Орфизм
«Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями»[476]. Идеи эксплуатируемого класса постоянно преследуются и искажаются господствующим классом, исключая революционные периоды, когда они находятся в процессе становления господствующими идеями.
Затем, поскольку классовое общество основывается на разделении между умственным и физическим трудом, идеи эксплуатируемого класса, активного в сфере физического, но пассивного в духовной сфере, носят скорее практический, конкретный и субъективный, нежели теоретический, абстрактный и объективный характер. Как мы уже видели, возникновение натурфилософии, одинаково как в Греции, так и в Китае, предполагало достижение известной ступени умственного развития— в особенности развития способности абстрагирования и объективации, — которая может быть достигнута только праздным классом, оторванным от производительного труда. И, как мы увидим позднее, это отделение теории от практики быстро достигает такого пункта, на котором сама теория, будучи оторвана от своих корней в производственном процессе, обнаруживает тенденцию к упадку.Одной из характерных черт революционного периода, весьма важной как с точки зрения идеологической, так и политической, является то, что некоторая часть господствующего класса, в особенности та часть его представителей, которые занимаются исследованием теоретических проблем его развития, переходит на позиции нового, революционного, класса и играет активную роль в разработке новой идеологии[477]. Таким образом новый господствующий класс перенимает и развивает все, что имеется творческого в старых идеях, однако лишь постольку, поскольку они служат выражением их собственных идей, до того преследуемых и искажаемых. Новая идеология создается из обоих этих источников и образует единство в той мере, в какой этот новый класс представляет собой единство.
Обычно, однако, мы находим в такие периоды не один, а два эксплуа-тируемых класса, из которых один руководит революцией, а другой сплачивается для ее поддержки. В этих условиях преобладающее значение приобретают именно идеи руководящего революционного класса. Они находятся в тесном родстве с идеями класса-союзника, поскольку они в действительности из них ведут свое происхождение, точно так же как и сам руководящий класс возник из этого второго в процессе развития способа производства.
Применяя эти соображения к рассматриваемому нами периоду, мы можем различить три основных направления развития демократической мысли. Первое, представленное Анаксимандром из Милета и Солоном из Афин, выражает старую аристократическую традицию, измененную и развитую той частью аристократии, которая связала свою судьбу с новым купеческим классом. Это было уже рассмотрено. Второе, воплощающее собой традиции и стремления разоренного крестьянства, не представлено, как этого и следовало ожидать, никаким знаменитым именем. Однако его можно изучать по мистическим культам, связанным с мифической фигурой Орфея. Этим мы и займемся в остальной части настоящей главы. Третье, которое может рассматриваться как синтез двух упомянутых, есть пифагореизм.
Проводя в борьбе против старой знати свою политику опоры на народные массы, Писистрат пошел на официальную поддержку культов Диониса, которые тогда приняли новые формы, хотя по своему происхождению они и были весьма древними — старше в действительности того божества, с именем которого они связывались, поскольку они произошли из первобытной аграрной магии. Совершенно естественно, что такие культы должны были сохраниться в среде крестьянства, которое обрабатывало землю, а не в среде аристократии, которая ею владела.
Писистрат был не первым тиражом, проводившим подобную политику. Периандр из Коринфа принимал при своем дворе поэта Ариона из Мефимны на Лесбосе, который при его покровительстве изобрел дифирамб—особую форму хоровой оды, посвященной Дионису.
История об Арионе рассказана Геродотом1. Проведя долгое время при дворе Периандра, он переселился на запад, где нажил много денег. Пожелав снова вернуться в Коринф, он нанял коринфское судно и отплыл на нем из Тараса в южной Италии. Во время путешествия моряки сговорились убить его и похитить его деньги. Арион узнал о заговоре и стал умолять их сохранить ему жизнь. Они отказали ему в этом, но, сильно желая услышать певца, столь знаменитого, согласились позволить ему самому прыгнуть за борт, после того как он споет свою последнюю песнь. Облаченный в свой ритуальный костюм, он взял лиру, спел свою песнь и прыгнул в море. Здесь его дожидался дельфин, который доставил его живым и невредимым к берегу мыса Тенар.Это не история, а миф. О самом Дионисе рассказывают, что он был похищен пиратами[478]; а по другому мифу, подтверждаемому ритуальным обрядом, он сам бросился в море[479]. Голова Орфея, после того как он был разорван на куски вакханками на горе Пангей, была брошена в реку Гебр[480]. Мыс Тенар был одним из входов в Аид, и как раз здесь Орфей спускался в Аид, разыскивая свою жену Эвридику[481]. Все же это предание, хотя оно и мифологическое, имеет историческое обрамление. Коринф был, по-видимому, первым городом на материке, где была усановлена тирания, и Лесбос в это время также находился под властью диктатора Питтака. Здесь существовало предание, что голова Орфея была выброшена на берега Лесбоса и сохранилась здесь как священная реликвия. А в Мефимне на Лесбосе, родном городе Ариона, рассказывали, что несколько рыбаков вытащили своими сетями маску из дерева оливы, изображающую голову Диониса[482]. Наконец, самые ранние монеты из Тараса, где Арион сел на корабль, чтобы отправиться в свое обратное путешествие, имели выгравированное изображение человеческой фигуры верхом на дельфине[483]. Монеты датируются временем Пифагора. Заключение, к которому можно прийти на основании этого свидетельства, таково, что орфическое движение началось во Фракии и распространилось по торговым путям на Лесбос и Коринф, а также на Италию и Сицилию.
Это согласуется с преданиями, относящимися к самому Орфею, которые единодушно представляют его как уроженца Македонии или Фракии[484].Орфики обосновались в Афинах во времена Писистрата, который покровительствовал их руководителю, Ономакриту, автору книги, называемой «Посвящения» (см. т. I, стр. 576). Нет прямых доказательств, что это движение проникло в Аттику непосредственно из Фракии. Но, если принять во внимание связи тирана с горой Пангей, это не представляется невероятным, в особенности когда мы узнаем, что в селении рудокопов Семахиды имелось святилище Диониса, называемое Семахейон, и существовало местное предание о посещении богом города[485].
Гипотеза, что это движение началось среди крестьянства, получает дальнейшее подтверждение, когда мы сравниваем орфическую литературу с гесиодовскими поэмами. Тогда как Гомеру орфические писатели не обязаны почти ничем, их долг перед Гесиодом был очень значителен. Это весьма примечательно, поскольку, будучи сам мелким земледельцем, Гесиод обращался в своих поэмах в первую очередь к крестьянству.
У орфиков была своя собственная теогония, даже в нескольких различных версиях, но ее общее родство с гесиодовской теогонией несомненно. Вначале было Время. Затем появились Небо (Эфир) и Пустота, а из них Время вылепило серебряное яйцо, из которого произошел Фанет, или Любовь. Происхождение Зевса таково же, как у Гесиода, только, придя к власти, он проглатывает Фанета и таким образом отождествляет себя с ним. Благодаря Персефоне он стал отцом Диониса, которого, когда он был еще ребенком, схватили титаны, разорвали на куски и пожрали. Эта часть мифа воспро- изводилась в орфическом обряде омофагии, который является формой тотемического священнодействия, когда посвященные, которые в обычной жизни воздерживаются от мясной пищи, поедают сырое мясо быка. Когда Зевс узнал о том, что сделали титаны, он поразил их ударом молнии и каким-то образом — традиция дает различные объяснения по этому вопросу — убитый бог был возвращен к жизни.
Когда удар молнии поразил их, титаны были еще запачканы в крови своей жертвы, и из этого смешения крови и пепла возник человеческий род. В этом причина того, почему природа человека частично добрая, а частично злая: она раздвоена в самой себе[486].Также и в своей концепции справедливости орфики следовали за Гесиодом. В «Трудах и днях» Дика сидит по правую руку Зевса, следя взором за безнравственными действиями знатных, выносящих неправые приговоры[487]; подобно этому и в орфических, писаниях мы находим ее сидящей возле трона Зевса, смотрящей вниз с неба и следящей за жизнью человека[488]. И, наконец, гесиодовская концепция любви как творческой силы была прямым вызовом, брошенным аристократическому мышлению.* Для знатных любовь была чем-то опасным, поскольку она подразумевает желание, стремление, неудовлетворенность. Тенденцией аристократического мышления было — разделять, держать все порознь. Для орфиков она была предметом, который следовало почитать, потому что она приводила к объединению того, что было разъединенным, к восстановлению того, что было утрачено. В философии Эмпедокла, у которого с орфиками имеется много общего, именно Любовь является тем, что приводит мир к соединению, а Вражда заставляет мир разъединяться, и мир является наилучшим тогда, когда Любовь берет верх над Враждой. Тенденцией народного мышления было стремление к объединению.
Сущность орфизма состоит в его мистическом учении, происходящем из земледельческой магии, а в конечном счете из первобыт- ного обряда посвящения. В орфических мистериях, так же как и в элевсинских и христианских, а в действительности во всех мистических религиях форма первобытного обряда посвящения была сохранена и наполнена новым содержанием. Первобытное посвящение преследовало практическую цель — подготовить юношу к действительной жизни (см. т. I, стр. 39). Мистическое посвящение было направлено на то, чтобы подготовить кандидата не для этого мира, но для будущего, не для жизни, но для смерти. Лишенные своих естественных прав эксплуатируемые и разоренные в отчаянии отворачиваются от реального мира к надежде вернуть свои утраченные наследства в иллюзорном будущем мире (см.
т. I, стр. 348). Как идеологическое оружие в классовой борьбе мистическое движение этого рода имеет два противоречивых аспекта. С одной стороны. поскольку оно представляет собой выражение реальной нищеты и протеста против нее, оно может, если имеется революционное руководство, превратиться в сознательное классовое политическое движение. С другой стороны, при отсутствии такого руководства оно может быть с таким же успехом использовано правящим классом как средство отвлечения внимания от действительной борьбы и для увековечивания таким образом нищеты, из которой само это движение вырастает. В Аттике VI столетия первая из этих тенденций была представлена орфизмом, который отличался от элевсинских мистерий своим непосредственно народным происхождением и своей свободой от государственного контроля; однако в течение следующего столетия он потерял свою положительную ценность и стал одним из многих мистических культов — мистерий Элевсина, Бендис, Аттиса, — которые спорили между собой, предлагая патентованные предписания для спасения в будущем мире.Согласно доктрине орфиков, жизнь — это наказание, которым человек искупает грех титанов. Его бессмертная часть заключена в смертной; душа является пленницей тела. Тело — это могила души[489]. Мы — движимая собственность богов, которые освободят нас из темницы нашей жизни, как только они найдут нужным принять такое решение[490]. Вся жизнь есть приготовление к смерти. Только через смерть душа может надеяться вырваться из заточения и найти избавление от грехов, связанных с телом. Жизнь есть смерть и смерть есть жизнь[491]. После смерти душа предстает перед судом. Если она настолько глубоко испорчена телом, что уже после не может быть исцелена, она присуждается к вечным мучениям в подземных темницах Тартара. Если она исцелима, то она очищается, получает наказание и отсылается назад на землю для возобновления искупления. Если она проживет три жизни, оставшись неоскверненной телом, она навеки свободна и присоединяется к небесному сообществу блаженных[492].
Такова эта доктрина, какой мы ее находим у Платона. Должно было еще пройти время, прежде чем она приняла свою окончательную форму, а в VI столетии, без сомнения, она была еще в зачаточном состоянии. Однако через всю доктрину явственно проходила одна нить — идея о том, что человек по отношению к богу и тело по отношению к душе — это все равно, что раб по отношению к своему владельцу. Душа по праву является владыкой и господином, тело — ее подданный и раб[493]. Этот дуализм представляет собой нечто новое в греческом мышлении. Нигде, ни в милетской философии, ни в гомеровских позіиах, нет чего-либо, что соответствует этому пониманию души как совершенно отличной от тела — одна чистая, другое — испорченное, одна — божественная, другое — смертное. Социальное происхождение этого дуализма в общих чертах уже намечено; мы должны теперь продолжить уточнение нашего определения путем исследования традиционной символики, в которой эта доктрина нашла свое выражение.