Сократ, Ион

Сократ. Иону привет! Откуда ты теперь к нам? Не из дому ли, из Эфеса '?

Ион. Совсем нет, Сократ, из Эпидавра 2, с празднеств Асклепия.

Сократ. Разве эпидаврийцы устраивают в честь этого бога и состязания рапсодов?

Ион.

Сократ. Что же, и мы выступали в состязании? И с каким успехом?

Ион. Мы 3 получили первую награду, Сократ.

Сократ. Вот это хорошо! Смотри же, чтобы мы победили и на Панафинеях 4!

Ион. Так и будет, если захочет бог.

Сократ. Да, Ион, часто я завидовал вашему искусству, рапсодов. Оно всегда требует, чтобы вы выглядели как можно красивее и были в нарядном уборе; вместе с тем вам необходимо заниматься многими отличными поэтами, и прежде всего — Гомером, самым лучшим и божественнейшим из поэтов, и постигать его замысел, а не только заучивать стихи. Как вам не позавидовать! Ведь нельзя стать хорошим рапсодом, не вникая в то, что говорит поэт; рапсод должен стать для слушателей истолкователем замысла поэта, а справиться с этим тому, кто не знает, что говорит поэт, невозможно. Да, тут есть чему позавидовать!

Ион. Ты прав, Сократ. Для меня это и было самым трудным в моем искусстве; все же, мне думается, я объясняю Гомера лучше всех, так что ни Метродор Лампсакский, ни Стесимброт Фасосский, ни Глав- кон5, ни другой кто из живших когда-либо не был в состоянии высказать о Гомере так много прекрасных мыслей, как я.

Сущность Сократ. Это хорошо, Ион! Ведь

художественного ТЬІ1 верно, не откажешься сообщить творчества              их мне

Ион. Да, Сократ, действительно стоит послушать, в какой великолепный убор я одеваю Гомера: по-моему, я достоин того, чтобы гомериды 6 увенчали меня золотым венком.

Сократ. Я непременно выберу время, чтобы послушать тебя. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и в Гесиоде и Архилохе 7?

Ион.

Сократ. А есть ли что-нибудь такое, о чем и Гомер и Гесиод говорят одно и то же?

И о н. Я думаю, есть, и даже многое.

Сократ. И то, что об этом говорит Гомер, ты лучше истолковал бы, чем то, что говорит Гесиод?

Ион. То, о чем они говорят одно и то же, Сократ, я истолковал бы одинаково.

Сократ. А то, о чем они говорят по-разному? Например, о прорицании говорят ли что-нибудь Гомер и Гесиод?

Ион. Конечно.

Сократ. Так что же? Кто разъяснил бы лучше сходство и различие в том, что оба поэта говорят о прорицании,— ты или кто-нибудь из хороших прорицателей?

Ион. Кто-нибудь из прорицателей.

Сократ. А если бы ты был прорицателем, разве ты не мог бы истолковать и то, что сказано по-раз- ному, раз уж ты умеешь толковать сказанное одинаково?

Ион. Ясно, смог бы.

Сократ. Как же это ты силен в том, что касается Гомера, а в том, что касается Гесиода и остальных поэтов, не силен? Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты? Разве он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой людей, хороших и плохих, простых и умудренных? О богах — как они общаются друг с другом и с людьми? О том, что творится на небе и в Аиде, и о происхождении богов и героев? Не об этом ли сложил свои творения Гомер?

Ион. Ты прав, Сократ.

Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом?

Ион. Да, Сократ, но они говорят не так, как Гомер.

Сократ. Что же? Хуже?

Ион. Да, гораздо хуже.

Сократ. А Гомер лучше?

Ион. Конечно, лучше, клянусь Зевсом.

Сократ. Не правда ли, милый мой Ион, когда, например, о числе станут говорить многие, а один будет говорить лучше всех, то ведь кто-нибудь отличит хорошо говорящего?

И о н. Я полагаю.

Сократ. Будет ли это тот же самый, кто отличит и говорящих плохо, или другой человек?

Ион. Конечно, тот же самый.

Сократ. Не тот ли это, кто владеет искусством арифметики?

Ион.

Сократ. А если многие станут обсуждать, какая пища здоровее, и кто-нибудь из них будет говорить лучше других, то отличит говорящего лучше всех ка- кой-то один человек, а говорящего хуже — другой или обоих — один и тот же?

Ион. Конечно, один и тот же; это ясно.

Сократ. Кто же он? Как его назвать?

Ион. Это врач.

Сократ. Итак, получается: если многие говорят об одном и том же, то всегда один и тот же человек отличит, кто говорит хорошо, а кто плохо; а тот, кто не отличит говорящего плохо, ясно, не отличит и говорящего хорошо, раз они говорят об одном и том же.

Ион. Это так.

Сократ. Значит, один и тот же человек способен судить о них обоих?

Ион. Да.

Сократ. Но ты ведь говоришь, что Гомер и остальные поэты — среди них Гесиод и Архилох — говорят хотя и об одном, но не одинаково: Гомер хорошо, а те хуже.

Ион. Да, и я прав.

Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих хуже, то есть мог бы понять, что они хуже говорят.

Ион. Само собой разумеется.

Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот же человек может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а ведь поэты почти все воспевают одно и то же.

И о н. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом поэте, я в это не вникаю и не в силах добавить ничего значительного, а попросту дремлю, между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас же пробуждаюсь, становлюсь внимателен и знаю, что сказать?

Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от выучки и знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь поэтическое искусство есть нечто цельное 8. Не так ли?

Ион. Да.

Сократ. А если взять любое другое искусство в его целом, то разве не один и тот же способ рассмотрения применим к каждому из них? Хочешь послушать, как я это понимаю, Ион?

Ион.

Сократ. Хотелось бы мне, Ион, чтобы ты был прав; но мудрецы-то скорее вы, рапсоды, актеры и те, чьи творения вы поете, а я всего только говорю правду, как это подобает обычному человеку. Вот и в том, о чем я тебя спросил,— посмотри, как легко и просто всякий может понять мои слова, что способ рассмотрения останется тем же, если взять искусство в целом. В самом деле, разберем по порядку: существует ли, например, искусство живописи как целое?

Ион. Да.

Сократ. И много было и есть художников, хороших и плохих?

И о н. Совершенно верно.

Сократ. Так вот, видал ли ты кого-нибудь, кто превосходно может объяснить, что хорошо рисует сын Аглаофонта Полигнот 9, а что нет, а когда дело коснется других художников — бессилен? Такого, который дремлет, недоумевает и слова не может вставить, когда кто-нибудь говорит о творениях всех прочих художников, а когда нужно высказать мнение о Полигноте или о другом, но только каком-нибудь одном художнике, вдруг просыпается, становится внимателен и речист?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, такого человека я не видал.

Сократ. Ну а если говорить о ваянии, видал ли ты кого-нибудь, кто толково разбирает достоинства творений Дедала, сына Метиона, или Эпея, сына Пано- пея, или Феодора самосца 10, или одного кого-нибудь из прочих ваятелей, а глядя на творения других ваятелей, недоумевает, дремлет и не знает, что сказать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, такого не видывал.

Сократ. И наверное, думаю я, если говорить об игре на флейте и на кифаре, либо о пении под кифару, или об искусстве рапсодов, ты никогда не видал человека, который может искусно говорить об Олимпе, о Фамире, об Орфее или о Фемии, итакийском рапсоде11, а слушая Иона эфесца, становится в тупик и не может сообразить, что в его пении хорошо, а что нет.

Ион. Мне нечего тебе возразить на это, Сократ. Я только уверен, что о Гомере я говорю лучше всех и при этом бываю находчив; и все другие подтверждают, что о Гомере я хорошо говорю, а об остальных нет.

Сократ. Соображаю, Ион, и сейчас объясню тебе, что это, по-моему, значит. Твоя способность хорошо говорить о Гомере — это, как я сейчас сказал, не искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня, что Эврипид назвал магнесий- ским, а большинство называет гераклейским 12. Камень этот не только притягивает железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, то есть притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила зависит от того камня.

Так и Муза — сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других одержимых божественным вдохновением. Все хорошие эпические поэты слагают свои прекрасные поэмы не благодаря искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости; точно так и хорошие мелические поэты: подобно тому как корибанты 13 пляшут в исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения;

ими овладевают гармония и ритм, и они становятся вакхантами и одержимыми. Вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают 14; так бывает и с душою мелических поэтов, как они сами о том свидетельствуют. Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз 15. И они говорят правду: поэт — это существо легкое, крылатое и священное ,6; и он может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать. И вот поэты творят и говорят много прекрасного о различных вещах, как ты о Гомере, не с помощью искусства, а по божественному определению. И каждый может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один — дифирамбы, другой — энкомии, этот — гипорхемы, тот — эпические поэмы, иной — ямбы 17; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос.

Лучшее подтверждение этому — Тинних халки- дец: он никогда не создал ничего достойного памяти, кроме одного лишь пеана 18, который все поют,— почти прекраснейшее из всех песнопений; как он сам говорит, то была просто «находка Музы». Тут, по-моему, бог яснее всего показал нам, что мы не должны сомневаться, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат; они — божественны и принадлежат богам, поэты же — не что иное, как толкователи воли богов, одержимые каждый тем богом, который им владеет. Чтобы доказать это, бог нарочно пропел прекраснейшую песнь устами слабейшего из поэтов. Разве я, по-твоему, не прав, Ион?

Ион. По-моему, прав, клянусь Зевсом; твои речи проникают мне в душу, Сократ, и мне кажется, что хорошие поэты нам вещают все это, следуя божественному наитию.

Сократ. А вы, рапсоды, толкуете творения поэтов?

Ион. И в этом ты прав.

Сократ. Стало быть, вы оказываетесь толкователями толкователей?

Ион. Совершенно верно.

Сократ. Так скажи мне, Ион, и не утаивай от меня того, о чем я тебя спрошу: всякий раз, как ты хорошо исполнишь поэму и особенно поразишь зрителей рассказом о том, как Одиссей вскакивает на порог, открывая себя женихам, и высыпает себе под ноги стрелы, или как Ахилл ринулся на Гектора 19, или что-нибудь жалостное об Андромахе, о Гекубе или Приаме, в уме ли ты тогда или вне себя, так что твоей душе в исступлении кажется, будто она находится там, где вершатся события, о которых ты говоришь,— на Итаке , в Трое или еще где-нибудь?

Ион. Как наглядно подтвердил ты свои слова, Сократ! Отвечу тебе, не таясь. Когда я исполняю что- нибудь жалостное, у меня глаза полны слез, а когда страшное и грозное — волосы становятся дыбом от страха и сильно бьется сердце.

Сократ. Что же, Ион? Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств, ничего не потеряв из своего убранства, или испытывает страх, находясь среди двадцати и даже более тысяч дружественно расположенных к нему людей? Ведь никто его не грабит и не обижает!

Ион. Клянусь Зевсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в своем рассудке.

Сократ. Знаешь ли ты, что вы доводите до того же самого состояния 21 и многих из зрителей?

Ион. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как зрители плачут и испуганно глядят, пораженные тем, что я говорю. Ведь я должен внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам, получая деньги, буду смеяться, а если заставлю смеяться, сам буду плакать, лишившись денег.

Сократ. Теперь ты понимаешь, что такой зритель — последнее из звеньев, которые, как я говорил, получают одно от другого силу под воздействием ге- раклейского камня. Среднее звено — это ты, рапсод и актер, первое — сам поэт, а бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого. И тянется, как от того камня, длинная цепь хоревтов 22 и учителей с их помощниками: они держатся сбоку на звеньях, соединенных с Музой. И один поэт зависит от одной Музы, другой — от другой. Мы обозначаем это словом «одержим», и это почти то же самое: ведь Муза держит его. А от этих первых звеньев — поэтов — зависят другие одержимые: один — от Орфея, другой — от Мусея , большинство же одержимо Гомером, или, что то же самое, он их держит. Один из них — ты, Ион, и Гомер держит тебя.

Когда кто-нибудь поет творения другого поэта, ты спишь и не находишь, что сказать, а когда зазвучит песнь этого поэта, ты тотчас пробуждаешься, душа

94

твоя пляшет , и ты нисколько не затрудняешься, что сказать. Ведь то, что ты говоришь о Гомере, все это не от искусства и знания, а от божественного определения и одержимости; как корибанты чутко внемлют только тому напеву, который исходит от бога, каким они одержимы, и для этого напева у них довольно и телодвижений, и слов, о других же они не помышляют, так и ты, Ион, когда кто-нибудь вспомнит о Гомере, искусен, о других же не знаешь, что сказать. А причина того, о чем ты меня спрашиваешь — почему ты Гомера знаешь, а остальных нет,— та, что не от выучки, а по божественному определению ты — искусный хвалитель Гомера.

Ион. Хорошо говоришь ты, Сократ, а все же я удивился бы, если бы тебе удалось убедить меня, что я восхваляю Гомера в состоянии одержимости и неистовства. Я думаю, что и тебе не казалось бы так, если бы ты послушал, как я говорю о Гомере.

Сократ. Да я и хочу послушать, Критика только не раньше чем ты ответишь

утилитарного мне вот на какой вопрос: из того, подхода              _ г              '

К художественному что рассказывает Гомер, о чем ты

творчеству хорошо говоришь? Ведь не обо всем же, конечно 5.

Ион. Будь уверен, Сократ, что обо всем без исключения.

Сократ. Но ведь не о том же, чего тебе случится не знать, хотя Гомер об этом и упоминает?

И он. О чем же это Гомер говорит, а я не знаю?

Сократ. Гомер часто и много говорит о различных

искусствах, например об управлении колесницей,— сейчас скажу тебе, если вспомню место.

И о н. Да я сам скажу, я помню.

Сократ. Так скажи мне, что говорит Нестор своему сыну Антилоху, советуя ему быть осторожным на поворотах при состязании колесниц на тризне Пат- рокла.

Ион. «Сам же...— говорит Нестор,—

...крепко держась в колеснице красивоплетеной, b Влево легко наклонись, а коня, что под правой рукою,

Криком гони и бичом и бразды попусти совершенно.

Левый же конь твой пускай подле самой меты обогнется

Так, чтоб, казалось, поверхность ее колесо очертило

Ступицей жаркою. Но берегись, не ударься о камень» 26.

с Сократ. Достаточно. Вот здесь, Ион, кто лучше мог бы судить, правильно ли говорит Гомер или нет,— врач или возничий?

Ион. Вероятно, возничий.

Сократ. Потому ли, что владеет этим искусством, или по другой причине?

Ион. Нет, именно благодаря своему искусству.

Сократ. И каждому искусству дано от бога ведать одним каким-нибудь делом? Ведь то, что мы узнаём из искусства кормчего, мы не можем узнать из искусства врача? d Ион. Конечно, нет.

Сократ. А из искусства врача мы можем узнать то, что узнаём из искусства строителя?

Ион. Конечно, нет.

Сократ. Не так ли и во всех искусствах: что мы узнаём с помощью одного искусства, того мы не узнаем с помощью другого? Но сначала скажи мне вот что: не называешь ли ты одно искусство так, а другое — иначе?

Ион. Да.

Сократ. Я, замечая, что одно искусство есть знание одних вещей, а другое — других, называю одно так, е а другое — иначе. Значит, так же поступаешь и ты? Ион. Да.

Сократ. Ведь если бы и то и другое искусство было знанием одних и тех же вещей, то зачем стали бы мы называть одно так, а другое — иначе, раз можно было бы узнать одно и то же с помощью любого из двух? Вот, например, я знаю, что здесь пять пальцев, и ты знаешь то же самое; и если бы я тебя спросил,

с помощью одного и того же искусства — арифметики — познаем мы одно и то же — и я, и ты — или же с помощью разных, ты, конечно, сказал бы, что с помощью одного и того же.

Ион. Да.

Сократ. Вот теперь и скажи мне то, о чем я хотел только что спросить: думаешь ли ты, что это относится ко всем искусствам и, изучая один предмет, ты неизбежно познаешь его с помощью какого-то одного искусства, а изучая нечто иное, познаешь его с помощью другого искусства, если оно и впрямь другое?

И о н. Я думаю, что так, Сократ.

С о к р а т. А кто не овладеет каким-либо искусством, тот не в состоянии будет хорошо знать, что говорится или делается согласно этому искусству?

Ион. Правда твоя.

Сократ. А кто лучше знает, правильно ли говорит Гомер в стихах, приведенных тобой,— ты или возничий?

Ион. Возничий.

Сократ. Ведь ты — рапсод, а не возничий.

Ион. Да.

Сократ. А искусство рапсода иное, нежели искусство возничего?

Ион. Да.

Сократ. И раз оно иное, то оно есть знание иных вещей?

Ион. Да.

Сократ. Ну а когда Гомер говорит о том, как Гекамеда, наложница Нестора, дает раненому Махаону питье, приблизительно в таких словах:

...растворила

Смесь на вине прамнийском, натерла козьего сыра

Теркою медной и лук на закуску к питью предложила 27,—

то, чтобы узнать, правильно ли говорит Гомер или нет, требуется врачебное искусство или искусство рапсода?

Ион. Врачебное.

Сократ. А когда Гомер говорит:

Быстро, подобно свинцу, в глубину погрузилась богиня,

Ежели он, прикрепленный под рогом вола полевого,

Мчится, коварный, рыбам прожорливым гибель несущий " ,—

как мы ответим на вопрос, чье нужно искусство — рыболова или рапсода,— чтобы разобрать, что он говорит и правильно ли он это говорит или нет?

Ион. Ясно, Сократ, что искусство рыболова. Сократ. Посмотри же, если бы ты задавал мне е такой вопрос: «Раз ты, Сократ, находишь у Гомера то, что подлежит ведению каждого из искусств, то найди мне и для прорицателя и его искусства что-нибудь такое, о чем он мог бы судить, хорошо или плохо это сочинено»,— посмотри, как легко и правильно я бы тебе ответил: у Гомера это часто встречается в «Одиссее», например то, что говорит женихам прорицатель Феоклимен из рода Мелампа:

539. «Вы, злополучные, горе вам, горе! Невидимы стали Головы ваши во мгле, и невидимы ваши колени; Слышен мне стон ваш, слезами обрызганы ваши ланиты; И привиденьями, в бездну Эреба бегущими, полны Сени и двор, и на солнце небесное, вижу я, всходит

Ь Страшная тень, и под ней вся земля покрывается мраком» 29,

часто и в «Илиаде», например в «Сражении у стен»; ведь и там Гомер говорит:

Ров перейти им пылавшим явилася вещая птица, Свыше летящий орел, рассекающий воинство слева, с Мчащий в когтях обагренного кровью огромного змея: Жив еще был он, крутился и брани еще не оставил; Взвившись назад, своего похитителя около выи В грудь уязвил, и, растерзанный болью, на землю добычу, Змея, отбросил орел, уронил посреди ополченья, d Сам же, крикнувши звучно, понесся по веянью ветра 30.

Вот это, скажу я, и тому подобные вещи подлежат рассмотрению и суждению прорицателя. И о н. И ты будешь прав, Сократ. С о к р а т. Да и ты прав, Ион, говоря об этом. Ну-ка, теперь и ты, подобно тому как я тебе выбрал из «Одиссеи» и из «Илиады» то, что относится к прорицателю, е к врачу и к рыболову, выбери мне — ты же опытнее в Гомере,— что относится к рапсоду и к его искусству, что должен рассматривать и о чем должен судить рапсод предпочтительно пред всеми другими людьми.

Ион. Я утверждаю, Сократ, что решительно обо всем.

Сократ. Нет, не это ты утверждал, Ион, неужто ты так забывчив? А не следовало бы рапсоду быть забывчивым.

540. Ион. Что же я забыл?

Сократ. Не помнишь разве, как ты говорил, что искусство рапсода — иное по сравнению с искусством возничего?

Ион. Помню.

Сократ. И ты соглашался, что раз оно иное, то и знает оно иные вещи?

Ион. Да.

Сократ. Значит, по твоим же собственным словам, не всё будет входить в ведение рапсода и его искусства.

Ион. Ну разве кроме вот таких вещей, Сократ...

Сократ. Под «такими вещами» ты понимаешь, ь видимо, то, что имеет какое-то отношение к другим искусствам; но если не всем, то чем же именно будет он ведать?

Ион. По-моему, тем, какие речи приличны мужчине и какие — женщине, какие — рабу и какие — свободному, какие — подвластному и какие — властителю.

Сократ. А какие распоряжения надо сделать, если с корабль в море застигнут бурей, по-твоему, рапсод будет знать лучше, чем кормчий?

Ион. Нет, это лучше знает кормчий.

Сократ. Или как надо распорядиться в случае болезни, рапсод будет знать лучше, чем врач?

Ион. Нет.

Сократ. Но по-твоему, ты знаешь, как должен говорить раб?

Ион. Да.

Сократ. Например, то, что должен сказать раб- волопас, укрощающий взбесившихся быков, по-твоему, будет лучше знать рапсод, чем волопас?

Ион. Конечно, нет.

Сократ. Или то, что должна сказать женщина- пряха, прядущая шерсть?

Ион. Нет, этого я не знаю.              а

Сократ. А может быть, рапсод знает, что должен сказать военачальник, ободряя воинов?

Ион. Да, вот это рапсоду известно.

Сократ. Что ж, искусство рапсода — это искусство военачальника?

Ион. Я-то по крайней мере знал бы, какие речи подобают военачальнику.

Сократ. Потому что ты, вероятно, и в искусстве военачальника сведущ, Ион. Ведь если бы, например, ты не только умел играть на кифаре, но был бы и искусным возничим и распознавал бы хорошее и плохое е управление конями, а я бы спросил тебя: «С помощью какого же искусства, Ион, распознаешь ты хорошее управление конями — того ли, благодаря которому ты

возничий, или того, благодаря которому играешь на Кифаре?» Что бы ты мне ответил?

И о н. С помощью того искусства, благодаря которому я возничий, сказал бы я.

Сократ. И если бы ты отличал, кто хорошо играет на кифаре, ты согласился бы, что делаешь это с помощью того искусства, благодаря которому ты кифарист, а не того, благодаря которому ты возничий?

Ион. Да.

Сократ. А если ты знаешь толк в воинском деле, то при помощи ли того искусства, благодаря которому ты сведущий военачальник или благодаря которому ты хороший рапсод?

Ион. По-моему, это совершенно безразлично.

Сократ. Как, совершенно безразлично?! Искусство рапсода и искусство военачальника — одно искусство или два? Что ты скажешь?

Ион. По-моему, одно.

Сократ. Значит, кто хороший рапсод, тот и хороший военачальник?

Ион. Непременно, Сократ.

Сократ. И кто хороший военачальник, тот и хороший рапсод?

Ион. Этого-то я не думаю.

Сократ. Но ты же думаешь, что, кто хороший рапсод, тот и хороший военачальник?

Ион. Конечно.

Сократ. Не лучший ли ты рапсод, чем любой из греков?

И о н. И намного, Сократ.

Сократ. Так ты и военачальник, Ион, лучший среди греков?

Ион. Будь уверен, Сократ, а научился я этому по Гомеру.

Сократ Ради богов, Ион, почему же в таком случае ты, лучший военачальник и лучший рапсод из греков, только поешь, разъезжая среди эллинов, а не командуешь войском? Неужели ты думаешь, что рапсод, увенчанный золотым венком, очень нужен грекам, а военачальник не нужен?

Ион. Наш город, Сократ, находится под вашей властью — и гражданской и военной — и потому вовсе не нуждается в военачальнике, а ваш город и город лакедемонян не выберут меня военачальником: вы ведь считаете, что и сами справитесь с этим.

Сократ. Добрейший мой Ион, не знаешь ли ты Аполлодора из Кизика?

И о н. Какого это?

Сократ. Того, кого афиняне много раз избирали своим стратегом, хоть он и чужестранец; и Фаносфену d с Андроса, и Геракл иду из Клазомен31 наш город поручает и стратегию и другие должности, так как они, хоть и чужеземцы, показали себя достойными этого. Почему же нашему городу не избрать военачальником и не почтить этим званием Иона эфесца, если он окажется его достойным? Что ж? Разве вы, эфесцы 32, не афиняне издревле? Или Эфес уступает какому-нибудь е другому городу? Если правда, что ты, Ион, благодаря своему искусству и знанию способен восхвалять Гомера, тогда ты виноват вот в чем: пообещав показать, как много прекрасного ты знаешь о Гомере, ты обманываешь меня и далек от того, чтобы это мне показать. Ты не желаешь ответить мне даже на то, чего я давно добиваюсь: в чем же ты на самом деле силен? Вместо того ты, прямо-таки как Протей33, всячески изворачиваешься, принимаешь всевозможные обличья и в конце концов ускользаешь от меня, оказавшись даже военачальником, лишь бы только не показать, как ты силен в Гомеровой 542 премудрости. Если ты искусен — о чем я только что говорил,— то обманываешь меня, не сдержав обещания показать это на Гомере, и поступаешь не по правде; если же ты не искусен и, ничего не зная, высказываешь о Гомере много прекрасного, одержимый от него божественным наитием — как я о тебе говорил,— то ты ни в чем не виноват. Итак, вот тебе на выбор: кем ты хочешь у нас прослыть — неправедным человеком или божественным?

Ион. Большая разница, Сократ, ведь куда прекрас- ь нее прослыть божественным.

Сократ. Вот это, более прекрасное, и останется у нас за тобою, Ион: ты божественный, а не искусный хвалитель Гомера.