков доходили до распрей; обнажались мечи, кровь лилась, восставала страна на страну, одно поселение на другое; земля оставалась незасеянною; богатая жатва истреблялась врагом; отец семейства, ремесленник, купец отрывались от своих мирных занятий; с тем вместе общие страдания увеличились».

Излагать дальнейшее - значит пересказать весь рассказ Одоевского. Достаточно сказать: Бентамия погибала. Бентамиты не послушали последнего своего пророка, который пытался образумить их такой речью: «Горе, горе тебе, страна нечестия; ты избила своих пророков, и твои пророки замолкли! Горе тебе! Смотри, на высоком небе уже собираются грозные тучи; или ты не боишься, что огонь небесный ниспадет на тебя и пожжет твои веси и нивы? Или спасут

тебя твои мраморные чертоги, роскошная одежда, груды злата, толпы рабов, твое лицемерие и коварство? Ты растлила свою душу, ты отдала свое сердце в куплю и забыла все великое и святое; ты смешала значение слов и назвала златом добро, добро - златом, коварство - умом и ум - коварством; ты презрела любовь, ты презрела науку ума и науку сердца. Падут твои чертоги, порвется твоя одежда, травою порастут твои стогны, и имя твое будет забыто. Я, последний из твоих пророков, взываю к тебе: брось куплю и злато, ложь и нечестие, оживи мысли ума и чувства сердца, преклони колени не пред алтарями кумиров, но пред алтарем бескорыстной любви. Но я слышу голос твоего огрубелого сердца; слова мои тщетно ударяют в слух твой: ты не покаешься - проклинаю тебя!».

И вот закономерный конец общества, основанного на прибыли, на пользе: «Голод, со всеми его ужасами, бурной рекою разлился по стране нашей. Брат убивал брата остатком плуга и из окровавленных рук вырывал скудную пищу. Великолепные здания в нашем городе давно уже опустели; бесполезные корабли сгнивали в пристани. И странно и страшно было видеть возле мраморных чертогов, говоривших о прежнем величии, необузданную, грубую толпу, в буйном разврате спорившую или о власти, или о дневном пропитании!».

Одоевский понимал, что нельзя строить жизнь на принципе индивидуальной выгоды. Ведь выгода одного может оборачиваться (и чаще всего оборачивается) убытком для другого. Жизнь по принципу частной выгоды раскалывает общество, развязывает «войну всех против всех», а потому, в конечном счете, и неэффективна, и аморальна. Его повесть вылилась в обличение всей капиталистической системы, что тогда было большой редкостью в мире.

Белинский посчитал рассказ Одоевского карикатурой на образ жизни в США. В действительности же Одоевский мыслил гораздо шире, он осуждал торгашеский подход к жизни вообще. И в своих реалистических произведениях, и в публицистических статьях он рисовал картины того, как разрушительно действовали в России и отжившее крепостное право, и нарождающаяся буржуазия, биржевая игра, власть олигархов и весь «этот мрачно-промышленный дух». Впоследствии критику теории Бентама в художественной форме повторил Достоевский, изобразив такого «русского бентамита» в романе «Преступление и наказание» в образе Петра Петровича Лужина.

Одоевский нашел четкую формулу для показа эгоистической природы учения Бентама: «Со времени Бентама фразы мало-помалу все сжимались и наконец обратились в одну гласную букву: я. Что может быть короче? но едва ли фраза в этом виде сделалась яснее десятка бентамовых томов, где она выражена на каждой странице длинными периодами». Рассказ «Последнее самоубийство», по свидетельству самого Одоевского, «есть не что иное, как развитие одной главы из Мальтуса», и доказывает, «что мальтусова теория есть полная нелепость».

Английский священник и экономист либерального направления Томас Роберт Мальтус (1766 - 1834) якобы вывел «естественный закон народонаселения», согласно которому рост численности населения происходит в геометрической, тогда как рост средств существования - лишь в арифметической прогрессии. А значит, безработица и бедственное положение трудящихся в обществе процветающего капитализма - следствие «вечных» законов природы, результат «абсолютного избытка людей», который сам собой образуется в условиях неконтролируемой рождаемости. Мальтус считал, что бедность - универсальное свойство самого человеческого существования, и когда в обществе стали господствовать рыночные отношения, это стало предельно ясно. Он был противником государственной помощи бедным, поскольку именно голод и эпидемии, наряду с войнами и непосильным трудом, являются необходимым стихийным регулятором численности бедных - и этому регулятору нельзя мешать.

По Мальтусу, «человек, пришедший в занятый уже мир, если общество не в состоянии воспользоваться его трудом, не имеет ни малейшего права требовать какого бы то ни было пропитания, и в действительности он лишний на земле. Природа повелевает ему удалиться и не замедлит сама привести в исполнение свой приговор». Следовательно, бедным нужно воздерживаться от рождения детей, в этих целях необходимо регламентировать браки и принимать меры по ограничению рождаемости у тех, чьи доходы недостаточны для обеспеченной жизни потомства. Идеи Мальтуса оказались настолько востребованными правящими кругами английского общества, что он стал заведующим первой в мире кафедры политической экономии. Они получали распространение и за пределами Англии, в том числе и в России, так как позволяли «верхам» объяснять бедность в своих странах естественными причинами.

Одоевский и в этом случае пошел против господствующих в обществе взглядов. Вот как он представил суть теории Мальтуса: «Стране, погрязшей в нравственную бухгалтерию прошедшего столетия, суждено было произвести человека, который сосредоточил все преступления, все заблуждения своей эпохи и выжал из них законы для общества, строгие, одетые в математическую форму. Этот человек, которого имя должно сохранить для потомства, сделал важное открытие: он догадался, что природа ошиблась, разлив в человечестве способность размножаться, и что она никак не умела согласить бытие людей с их жилищем. Глубокомысленный муж решил, что должно поправить ошибку природы и принести ее законы в жертву фантому общества.

«Правители! - восклицал он в философском восторге. - Мои слова не пустая теория; моя система не следствие умозрений; я кладу ей в основание две аксиомы - первая: человек должен есть; вторая: люди множатся. Вы... думаете о благоденствии ваших подданных; вы думаете о соблюдении между ними законов провидения, об умножении сил вашего государства, о возвышении человеческой силы? Вы ошибаетесь, как ошиблась природа. Смотрите, вот мои счеты: если ваше государство будет благоденствовать, если оно будет наслаждаться миром и счастьем, в двадцать пять лет число его жителей удвоится; через двадцать пять еще удвоится; потом еще, еще... Где же найдете вы в природе средства доставить им пропитание?..

Народонаселение может увеличиваться в геометрической пропорции, как 1, 2, 4, 8; произведения же природы в арифметической, как 1, 2, 3, 4 и проч. Не обольщайтесь же мечтами о мудрости провидения, о добродетели, о любви к человечеству, о благотворительности; вникните в мои выкладки: кто опоздал родиться, для того нет места на пиру природы; его жизнь есть преступление. Спешите же препятствовать бракам; пусть разврат истребит целые поколения в их зародыше; не заботьтесь о счастье людей и о мире; пусть войны, мор, холод, мятежи уничтожат ошибочное распоряжение природы, - тогда только обе прогрессии могут слиться, и из преступлений и бедствий каждого члена общества составится возможность существования для самого общества».

И эти мысли никого не удивили... мысли Мальтуса, основанные на грубом материализме Адама Смита, на простой арифметической ошибке в расчете, - с высоты парламентских кафедр, как растопленный свинец, катятся в общество, пожигают его благороднейшие стихии и застывают в нижних слоях его. Может быть, есть одно утешительное в этом явлении: Мальтус есть последняя нелепость в человечестве. По этому пути дальше идти невозможно».

Рассказ Одоевского начинается с картины, когда осуществилось то, против чего якобы предостерегал Мальтус, - население возросло настолько, что людские поселения заняли всю нашу планету: «Наступило время, предсказанное философами ХІХ века: род человеческий размножился, потерялась соразмерность между произведениями природы и потребностями человечества. . Давно уже аравийские песчаные степи обратились в плодоносные пажити; давно уже льды севера покрылись туком земли; неимоверными усилиями химии искусственная теплота живила царство вечного хлада. но все тщетно: протекли века, и животная жизнь вытеснила растительную, слились границы городов, и весь земной шар от полюса до полюса обратился в один обширный, заселенный город, в который переселились вся роскошь, все болезни, вся утонченность, весь разврат, вся деятельность прежних городов; но над роскошным градом вселенной тяготела страшная нищета, и усовершенствованные способы сообщения разносили во все концы шара лишь вести об ужасных явлениях голода и болезней. ».

Люди в таких условиях теряли человеческий облик, и вся их жизнь становилась беспрерывной войной всех против всех: «Давно уже исчезло все, что прежде составляло счастье и гордость человека. Давно уже погас божественный огонь искусства, давно уже и философия, и религия отнесены были к разряду алхимических знаний; с тем вместе разорвались все узы, соединявшие людей между собою, и чем более нужда теснила их друг к другу, тем более чувства их разлучались. Каждый в собрате своем видел врага, готового отнять у него последнее средство для бедственной жизни. ».

Естественно, тут сами собой вступили в силу рекомендации Мальтуса об ограничении численности населения: «. отец с рыданием узнавал о рождении сына... мать удушала дитя свое при его рождении, и отец рукоплескал ей. Самоубийцы внесены были в число героев. Вся утонченность законоискусства была обращена на то, чтобы воспрепятствовать совершению браков».

Осуществление мечты мальтузианцев могло привести людей лишь к одной идее: выхода нет, и лучше коллективное самоубийство, чем такое подобие жизни. Когда отчаяние овладело всем человечеством, явился и мессия отчаяния. По его призыву «призваны были все усилия древнего искусства. и своды пресеклись под легким сло - ем земли, и искусством утонченная селитра, сера и уголь наполнили их от конца экватора до другого. В уреченный, торжественный час люди исполнили, наконец, мечтанья древних философов об общей семье и общем согласии человечества, с дикой радостью взялись за руки. в одно мгновение блеснул огонь; треск распадавшегося шара потряс солнечную систему. пепел возвратился на землю. И все утихло.».

Одоевский вновь вернулся к критике теорий Бентама и Мальтуса: «Бентаму, например, ничего не стоило перескочить от частной пользы к пользе общественной, не заметив, что в его системе между ними бездна; добрые люди XIX века перескочили с ним вместе и по его же системе доказали, что общественная польза не иное что, как их собственная выгода; нелепость сделалась очевидною. Но это бы не беда, а вот что худо - во время этой прогулки может пройти полстолетия; так логика Адама Смита споткнулась только в Мальтусе; и ею жил наш век до сей минуты, да и теперь многих ли уверишь, что Мальтусова теория есть полная нелепость. »

Некоторые современники Одоевского, ознакомившись с его сочинением, бросились читать Мальтуса и стали говорить, что писатель возводит на английского экономиста напраслину: они не нашли в сочинениях Мальтуса места, где бы он рекомендовал разврат как лекарство против увеличения народонаселения... Герой Одоевского напоминает, что нужно «читать первое издание Мальтуса, который в первом жару, при блеске ясной логической последовательности своих мыслей проговорился и высказал откровенно все чудные выводы из своей теории. Как обыкновенно бывает, большая часть благовоспитанных людей, не обратив внимания на безнравственность самого начала теории, соблазнились некоторыми второстепенными выводами, которые, однако ж, необходимо вытекали из самого этого начала; чтоб успокоить этих так называемых нравственных людей, а равно из английского благоприличия Мальтус в следующих изданиях своей книги, оставя теорию вполне, вычеркнул все слишком ясные выводы; книга его сделалась непонятнее, нелепость осталась та же, а нравственные люди успокоились. Попробуй теперь кто-нибудь в Англии сказать, что Мальтус гораздо нелепее алхимиков, отыскивающих универсальное лекарство! А между тем, если теория Мальтуса справедлива, то действительно скоро человеческому роду не останется ничего другого, как подложить под себя пороху и взлететь на воздух, или приискать другое, столь же действительное средство для оправдания Мальтусовой системы».

Одоевский не только критикует и высмеивает Мальтуса, но и показывает корни этого людоедского учения, которые в зародыше содержались уже в теории основоположника политической экономии Адама Смита. Те, кто готов был признать справедливой критику Мальтуса, ужасались: неужели подлежит критике и сам «Адам Смит, великий Адам Смит, отец всей политической экономии нашего времени, образовавший школу, прославленную именами Сэя, Рикардо, Сисмонди! Не слишком ли резко обвинить его в явной нелепости, а с ним и целые два поколения? Неужели на род человеческий нашло такое ослепление, что в продолжение полустолетия никто не заметил этой нелепости?»

Герой Одоевского отвечает: «В начале нашего века жил человек по имени Мельхиор Жиойа, о котором английские и французские экономисты упоминают в истории науки, для очистки совести, хотя, верно, никто из них не имел терпения прочесть около дюжины

МИХАИЛ АНтОНОВ

томов, написанных смиренным Мельхиором, - этот чудный подвиг глубокомыслия и учености. В 1816 году он приложил к своей книге таблицу, которую, не без иронии, назвал: «Настоящее состояние науки». В этой таблице он свел разные так называемые аксиомы политической экономии Адама Смита и его последователей; из таблицы явствует, что эти господа просто самих себя не понимали, несмотря на обманчивую ясность, за которою они гонялись. Так, например, Адам Смит, великий Адам Смит доказывает, что труд есть первоначальный и не первоначальный источник народного богатства; что усовершенствование промышленности зависит вполне и не зависит от разделения работ; что разделение работ есть и не есть главнейшая причина народного богатства; что разделением работ возбуждается и не возбуждается дух изобретательности; что сельская промышленность зависит и не зависит от других отраслей промышленности; что земледелием доставляется и не доставляется наибольшая выгода для капиталов; что умственный труд есть и не есть сила производящая, то есть умножающая народное богатство; что частный интерес лучше и хуже видит общественную пользу, нежели какое-либо правительственное лицо; что частные выгоды купцов тесно связаны и вовсе не связаны с выгодами других членов общества». И таких противоречивых суждений в книге Смита много.

Герой Одоевского опровергает все важнейшие аксиомы науки, созданной Смитом, в том числе и учение о благотворности конкуренции (а это, по сути, основа основ капитализма): «Я не вижу нужды в этом так называемом соревновании... Люди алчные к выгоде стараются всеми силами потопить один другого, чтобы сбыть свое изде- лье, и для того жертвуют всеми человеческими чувствами, счастьем, нравственностью, здоровьем целых поколений, - и потому только, что Адаму Смиту вздумалось назвать эту проделку соревнованием, свободою промышленности - люди не смеют и прикоснуться к этой святыне? О, ложь бесстыдная, позорная!»

И далее Одоевский раскрывает главную тайну популярности учения Смита: «Успех Адама Смита весьма понятен; главная цель его была доказать, что никто не должен вмешиваться в купеческие дела, а что должно их предоставить так называемому естественному ходу и благородному соревнованию.

Можно себе представить восхищение английских торговцев, когда они узнали, что с профессорской кафедры им предоставляется право барышничать, откупать, по произволу возвышать и понижать цены и хитрой уловкой, без дальнего труда, выигрывать сто на один, - что во всем этом «они не только правы, чуть не святы»...

(И.А. Крылов). С того времени вошли в моду звонкие слова «обширность торговли», «важность торговли», «свобода торговли».

При помощи последней клички теория Адама Смита пробралась во Францию и единственно по созвучию слов самый смысл их (если он есть) сделался там аксиомой: Адам Смит признан и глубоким философом, и благодетелем рода человеческого; за сим немногие читали его, и никто не понял, что он хотел сказать; но, несмотря на то, из темного запутанного лабиринта его мыслей вытекли многие поверья, ни на чем не основанные, ни к чему не годные, но которые льстили самым низким страстям человека и потому распространились в толпе с неимоверною быстротою. Так, благодаря Адаму Смиту и его последователям, ныне основательностью, делом - называется лишь то, что может способствовать купеческим оборотам; человеком основательным, дельным называется лишь тот, кто умеет увеличивать свои барыши, а под непонятным выражением естественное течение дел, - которого отнюдь не должно нарушать, - разумеются банкирские операции, денежный феодализм, ажиотерство, биржевая игра и прочие тому подобные вещи».

Одоевский нашел для этого строя еще более меткое название: «банкирский феодализм». Так вот, этот «банкирский феодализм на Западе не попал прямо на дорогу бентамитов; а на другом полушарии есть страна, которая, кажется, пошла и дальше по этой дороге». Ясно, что речь шла о Соединенных Штатах. Там господство банкиров и прочих капиталистов обосновывают тем, что они приносят обществу наибольшую пользу. Герой Одоевского опровергает этот тезис следующим примером: «Те люди, которые вывозят всякий сор и нечистоту из города, приносят ему важную пользу: они спасают город от неприятного запаха, от заразительных болезней, - без их пособия город не мог бы существовать; вот, без сомнения, люди в высшей степени полезные, - не так ли?.. Что, если бы эти люди, гордые своими смрадными подвигами, потребовали первого места в обществе и сочли бы себя в праве назначить ему цель и управлять его действиями?.. Господа экономисты-утилитарии, возясь единственно над вещественными рычагами, также роются лишь в том соре, который застилает для них настоящую цель и природу человечества, и ради своих смрадных подвигов, вместе с банкирами, откупщиками, ажиотерами, торговцами и проч., почитают себя в праве занимать первое место в человеческом роде, предписывать ему законы и указывать цель его. - В их руках и земля, и море, и золото, и корабли со всех сторон света; кажется, они все могут доставить человеку, - а человек недоволен, существование его неполно, потребности его не удовлетворены, и он ищет чего-то, что не вносится в бухгалтерскую книгу». Одоевский вспоминает речи одного английского оратора «о благоденствии Индии под управлением торговой компании», которая «чеканила деньги из человеческого мяса».

А прикрывалась эта людоедская деятельность словами о миссии белого человека нести свет цивилизации отсталым африканцам и азиатам. Одоевский высмеивает этих «просветителей дикарей»: «Куда идут эти почтенные мужи? в далекие страны, для просвещения полудиких. Какой подвиг самоотвержения! ничего не бывало; дело в том, чтобы сбыть бумажные чулки несколькими дюжинами больше, - это все знают, и сами миссионеры».

В образованном обществе России в это время было немало поклонников американской демократии и вообще американского образа жизни. Одоевский цитирует французского автора Мишеля Шевалье, который делился своими впечатлениями об Америке. По его мнению, «для жителя этой страны нет ничего нового, любопытного, нет ничего привлекательного; он везде дома - и, проехав из конца в конец свою отчизну, он встречает лишь то, что он каждый день видел; оттого цель путешествия американца всегда какая-либо личная польза и никогда наслаждение. Кажется, что может быть лучше такого состояния? Но умный Шевалье с похвальной откровенностью признается, что полное следствие такой полезной, удобной и расчетливой жизни - есть тоска неодолимая, невыносимая! - Явление в высшей степени замечательное!»

Из этого впечатления Одоевский делает важный мировоззренческий вывод: «Откуда же взялась эта тоска?.. Вот, господа, следствие односторонности и специальности, которая нынче почитается целью жизни; вот что значит полное погружение в вещественные выгоды и полное забвение других, так называемых бесполезных порывов души. Человек думал закопать их в землю, законопатить хлопчатой бумагой, залить дегтем и салом, - а они являются к нему в виде привидения: тоски непонятной!»

Большой популярностью у русских поклонников Америки пользовались тамошние филантропы, например, Бенджамин Франклин (1706-1790). Герой Одоевского об этом американском образце добродетели отзывается крайне отрицательно: «Франклину так удалось разыграть свою роль, что до сих пор ее трудно отличить от сущности хитрого дипломата. Прочти его сочинения, и ты ужаснешься этого ложного, гордого смирения, этого постоянного лицемерия и этого эгоизма, скрытого под нравственными апофегмами. От Франклина, по прямой линии, происходит филантроп-мануфактурист; я удивляюсь, как это психологическое явление до сих пор не подало мысли комикам. В настоящее время существует уже много комедий на этот предмет. Это настоящий Тартюф нашего века, ибо деревяшка может быть во всех образах, даже в образе филантропа; эта личина для него всего тягостнее: ему душно под нею; одна наверно рассчитанная выгода может заставить его разыгрывать роль филантропа. Мануфактурист-философ, в этом странном занятии, делает лишь необходимое; далее этой черты он не переходит; он не проникает в существо бедствий, но старается только как-нибудь замазать его, чтоб оно не так бросалось в глаза; он заботится о довольстве и нравственности, даже о религии своих работников, но единственно столько, сколько нужно для безостановочной работы на фабрике. Такая насмешка над самым возвышенным чувством, над христианскою любовью, не остается без наказания, и доказательства тому - совсем не филантропические явления, которые вы найдете в донесениях английскому парламенту о состоянии детей на фабриках.» А эти отчеты, действительно, страшно читать. Даже у нас, видевших в ХХ веке немало страшного, нельзя без ужаса и сострадания читать сцены, когда дети от шести до десяти лет от роду вынуждены прислуживать у машин по одиннадцать часов в сутки, порой и в ночную смену.

Жестокая эксплуатация рабов на американских плантациях прикрывалась призывами к терпимости (tolerance). Одоевский высмеивает этот трюк: «К чему относилось это прекрасное слово: терпимость? вы подумаете - к вероисповеданиям или к чему-нибудь подобному. Нет! просто к возмутительному рабству негров и беспощадному самоуправству южных американских плантаторов! - Терпимость в этом смысле! образец изобретательности!»

Подводя итог своего анализа экономических воззрений Запада, Одоевский с иронией писал: «Успехи в политической экономии и общественном благоустройстве мы уже видели и видим каждый день; дело дошло до того, что один добрый чудак предложил перевернуть весь общественный быт и испытать, не лучше ли будет, вместо обуздания страстей, дать им полный разгул и еще подстрекать их; а этот чудак был человек неглупый: нелепость, до которой дошел он, доказывает, что уже нет выхода из того круга, в который забрела западная наука».

Но резкая критика Одоевским экономической науки его времени не означает, что политическая экономия не существует. «Она существует, она первая из наук, в ней, может быть, все науки некогда должны найти свою осязаемую опору», но только - говоря словами Гоголя: она существует - с другой стороны. (В «Ревизоре» городничий говорит Хлестакову: «Ведь вот относительно дороги: говорят, с одной стороны неприятности насчет задержки лошадей, а ведь с другой стороны развлеченье для ума».

МИХАИЛ АНТОНОВ

Одоевский не мог ставить перед собой задачи создания новой экономической науки. Он не был экономистом, да и состояние общества и общественного производства первой половины ХІХ века не давало нужного материала для такого подвига. На предложение одного из персонажей «Русских ночей» «выдумать» новые законы для политической экономии главный герой отвечает, что это невозможно. Не было еще такого существа, которое кто-нибудь отправил бы в мир на житье с поручением изобрести для того мира и для само - го себя законы; ибо из сего должно было бы заключить, что у того мира нет никаких законов для существования, то есть что он существует, не существуя. Во всяком мире законы должны быть совсем готовые - стоит лишь отыскать их. Зато этот герой знает главное: положительная экономическая наука непременно должна в основе своей иметь духовную составляющую: «Но сохрани нас Бог сосредоточить все умственные, нравственные и физические силы на одно материальное направление, как бы полезно оно ни было: будут ли то железные дороги, бумажные прядильни, сукновальни или ситцевые фабрики. Односторонность есть яд нынешних обществ и тайная причина всех жалоб, смут и недоумений; когда одна ветвь живет на счет целого дерева, дерево иссыхает».

Как и другие славянофилы, Одоевский был противником крепостного права и после отмены этого позорного института активно включился в работу по проведению либеральных реформ, проявляя всегда присущее ему чувство справедливости. Можно сказать, что он подвел итог деятельности первого поколения славянофилов в области экономики. Одоевский был убежден, что ХІХ век будет принадлежать России. Он оказался прав, но лишь частично. В ХІХ веке Россия стала лидером мира в области культуры. В ХХ столетии она наложила свою неизгладимую печать на все общественные взгляды и политические события в мире. Прозрения Одоевского будут способствовать тому, что Россия в ХХІ веке станет мировым лидером и в экономическом, и в духовно-нравственном отношении.

Одним из самых важных вопросов развития экономики России в 50-60-е годы стал вопрос о строительстве железных дорог, Сам Николай І относился к этому нововведению настороженно, в его правительстве преобладали противники железных дорог. Министр финансов граф Е.Ф. Канкрин даже доказывал, что от чугунок будет один вред: лишатся заработков извозопромышленники, участятся лесные пожары, усилится бродяжничество и пр. Даже многие военные считали, что непроезжие дороги России - это своего рода линия обороны. Но перевесили военные соображения другого порядка: быстрота перевозок позволит обходиться меньшей численностью

армии, при необходимости крупные воинские соединения могут быть переброшены в тот регион, где в них окажется нужда. Поэтому сначала в качестве эксперимента была построена иностранцами Царскосельская железная дорога, а перед самым началом Крымской войны исключительно силами русских инженеров и строителей (но на иностранные займы) сооружена Николаевская дорога, соединившая Петербург и Москву.

И вот в первом номере «Русской Беседы» Кошелев высказал свои «Соображения касательно устройства железных дорог в России», а в последующих номерах развил их, настаивая на необходимости иметь заранее обдуманную сеть железных дорог с центром в Москве.

Почти все статьи номера носили полемический характер и содержали критику взглядов, господствовавших тогда в российском образованном обществе. Журнал был тепло принят в узком кругу патриотически настроенных образованных людей и сразу же вызвал к себе неприязнь российских западников, которые, даже еще не понимая вполне его позицию, уже почувствовали ее враждебность к иноземному идейному господству в нашей стране. Надо напомнить (а об этом, к сожалению, часто забывают): отличительной чертой западного миросозерцания является убежденность в том, что оно единственно правильное на свете и взгляды, ему не соответствующие, должны быть искоренены.

«Русская Беседа» последовательно выступала с доказательством неэффективности труда крепостных крестьян и преимуществах труда вольнонаемного.

Порой славянофилов упрекали в излишней преданности защите кустарной — иногда говорилось сельской — промышленности. Дескать, они не были врагами насаждения промышленности в России, но предпочитали крупной фабрике кустарную избу, находя, что она ближе подходит к условиям русского быта. Само собою разумеется, западники держались иного мнения и были сторонниками индустриализации России. Например, Огарев много писал о благодетельности фабрик для сельского населения. Правда, у него в имении была писчебумажная фабрика.

Это отчасти правда. В то время нужно было думать о судьбе крестьянства, которое после освобождения от крепостной зависимости могло оказаться вообще без средств к существованию (такие проекты предлагались и всерьез обсуждались). Поэтому некоторые славянофилы предполагали, что развитие сельской промышленности может стать подспорьем для крестьян. Кроме того, крупные капиталы тогда могли быть только у иностранцев, и потому для развития отечественной промышленности на собственные средства нужно было найти способы привлечения небольших капиталов, которые могли быть вложены только в малый бизнес, выражаясь по- современному. Западники - те да, выступали за индустриализацию, только, как и во всем остальном, не выработали никаких конкретных предложений, ограничившись пожеланием «устроить все, как в Европе». Их не смущало, что государственная казна пуста, и многие проекты осуществлялись на иностранные займы, а российское купечество еще только входило в силу и предпочитало вкладывать средства в легкую промышленность, где оборот капитала и окупаемость капиталовложений были быстрыми. На тяжелую промышленность ни государственный, ни частный капитал в широком масштабе пока не замахивался.

Идеологической основой славянофильства служило Православие. В то же время славянофилы выступали против попыток некоторых деятелей прикрыть религиозными соображениями свое нежелание способствовать улучшению условий жизни народа. Так, некто И.Кульжинский из Петербурга написал статью «О преобразованиях и улучшениях в духе Святого Православия», в которой говорилось: «В основание благоденствия России должны быть положены православная вера и добродетель, то есть жизнь по вере. А отсюда выходит, что улучшать всякое дело общественное, быт крестьян, как и упрочить благо каждого лица в частности, есть дело Божие, а не человеческое. Благословит Господь - и все, богатые и бедные, будут счастливы».

Славянофильский журнал спрашивал: «Православно ли заботиться об улучшении вещественного блага человека, или неправославно?» И сам же отвечал: «По нашему мнению, весьма право - славно».

Вот с таким мировоззренческим багажом, с такими духовнонравственными ценностями и такими экономическими воззрениями славянофилы (те, кто дожил до этого времени) вступили в новую эпоху развития России, когда в ней, после смерти Николая I и признания поражения в Крымской войне, правительство Александра II начало проводить либеральные реформы.