Философия и наука
С Парменидом мы покидаем область первобытной мысли и вступаем в новую фазу греческой философии, которая, за исключением некоторых общих соображений, лежит за пределами задач настоящей книги.
Философия, какой она осталась после него, содержала в себе известные элементы незрелости — остатки того зародыша, из которого она возникла. Но они были быстро сметены прочь, и в трудах его преемников философия скрылась в область «чистого разума», где она и оставалась вплоть до наших дней. За время своей истории философия ассимилировала знания, добытые наукой, и сама делала вклады в науку, но их союз никогда не был прочным, и в настоящее время между ними существует столь широкая пропасть, что, как мы уже заметили в главе I, большинство буржуазных философов, провозглашая себя специалистами по изучению мысли, в то же время продолжают вести свои споры, не принимая во внимание того, чего достигли ученые в познании действительного механизма человеческого мозга.В первобытном обществе не было такой пропасти по той простой причине, что ни философии, ни науки вообще не существовало. Первобытное сознание было практическим и конкретным, а не теоретическим и абстрактным. Развитие способности к теоретическому и абстрактному мышлению зависело от разделения между умственным и физическим трудом, а это последнее, в свою очередь, — от разделения общества на классы. И даже уже после того, как эти условия были созданы, это развитие продолжительное время тормозилось пережитками искаженных форм первобытных способов мышления, которые служили целям прикрытия действительности классовой эксплуатации. Это не означает, конечно, что не было сделано технических открытий, которые с точки зрения чисто практической можно было определить как научные достижения. Наоборот, технические достижения древних шумеров и египтян были огромны. В этом отношении у них много больше заслуг, чем у греков, о которых можно сказать, что они строили на фундаменте, который был заложен их предшественниками.
И, действительно, это точно выражает отношения между ними. За исключением, весьма важным, чеканки монеты, техническая база античного общества была создана по большей части в Месопотамии и Египте. Собственно же греки лишь осуществили реорганизацию на базе денежного хозяйства политической и идеологической надстройки. Поэтому именно в Греции мы находим начатки философии и науки, объединенные в виде натурфилософии. И все же едва только они появились, как сразу начали отделяться друг от друга. Научные достижения греков относятся главным образом к эллинистическому периоду. Наиболее заметный прогресс был достигнут в предыдущем периоде в медицине, в которой значительные успехи были сделаны в весьма ранний период, в VI столетии до н. э. Это делает необходимым обсудить здесь вкратце этот вопрос, поскольку из него становится ясным сама сущность конфликта между наукой и философией.Геродот говорит, что греки отличались от других народов тем, что были «сообразительнее их и более свободны от глупой наивности»[630]. Это огульное утверждение не может быть принято без оговорок, но оно верно в отношении медицины. В Месопотамии и Египте искусство врачевания больного никогда не могло освободиться от магии. В частности, в Месопотамии обычно верили, что пациент одержим злым духом, и поэтому обхождение с ним было свойственно скорее магии, чем медицине. Также и в Греции определенные болезни, особенно «священная болезнь», то есть эпилепсия, приписывались общим мнением одержимости и встречали соответственное отношение. Однако в гиппократовском трактате по этому вопросу, датируемом, вероятно, последними годами V столетия, эта суеверная позиция была выставлена на осмеяние :
«Относительно болезни, называемой священною, дело обстоит таким образом: нисколько, мне кажется, она не божественнее, не более священна, чем другие, но имеет такую же природу происхождения, какую и прочие болезни. Природу же ее и причину люди назвали каким-то божественным делом вследствие неопытности и удивления, потому что она нисколько ре похожа на другие болезни...
если бы она считалась божественной потому, что удивительна, многие болезни были бы священными, а не одна, как я докажу, и другие нисколько не менее чудесны, которые никто божественными не считает. . . Мне кажется, что первые, признавшие эту болезнь священною, были такие люди, какими и теперь оказываются маги, очистители, шарлатаны и обманщики, которые представляются весьма благочестивыми и понимающими больше других»[631].В Греции, как и повсюду, медицина развилась из магическо-рели- гиозной практики и верований, в частности из атлетики и гадания. Общественные празднества, развившиеся из родовых праздников, были общей чертой общественной жизни в греческих городах-государствах, и в них важную функцию выполнял атлет, в тренировку которого входило соблюдение диеты, и жрец, приносящий жертву, который рассматривал внутренности жертвенного животного, чтобы предсказать будущее. Нигде еще в древнем мире мы не встречались с таким внимательным отношением к вопросам диеты, к записи симптомов и сбору случаев-историй. На этой основе греческие врачи установили, в общих чертах, некоторые основные истины. Так, Алкмеону Кротонскому (см. стр. 237) было известно, что сознание локализуется в мозгу и что человек отличается от животных тем, что его сознание является не только чувственным, но и понятийным. Это он выразил в высказывании, что «человек отличается от других животных тем, что только он один понимает, тогда как другие чувствуют, но не понимают»[632]. Взятое вместе с идеей, ставшей в его время уже общим местом, о том, что человек отличается от животных своей способностью рассуждения или речи (Лоуод), это положение может рассматриваться как подлинный вклад в научное знание.
После Алкмеона центр занятий медициной переместился из Кротона в Кос, место рождения Гиппократа. Гиппократовская школа должна быть многим обязана кротонской школе, так как ее литература обнаруживает многочисленные следы пифагорейского влияния, которое, всего вероятнее, осуществлялось через труды Алкмеона.
На самом деле, она была, по-видимому, продолжением той же самой традиции. Лучшее свидетельство этому мы находим в трактате «О воздухах, водах и местностях», который, как считают, был написан самим Гиппократом.Он, несмотря на все свои недостатки, может по справедливости быть назван трактатом о социальной медицине. Трактат начинается следующим образом:
«Кто захочет исследовать медицинское искусство правильным образом, должен сделать следующее: прежде всего принять в рассмотрение времена года, в чем каждое из них имеет силу. В самом деле они ничего не имеют похожего, но весьма много различаются между собою, так и по тем переменам, которые случаются среди них. Затем также ветры, как теплые, так и холодные, в особенности же те, которые для всех людей суть общи, а затем и те, которые свойственны каждой стране. Так же точно должно принимать в расчет и качества вод, ибо как они различаются вкусом и весом, так точно и своею силой. Поэтому, если кто придет в незнакомый ему город, он должен обратить внимание на его положение, для того чтобы знать, каким образом он расположен к ветрам или восходу солнца, ибо не одни и те же свойства имеет город, лежащий к северу и лежащий к югу, а также расположенный на восход солнца или на запад. Также и на это следует обратить очень большое внимание, как обстоит в городах дело по отношению к водам, пользуются ли они болотными и мягкими водами или жесткими, вытекающими с высоты и каменистых мест или же солеными и неудобными для варения. И на самую землю должно обращать внимание,
голая ли она и лишенная вод или заросшая и орошенная и расположена ли она на местности углубленной и удушливой от жаров или же на высокой и холодной ; и на образ жизни людей, какой они охотнее ведут: преданы ли питью, ядению и праздности или же любят заниматься физическими упражнениями и трудами, много едят и не пьют»1.
Понимание задачи врача, как она выдвинута в этом трактате, было продуктом эпохи колонизации. В ходе бесчисленных мореплавательных экспедиций греки из опыта усвоили себе, что основание заморской колонии, если рассчитывать на какой-либо успех, представляет весьма сложное предприятие, которое требует тщательного планирования, не просто определения числа коло- , нистов, их отбора, подготовки их к переселению, но также ознакомления с территорией, которая должна быть заселена, определения месторасположения нового города и разделения пашни на требуемое количество участков, с должным учетом положения местности, доступа к воде, с учетом климата и других местных факторов. Подобного рода операции производились в течение VII и VI столетий до н.э., по большей части из Ионии, и были направлены главным образом на берега южной Италии и восточной Сицилии.
Таковы условия, при которых греческая медицина приобрела научный характер ; при этих обстоятельствах легко также понять, почему старейшая медицинская школа сложилась в одной из главных колониальных областей.Таким образом, греческая медицина была продуктом того же самого общественного движения, что и греческая философия. Однако уже в V столетии до н. э. мы находим их в состоянии конфликта. Трактат «О древней медицине», который относится, по-видимому, ко времени Гиппократа, если не принадлежит самому Гиппократу, был написан с намерением защитить медицину в качестве теории, основанной на наблюдении и опыте организованных практикующих врачей, от непрошеных забот философов, которые были заняты главным образом тем, чтобы демонстрировать истинность своих предвзятых догм и только от случая к случаю лечить пациента :
«Те, которые пытались говорить или писать о медицине, полагая в основание своей речи гипотезу о теплом и холодном, влажном и сухом или еще о чем-нибудь другом по их выбору, приводя к единству причинные начала людских болезней и смерти и предполагая для всего одно и то же начало или также и два, во многом, очевидно, ошибаются в том, что они говорят; но больше всего они достойны порицания за то, что допустили заблуждение в области искусства, которое существует на самом деле и которым все пользуются в делах весьма важных и в котором весьма чтут хороших практиков и мастеров. Есть, конечно, между этими мастерами иные плохие, но есть другие весьма превосходные, а этого по истине не
случалось бы, если бы медицинского искусства вовсе не существовало и если бы ничего в нем не было ни усмотрено, ни открыто, а все одинаково являлись бы здесь неопытными невеждами и все дело излечения больных находилось бы в руках случая. Но теперь дело обстоит иначе ; и подобно тому как в остальных всех искусствах мастера далеко между собой различаются как руками, так и умом, так точно бывает и в медицинском искусстве. Поэтому я со своей стороны не считал бы его нуждающимся в пустой гипотезе, как все те предметы, которые темны и сомнительны и о которых, если кто захочет говорить что-нибудь, по необходимости пользуется гипотезой.
Так, например, если кто начнет рассуждать о предметах небесных или лежащих под землею, то, хотя бы он и говорил, что он знает, в каком положении эти предметы находятся, все-таки ни для самого говорящего, ни для слушающих не было бы ясно, правда это или нет. Ведь нет ничего такого, исходя из чего можно это знатьТОЧНО . . .л
«Но для меня, поисэгвде, невразумительно, каким же образом те, которые говорят такие речи и отводят искусство с указанного пути к гипотезе, намерены лечить людей на основании своей гипотезы? Ведь, я думаю, у них не найдено нечто само по себе теплое или холодное, сухое или влажное, не причастное никакому другому виду. Напротив, как я думаю, у них существуют те же самые яства и питья, которыми также и мы все пользуемся, но о*у одному придают качество теплого, другому — холодного, одному — сухого, другому — влажного. В самом деле, затруднительно прописать больному принять что-нибудь теплое. Он сейчас же спросит: что? — так что придется или пустословить, или прибегнуть к какому- либо из известных предметов . . .»[633]
«Говорят некоторые врачи и софисты, что не может знать медицинское искусство тот, кто не знает, что такое человек и как он вначале явился и из чего составлен, но что должно знать все это тому, кто намерен правильно лечить людей. Но речь их клонится к философии, как, например, у Эмпедокла и других, писавших о природе. Я же, со своей стороны, думаю, что все то, что сказали или написали как софисты, так и врачи о природе, относится не столько к медицинскому искусству, сколько к живописи. Я полагаю, что ясное познание природы заимствуется не откуда-либо, а только из медицинского искусства ; но это можно узнать, если кто-либо правильно его обнимет, а пока этого не будет, далеко, мне кажется, отстоит он от этого ; я же имею в виду историю такого рода : знать точно, что представляет собой человек и по каким причинам он возникает и все прочее»[634].
Сочинения этих врачей-практиков были пронизаны одновременно духом научности и гуманности, что обеспечивает им исключительное
место в античной литературе; и все же, хотя они и выступили на решительную борьбу с философами, им не только не удалось продвинуть вперед свою науку, но они постоянно теряли под собой почву. Весьма важно понять, почему же это происходило.
Этот спор не был прямой битвой между наукой и идеологией, между «непредубежденным наблюдением» и «априорными предпосылками». Наоборот, подобно всем отраслям науки во все эпохи классового общества, греческая медицина заключала в себе идеологический элемент, состоящий из социальных предвзятых идей, идентичных тем идеям, которые формировали направление греческой философии.
Развитие научной медицины лимитировалось, во-первых и прежде всего, низким уровнем развития производительных сил. При отсутствии всяких, в том числе и примитивных инструментов даже самое проницательное наблюдение было недостаточно для того, чтобы накопить совершенные знания по анатомии или чтобы оказать Вольному помощь большую, чем способствовать действию самой природы. Однако этот недостаток был присущ самой структуре античного общества, которое базировалось на рабском труде ; это и было то, что в больше^ мере, чем что-либо другое, задерживало развитие медицины. /
Никому нет необходимости слишком много читать гиппократов- ские сочинений для того, чтобы понять, что лечение, которое они предписывали/таково, что следовать их предписаниям могли только люди, которые были достаточно состоятельны, чтобы позволить себе Г болеть. В этом они были заодно с Платоном:
«Если заболевает плотник, отвечал я, то просит у врача лекарства и, выпив его, либо изблевывает болезнь, либо очищается от ней низом, либо для избавления себя пользуется прижиганием и надсечением; а когда станут предписывать ему долговременную диету, обвязывать его голову мягкими повязками и так далее, он тотчас говорит, что ему хворать некогда и нет пользы жить, обращая внимание на болезнь и не заботясь о настоятельной работе. После сего, распрощавшись с таким врачом, он обращается к обыкновенной своей диете, выздоравливает и живет, занимаясь своим делом ; если же тело не в силах перенесть болезнь — умирает и оставляет все дела. — С подобными людьми врачебное искусство так и должно обходиться, сказал он»[635].
Результатом была не только широкая возможность для распространения инфекционных болезней, которые не признают классовых различий — для доказательства чего могут быть приведены примеры из современности, — но также деградирование самого врача. Он, кроме того, был ремесленником, и это в обществе, в котором ремесленничество как таковое презиралось как занятие, которое должно
было быть уделом неграждан. Верно, что практикующий врач, как кажется, переносил это позорное клеймо с большим успехом, чем другие работники физического труда, без сомнения, по той причине, что его деятельность помогала ему вступать в близкие отношения даже с богатейшими из его сограждан; тем не менее Аристотель сообщает нам, что в его время имелось три типа врачей — работник физического труда, управляющий и образованный дилетант[636]. Этот результат описан У. Г. С. Джонсом :
«Превосходство гения Платона, сильного как раз той самой способностью убеждения, на которую он так много нападал, одержало победу. Философский пыл, который со страстной жаждой стремился к неизменной реальности, который был преисполнен высокого презрения к материальному миру с его вечно изменяющимися явлениями, который стремился подняться в небесную сф( ру, где неизменные идеи могли бы быть постигнуты чистым интеллектом, очищенным от каких-либо телесных пороков, был слишком сильным противником для людей, ведущих скромные исследования с целью уменьшить человеческие страдания путем терпеливого изучения как раз тех явлений, о которых ничего не хотел знать Платон»2.