Борьба богов и гигантов
Основным вопросам философии, писал Энгельс, является «вопрос об отношении мышления к бытию»[657]:
«Философы разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос.
Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно, в конечном счете так или иначе признавали сотворение мира, — а у философов, например у Гегеля, сотворение мира принимает нередко еще более запутанный и нелепый вид, чем в христианстве, — составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма»[658].Ионийцы и атомисты были материалистами. Пифагор и Парменид занимали промежуточную позицию. Пифагорейцы учили, что материя состоит из чисел ; элеаты отрицали, что она доступна чувственному восприятию. Первым, кто стал утверждать примат духа над материей, был Платон, основатель философского идеализма.
Идеализм не имеет ничего общего с наукой. Он является продуктом «идеологии» в том специальном значении этого термина, в котором его употреблял Маркс для обозначения метафизической мистификации действительности, которая представляет собой постоянно повторяющееся явление в мышлении классового общества. Его исследование этого предмета, которое имеет прямое отношение к платоновской теории идей, заслуживает того, чтобы его привести полностью ; но здесь будет достаточно изложить его аргументацию в самых общих чертах.
Идеология начинает с того, что лишает живые существа и вещи присущей им реальности и переводит ее в область абстракций; затем она приступает, исходя из этих абстракций, к пересозданию мира, производя из них конкретное бытие и действительность. Возьмем идею «фрукта». Если мы сводим все различные фрукты — яблоки, груши, персики и т. д. — к понятию «фрукт» и если мы считаем, что понятие, существуя независимо от них, составляет их сущность, то мы тем самым уже установили это понятие в качестве «субстанции» фрукта и, следовательно, мы можем определить яблоки или груши в качестве не более чем модусов существования субстанции ; в соответствии с этим, существо яблока или груши не находится в их конкретном бытии, но в абстрактной сущности, или в понятии, которое мы подставили вместо них.
Реальные отдельные фрукты — это только кажущиеся фрукты ; их сущность — это субстанция, фрукт, рассматриваемый сам по себе. И если фрукт, который реально существует только в качестве субстанции, является в различных формах — факт, противоречащий единству субстанции, — то это объясняется тем, что фрукт, рассматриваемый в качестве понятия, является не абстрактной идеей, а живой сущностью, разновидности же фруктов — это только ее различные проявления. Реальные фрукты, такие, как яблоки и груши, суть только различные степени развития понятия «фрукт». Итак, сведя реальные объекты к субстанции, мы их снова воссоздали, трактуя их как воплощение этой субстанции. Идея некоей вещи стала ее реальностью, а сама вещь стала идеей[659].Платон сознательно разработал свою теорию идей в противоположность материализму. В «Софисте» он писал :
«И н. А у них то, судя по возражениям с той и другой стороны касательно сущности, происходит как будто борьба богов и гигантов.
Т еэт. Как так?
И н. Одни с неба и из мира невидимого все влекут на землю, обнимая руками просто камни и дубы ; потому что, хватаясь за все подобное, они утверждают, что только то существует, что прира- жается и подлежит какому-либо осязанию, так как тело и сущность принимают за одно и то же ; а когда кто говорит об ином, что вот это не имеет тела, — такую речь они презирают и не хотят ничего другого слушать.
Т еэт. Ты сказал об ужасных людях ; ведь и я встречал уже много таких.
И н. Потому-то возражающие против них защищаются весьма ловко, утверждаясь на основаниях высших, заимствуемых из мира невидимого, и доказывая, что истинную сущность составляют некоторые виды мысленные и бестелесные. А тела их и так называемую ими истину, словесно раздробляя на малые части, называют, вместо сущности, каким-то движущимся рождением. В средине же между этими обеими противоположностями, Теэтет, всегда происходит некоторая грозная борьба»1. Гиганты — это материалисты. Боги — это, конечно, идеалисты, включая сюда и Платона.
В «Законах» он показывает, что его заинтересованность в полемике носит не только теоретический характер :«Афинянин. Выражусь еще яснее так : огонь, вода, земля и воздух — все это, как утверждают, существует от природы и случая ; искусство здесь ни при чем; в свою очередь и последующие тела — это касается земли, солнца, луны и звезд — произошли через посредство этих первооснов, совершенно неодушевленных. Эти первоосновы носились, каждая по присущей ей случайной силе, и там, где они сталкивались, они как-то друг к другу приваживались : теплое к холодному, сухое к влажному, мягкое к твердому ; словом, поскольку все неизбежно смешалось вместе путем случайного смешения противоположных первооснов, будто бы как-то вот и произошло все небо и все, что на небе, так же как и все животные и растения ; отсюда будто бы произошла и смена времен года, а вовсе не через разум — так учат эти люди — и не через какое-либо божество или искусство, но будто бы, повторяем, происхождение всего этого обусловлено природой и случаем. Позднейшее же искусство возникло из них позднее, оно смертно само и возникло из смертных основ ; оно возникло позднее, как некая забава, не слишком причастная истине, как некие образы сродные друг другу, какие порождает живопись, мусическое искусство и другие соперничающие с ними искусства. Стало быть, из искусств только те порождают что- либо серьезное, которые применяют свою силу сообща с природой, каковы, например, врачевание, земледелие и гимнастика. Ну а в политике, утверждают они, разве лишь незначительная какая-нибудь часть имеет общее с природой, большая же часть — с искусством. Стало быть, и всякое законодательство будто бы обусловлено не природой, а искусством ; вот почему его положения и далеки от истины.
К л и н и й. Как ты говоришь?
Афинянин. О богах, дорогой мой, подобного рода люди утверждают прежде всего следующее : боги существуют не по природе, а вследствие и в силу некоторых законов, причем боги различны в разных местах сообразно с тем, какими каждый народ условился их считать при возникновении своего законодательства.
Точно так же и прекрасным по природе является одно, а по закону другое ; справедливого же вовсе нет по природе ; законодатели пребывают относительно него в разногласии и постоянно вносят здесь все новые и новые изменения. Эти изменчивые постановления законодателей будто бы являются для каждого определенного времени господствующими, причем возникают они благодаря искусству и определенным законам, а не по природе. Вот все это-то, друзья мои, и высказывают мудрые люди, поэты ли они или прозаики, перед молодежью, выражая взгляд, что наиболее справедливым является то, когда кто насильно одержит верх. Отсюда внедряются в молодых людях нечестивые воззрения, будто нет тех богов, признавать которых предписывает закон. Из-за этого же происходят и смуты, так как каждый увлекает других к сообразному с природой правильному образу жизни, а такая жизнь будто бы поистине заключается в том, чтобы жить, одерживая верх над остальными людьми, а не находиться, согласно законам, в подчинении у других.К л и н и й. Какое учение изложил ты, чужестранец!
Сколько здесь пагубного для молодежи, как в общественной жизни — в государстве, так и в частной жизни — в семьях!»1
И каким же образом Платон предполагал спасти молодежь от этого безбожного материализма? Путем воспитания при помощи лжи. В том же самом диалоге, показав к своему собственному удовлетворению, что неправедная жизнь, то есть жизнь, которая не соответствует его законодательной программе, является на самом деле и менее приятной, чем праведная жизнь, он старается рассеять всякие сомнения, которые могут еще остаться в уме читателя о действительности этого заключения:
«Афинянин. Но если бы даже это было не так, как нам показало наше нынешнее рассуждение, то законодатель, хоть сколько- нибудь полезный, дерзнул бы употреблять ложь по отношению к молодым людям ради их же блага. А разве смог бы он найти ложь более полезную, чем эту, для того чтобы заставить добровольно, а не по принуждению, поступать во всем справедливо.
Клиний. Истина прекрасна, чужестранец, и пребывает непоколебимо, но убедить в ней, по-видимому, нелегко.
Афинянин. Допустим. Однако оказалось легким делом заставить поверить сказке про Сидонца, хотя она столь невероятна, да и тысяча других.
Клиний. Какой сказке?
Афинянин. О том, как из посеянных зубов родились вооруженные люди. Для законодателя это великий пример, что можно убедить души молодых людей в чем угодно. Поэтому ни о чем другом он не должен заботиться столько, как о том, чтобы разыскать те положения, уверенность в которых доставит государству величайшее благо. Законодатель должен найти всяческие средства,
¦ чтобы узнать, каким именно образом можно заставить все целиком людское общество постоянно, в течение всей жизни, высказывать как можно более одни и те же взгляды относительно этих предметов как в песнях, так и в сказаниях и суждениях»1.
Отбросить достижения ионийской философии и вернуться назад к мифологии — таково было последнее платоновское средство против зол умирающего города-государства. Неудивительно, что он восхищался окаменевшей культурой египтян, живших тогда еще представлениями бронзового века:
«Клиний. Какие же законы относительно этого в Египте?
Афинянин. И слышать-то удивительно! Искони, по-види- мому, было египтянами признано то положение, которое мы теперь высказываем, то есть: в государствах у молодых людей должно войти в привычку занятие прекрасными телодвижениями и прекрасными песнями. Установив, что именно является таким, египтяне выставляют образцы напоказ в святилищах, и вводить нововведения вопреки образцам, вымышлять что-либо иное, не отечественное, не было позволено — да и теперь не позволяется — ни живописцам, ни кому другому, кто делает какие-либо изображения. То же и во всем, что касается мусического искусства, так что если ты обратишь внимание, то найдешь, что произведения живописи или ваяния, сделанные там десять тысяч лет тому назад — и это не для красного словца десять тысяч лет, а действительно так — ничем не прекраснее и ничем не безобразнее нынешних творений, потому что и те и другие исполнены при помощи одного и того же искусства.
Клиний.
Это удивительно!Афинянин. Да, это законоположение чрезвычайно полезно для государства. Однако ты сможешь найти там и кое-что неудачное. Но это постановление относительно мусического искусства верно. Заслуживает внимания, что оказалось возможным и в столь важном вопросе установить путем твердых законов бодрящие песни, по своей природе ведущие к надлежащему. Это могло бы быть делом бога или какого-либо божественного человека. Недаром египтяне
‘Plat. Legg. 663d—664а.
утверждают, что эти песни, сохраняющиеся в течение столь долгого времени, творение Исиды. Как я уже сказал, если бы кто смог так или иначе схватить то, что в произведениях искусства является надлежащим, ему надо было бы смело установить это как закон. Ведь стремление к наслаждению или скорби, стремление постоянно пользоваться новшествами в мусическом искусстве не настолько, пожалуй, сильно, чтобы сгубить священную хорею под предлогом, будто она устарела. По крайней мере там, в Египте, это вовсе не могло случиться; совсем напротив.
К л и н и й. Из нынешних твоих слов ясно вытекает, что это действительно так»[660].
Те, которые поносят коммунизм как мир, не знающий морали, хорошо бы поступили, если бы поразмыслили над этими высказываниями отца философского идеализма.
Некоторые ученые попытались оправдывать Платона в его программе воспитания на том основании, что, когда он писал «Законы», он был разочарованным и ожесточившимся старым человеком. Это совершенно верно, но не следует упускать из виду, что это разочарование проистекало из того, что ему не удалось реализовать на практике весьма сходные идеи, которые он уже защищал в «Государ- стве»[661]. Здесь необходимо сказать несколько слов о «благородной лжи» в «Государстве», чтобы опровергнуть новую попытку обелить ее по принципу: Plato veritate amicior[662].
Разделив правящий класс в своем идеальном государстве на две группы — начальников, облеченных правами полномочного управления, и воинов, обязанностью которых является наблюдение за тем, чтобы их решения имели силу, Платон продолжает:
«Итак, какое у нас средство, когда мы лжем, продолжал я, убедить преимущественно самих начальников, а не то прочих граждан, что в числе необходимых лжей, о которых недавно мы говорили, находится одна благородная? — Какая это? — спросил он. — Не ожидай ничего нового, промолвил я : это — нечто финикийское, нередко случавшееся уже прежде, как говорят и уверяют поэты ; чего, однако ж, у нас не случалось и что случится ли — не знаю, а между тем требует совершенного убеждения. — Как нерешительно говоришь ты! —заметил он. — Но если скажу, — промолвил я, — сам увидишь, что моя нерешительность весьма основательна. — Говори же, не бойся, — сказал он. — Сейчас говорю, только не знаю, какая нужна мне смелость и какими выразиться словами. Я приступлю к убеждению сперва самих начальников и воинов, а потом и прочих граждан, что, получив от нас воспитание и быв наставлены нами, они должны вообразить, что все это чувствовали и испыты-
вали над собою как бы сновидение, на самом же деле тогда формировались и воспитывались они в недрах земли, вместе со своим оружием и прочими, там же приготовлявшимися доспехами, и что, когда дело с ними было совсем окончено, мать-земля произвела их на свет. Поэтому о матери и кормилице страны, в которой живут, они должны теперь заботиться и защищать ее, если кто нападет, а о всех других гражданах мыслить, как о братьях и земнородных. — Недаром же давно стыдился ты говорить ложь, — сказал он. — И стыдился очень естественно, — промолвил я, — однако ж, выслушай и остальное в басне. Так вот все вы в городе — хоть и братья, скажем им мы, баснословы ; но Бог-образователь к тем из вас, которые способны начальствовать, при рождении примешал золота — отчего они очень драгоценны (тіркотатої), — к другим, помощни- • кам их, — серебра, а к земледельцам и прочим мастеровым — железа и меди. Таким образом, как родственники все вы рождаетесь весьма похожими на самих себя; и, однако ж, из золота иногда происходит порода серебряная, а из серебра — золотая, как и все прочее — одно из другого. Поэтому начальствующим Бог прежде всего и особенно повелевает, чтобы стражи ни в чем не были столь добрыми и чтобы начальствующие ничего так усердно не блюли, как порождения, рассматривая, что примешано к душе каждого из них. Если такое порождение будет отчасти медное, либо отчасти железное, то никак не должны они иметь к нему снисхождение, но, воздавая надлежащую честь природе, должны отсылать его к мастеровым или к земледельцам; а кто, напротив, происшедши от этих последних, родился частью золотым, либо частью серебряным, того с честью возводили бы или в стражи, или в помощники ; ибо есть дредсказа- ние, что город разрушится, если будет охраняем железом или медью. Так имеешь ли ты какое-нибудь средство заставить их верить этой басне? — Никакого, — отвечал он, — по крайней мере что касается до самих этих лиц ; но по отношению ft их сыновьям и потомкам — к людям последующим — дело другое. — Чтобы они более заботились о городе и друг о друге, — сказал я, — и это будет хорошо. Я почти понимаю, что ты говоришь...»[663]
Единственное заслуживающее внимания различие между этим местом и уже цитированным состоит в том, что, тогда как в «Законах» Платон оправдывает применение лжи без каких-либо видимых сомнений, здесь он еще обнаруживает известное колебание.
Начальные слова этого отрывка переведены Корнфордом следующим образом:
«Теперь, сказал я, мы можем придумать нечто вроде тех удобных вымыслов, о которых мы говорили ранее, единственный смелый полет изобретательской мысли, принять который мы можем убедить все общество в целом и, если возможно, самих правителей?»[664]
Он попытался оправдать эту версию в примечании :
«Эта фраза yewaldv п fir\v ipeodo/xevog обычно передается как «благородная ложь»; это выражение самопротиворечиво и к невинной платоновской аллегории приложимо не более, чем к притче Нового завета или «Путешествию Пилигрима»[665]. Это способствовало возникновению мысли, что Платон поощрял ложь по большей части низкую, теперь называемую пропагандой»[666].
Весьма прискорбно, что столь блестящий ученый использовал свое имя для этого извращения греков. Слово yevvaiog означает: 1) хорошо рожденный (true-born), знатного происхождения, благородный ; 2) честный, подлинный; 3) хорошего качества, высокосортный ; 4) искренний, сильный, страстный. Нет никаких указаний на то, что оно может означать «в обильных размерах», как он утверждает, и Фраза pa^ag ysvvalag, которую он приводит из другого места «Государства» в поддержку этого толкования, означает, вероятно, нечто соответствующее нашему «простой хлеб с маслом», точно так, как мы говорим «хорошее честное пиво»;/га?а обозначает традиционный вид простой пищи, как я показал это в моем комментарии к «Орестейе»[667]. Конечно, это выражение противоречиво само по себе, но выражения такого рода хорошо известны каждому, кто занимается Грецией, под названием оксиморон (см. стр. 126, прим. 7), и данный пример представляет собой просто вариант общеизвестного nakov rpevdog — ложь, которая сразу же обеспечивает преимущество, но тем не менее не приносит пользы, поскольку она не может удержаться долго[668]. Платон хочет лишь того, чтобы ложь была и выгодна и долговечна. Корнфорд не приводит никаких доказательств в пользу того, что слово щддод может означать «аллегорию» или вообще что-либо еще кроме «лжи»; и во всяком случае такая выдумка не может считаться аллегорией. Аллегория по самой своей природе не нуждается в том, чтобы в нее верили ; она служит просто символической иллюстрацией подразумеваемой (alleged) истины. Однако Платон допускает, что понадобится несколько поколений, прежде чем народ примет данное yevdog, а это показывает желание Платона, чтобы народ принял этот термин не как аллегорию, а как факт. И Платон сам допускает, что слово «псевдо» не означает факт. Таким образом, это — ложь и она благородна только для тех, кто разделяет с ним его классовые предрассудки.
В одной из первых глав, упоминая, об утверждении Корнфорда, согласно которому ионийские философы «считали создание мира естественным, перестав рассматривать его как сверхъестественное явление», причем «это стало универсальной предпосылкой всей современной науки», мы обращали внимание на то, что Корнфорду не удалось объяснить, почему некоторые из следующих за ионийцами философов, включая Платона, отвергли эту предпосылку и вновь возвратились к сверхъестественному. Теперь ясно, что было этому причиной. Как представитель старой знати, враждебно относящийся к демократии, Платон мог видеть надежду для общества лишь в уничтожении всего того, что было достигнуто торговым классом, и в восстановлении правления земельной аристократии; другими словами, в таком возрождении прошлого, чтобы оно и впредь оставалось тем же, чем было, не подвергалось в дальнейшем никаким изме- нениям. Вся философия Платона проникнута этим отвращением к изменению, и, следовательно, нет ничего удивительного в том, что он так восхищался египетским жречеством, которому так успешно удалось наложить свою мертвящую десницу на развитие культуры их народа. Он и его друзья олигархи сделали бы то же самое с Афинами. Кодуэлл заметил:
«Подобная культура уничтожает прошлое, в котором они были сильны. Это идеальное прошлое не очень похоже на реальное прошлое, ибо оно переделано так старательно, что, в отличие от реального прошлого, идеальное не порождает вновь настоящего. У Платона это прошлое идеализировано в его «Государстве», управляемом аристократами и живущем по принципам первобытного коммунизма, при помощи чего Платон и надеялся подорвать торговлю, благодаря которой соперничающий класс пришел к власти»[669].
Допустим, что в своей теории идей Платон сделал значительный вклад в эпистемологию и что все его сочинения (исключая «Законы») обнаруживают высокое литературное мастерство, однако его философия выражает реакционное мировоззрение эгоистичной олигархии, слепо цепляющейся за свои привилегии, в то время, когда их общественный и экономический базис разрушался. Эта философия основана на отрицании движения и изменения, а следовательно, и самой жизни.