<<
>>

  Обзор литературы  

Политика США в отношении АТЭС в рассматриваемый период является частью более

глобальной проблематики международного сотрудничества, особенно той её части,

которая касается институционального взаимодействия.

Западная наука (в широком

смысле), прежде всего в США, Великобритании, Германии, Японии, Австралии, добилась

больших успехов в изучении как данного явления в целом, так и осмыслении АТЭС.

Как показывает опыт, в основе любого успешного опыта институционального

взаимодействия лежит преодоление объективных сложностей, препятствующих даже

взаимовыгодному сотрудничеству. Наиболее известные из них — проблема

коллективного действия М. Ольсона, теория «провала рынка», «дилемма заключенного»,

OA

проблемы координации и «уверения» (assurance) или «охоты на оленя» теории игр.

Обозначая кратко, открытие американского экономиста Ольсона заключается в том, что

пока не существует какого-либо принуждения, или группа недостаточно мала,

рациональные эгоисты не будут прилагать усилий к достижению общегрупповых целей.

Теория «провала рынка» описывает ситуацию, когда из-за структуры рынка, а не

нежелания акторов, сотрудничество затруднительно (как на рынке подержанных I

автомобилей, когда существует угроза купить «битую» машину, что отражается на цене

всех автомобилей, даже не побывавших в аварии). Самая популярная из «игр» —

«дилемма заключенного» (ДЗ), как и теория Ольсона, показывает, что даже несмотря на

выгоду действий в коллективных интересах, из-за неуверенности в поведении партнёра,

ситуация будет стремиться к эгоистичным решениям (равновесию Нэша). Проблемы .

координации («битвы полов» в терминологии теории игр), где существуют два

равноценных решения и «уверения», т.е. получения взаимной гарантии о приверженности

кооперативному поведению, также являются существенными в международном

сотрудничестве.

Перечисленные ситуации имеют решение в рамках международных режимов, под

которыми традиционно понимается «набор имплицитных или эксплицитных принципов,

о 1

норм, правил и процедур принятия решений».

Определению международных режимов

была посвящена специальная научная конференция в начале 1970-х гг., которая

расшифровывала принципы — как «понятия о явлениях, причинной обусловленности и

правильности. Нормы — стандарты поведения, определённые в отношениях прав и

обязанностей. Правила — отдельные предписания и запреты действий. Процедуры

принятия решений — преобладающие практики принятия и осуществления

коллективного выбора».

Неореалистские концепции указывают на значение силы для решения проблем

сотрудничества. Согласно наиболее известной теории — «гегемонистской стабильности»

американского теоретика Ч. Киндлбергера проблема коллективного действия Ольсона

решается, благодаря гегемону, который, как наиболее заинтересованный актор,

обеспечивает необходимую инфраструктуру (создаёт «общественное благо» или public

good), независимо от вклада остальных и превращает взаимодействующие государства в

«привилегированную группу». С другой стороны, как отмечал один из основателей новой

школы политэкономии Р. Гилпин, доминирующее государство имеет возможности

принудить других к участию в производстве «общественного блага».[22] Профессор

Стэнфордского университета С. Краснер в своей «распределительной концепции»

акцентировал внимание на значении гегемона для решения проблем координации

(распределения выигрышей среди участников режима).

В этой системе основная роль в создании и поддерживании режимов отводится

гегемону, с ослаблением превосходства которого, означенные проблемы обостряются и

режимы подвергаются эрозии. Крупнейший американский международник Р. Кохэйн

предложил другой подход, который называют «функционализмом» или «неолиберальным

институционализмом». Подобно неорелистам, сторонники этого подхода признают

существование «анархии» в международных отношениях (т.е. отсутствие верховного

арбитра), государства, как основных участников взаимодействия, и рассматривают

сотрудничество с точки зрения внешних системных условий и ограничений.

Основным

отличием является то, что для неолиберальной школы государства являются

рациональными «эгоистами», стремящимися исключительно к максимизации

собственных выгод, т.е. к достижению собственных интересов. Успехи или неудачи

других их попросту мало интересуют, поэтому они не являются «негативными

альтруистами» или «завистниками». Именно поэтому международное сотрудничество

возможно, так как из-за роста «взаимозависимости» умножается число сфер, где

государства имеют общие интересы и общие усилия приведут к выигрышу для всех.

Кохэйн, на примере валютно-финансовой, торговой и нефтяной сфер показал, как

сотрудничество между рациональными эгоистами (т.е. государствами, исходящими из

исключительно национальных интересов) возможно и в условиях отсутствия гегемонии,

благодаря применению определённого набора мер и механизмов. Поскольку большинство

проблем сотрудничества, по мнению американского международника, группируется

вокруг асимметричной информации, неуверенности в действиях партнёра и

безответственности, то они могут быть преодолены чисто техническими методами.[23]Соответственно, такие внешние меры, как мониторинг, санкции, учреждение

секретариата, равномерно распределяющего информацию между членами режима,

образование автономного механизма разрешения споров, тактика взаимных уступок в

духе «услуга за услугу (tit-for-tat) и др. способны преодолеть обозначенные препятствия.[24]Д.Снидал, А. Штейн, JI. Мартин и другие американские, авторы ситуационно-

структурного подхода развили теорию Кохэйна, указывая на то, что ДЗ далеко не

единственная в международном сотрудничестве и «дизайн» института (набор мер и

механизмов) зависит от характера проблемы (ДЗ, координации, «уверения» или «уговора»

\ 35

И т.д.).

Функционирование валютно-финансового, торгового и других режимов в условиях

ослабления гегемонии США, наблюдавшегося в 1970-80-е гг., действительно показывает

пример подобного сотрудничества.

Он стал восприниматься в качестве некоего прообраза

будущего международных отношений, где рациональные акторы, взаимодействуя на

равноправной основе, преодолевают конфликтность. Гегемонистское объяснение редко

прилагалось к АТЭС ввиду того, что Вашингтон доминировал в АТР всю послевоенную

эпоху, предоставляя «общественное благо» в виде безопасности, открытого рынка и

конвертируемой валюты и без формата режима.[25]

Образование АТЭС в 1989 году интерпретировалось американским исследователем

Д. Кроуном в русле формирования пост-гегемонистской системы в АТР, в которой США

отказывались от роли гегемона, обеспечивающего «общественное благо» (в виде

открытого внутреннего рынка) в пользу большего равенства обязательств в духе

функциональной теории Кохэйна. [26] Некоторые специалисты стали говорить о

«проторежиме» в инвестиционной сфере, после принятия членами форума

«Необязывающих инвестиционных принципов» в Джакарте в 1994 г., режиме «защиты

интеллектуальной собственности», развития людских ресурсов и др. под эгидой АТЭС.[27]

Тем не менее, из-за скрытой оппозиции Японии, КНР и большинства стран АСЕАН,

как убедительно показывает учёный Калифорнийского университета Дж. Рэвенхилл,

сотрудничество в АТЭС имеет мало общего с классическим режимом, наподобие ВТО.[28]Американский исследователь, чья монография «АТЭС и формирование тихоокеанского

регионализма» до сих пор остаётся наиболее фундаментальным исследованием вопроса,

детально изучил форум на предмет соответствия теории режимов. Рэвенхилл достаточно

убедительно доказывает, что в качестве режима АТЭС несостоятелен, и не выполняет тех

функций по решению ДЗ или формированию общей идентичности, которых можно было

бы ожидать от многостороннего сотрудничества. По его мнению, принципы, которые

лежали в основе деятельности форума — добровольность, односторонность, консенсус не

позволяли решить стоящие перед экономиками проблемы либерализации через

институциональное сотрудничество.

[29] Хотя США и были заинтересованы в

формировании режима либерализации торговли в регионе, но поскольку режим с чёткими

обязательствами сформировать не удалось, фактически Вашингтон остался без

инструментов принуждения и потерял интерес к организации.[30]

Причины неудачи АТЭС в формировании режима объясняли наличием нескольких

центров силы. Р. Гилпин отмечал, что необходим только один лидер, и предсказывал, что

США, Япония и КНР неизбежно будут тянуть форум в разные стороны и эффективного

сотрудничества не получится.[31] Д. Хеллман, известный в Америке китаист, также писал о

недостатках АТЭС, как режима, сравнивая его институциональный «дизайн» с Бреттон-

вудскими организациями (МВФ, Всемирный банк, ГАТТ) и, помимо наличия нескольких

центров силы, видел проблему в отсутствии стратегического видения у команды

Клинтона.[32] Директор «Национального бюро азиатских исследований» в США К. Пайл

видел в стратегии Японии в форуме осторожную, тихую политику восстановления

лидерства в Восточной Азии. Вовлечение в многосторонние организации позволяло Токио

подготовить население к более активной международной роли. [33] Д. Рапкин из

Университета в Небраске отмечал, что Япония и США имели в АТЭС примерно равную

«структурную» силу и возможность заблокировать неугодные инициативы друг друга.[34]Поскольку очень часто интересы этих двух игроков не совпадали, крупнейшие проекты в

форуме, способные превратить его в эффективный режим, были «спущены на тормоза» и

форум не смог консолидироваться.

Позитивистские концепции международного сотрудничества и режимов (неореализм

и неолиберализм) в последние десятилетия небезуспешно оспариваются когнитивистским

подходом, ставящим во главу угла проблемы знания и восприятия. Рост интереса к

подобным вопросам является характерной чертой общего развития гуманитарных и

общественных наук. В последнее время увеличивается количество работ, исследующих

воззрения социальных групп в те или иные периоды истории, «картину мира»,

«ментальные карты» (т.е.

восприятие пространства), восприятие времени и т.д., где

главным объектом являются не объективные исторические процессы, а эволюция

человеческого сознания.

В применении к международным отношениям когнитивисты указывают на то, что

интересы и идентичности акторов формируются определёнными условиями и идеями, а не

являются данностью от природы. Изменения интересов привлекали внимание учёных и

не-конструктивистского направления. Дж. Най, исследуя взаимодействие СССР и США в

сфере ядерной безопасности, отмечал, что новые знания могут привести как к изменению

поведения (simple learning), так и к переосмыслению самих целей и выработке новых

приоритетов (complex learning). [35] Учёный Гарвардского университета Э. Джонстон,

используя наработки конструктивистов, раскрывает микропроцесс изменения восприятия

интересов на примере участия КНР в АРФ.[36] Согласно его анализу, до опыта в форуме

аналитики НОАК представляли себе проблемы безопасности в категориях ДЗ,

доказательством чему являлось некооперативное поведение в Южно-Китайском море в

начале 1990-х гг. Возникший в его акватории спор о принадлежности островов Спратли

(Нанына), Пекин пытался решать силой и на двусторонней основе, противодействуя

стратегии интернационализации конфликта. Процесс социализации сделал возможным

обсуждение проблем Южно-Китайского моря в многостороннем формате, формирование

режима транспарентности и создания «мер доверия», медленное движение к концепции

«превентивной дипломатии». [37] Соответственно роль институтов, в том числе и

подобных АСЕАН, может рассматриваться, как социализация (социализация — влияние

групповых процессов на индивидуальное поведение), включающая в себя изменение

восприятия интересов и идентичности.

С позиций умеренного когнитивизма рассматривает проблему формирования режима

в АТЭС известный американский учёный из Калифорнийского университета (Беркли)

В. Аггарвал. Согласно его концепции, интересы участников «переговорной игры» могут

измениться в результате изменения контекста. Благодаря основанию АТЭС, по его

мнению, изменился весь контекст переговоров, поскольку появилась новая иерархически

подчиненная ГАТТ структура со своим «мета-режимом» (нормы и принципы) и режимом

(правила и процедуры).[38]

Другое ответвление когнитивизма ставит под вопрос роль государства, как главного

актора на международной арене, и вступает в противоречие с позитивистскими теориями.

Нижеследующие теоретические школы связаны с более фундаментальным пониманием

роли знания, как основы государственной идентичности. Международные режимы

являются, согласно этому подходу, «когнитивными субъектами», воплощением тех идей,

которые находятся в основании общественного устройства.[39]

Одним из наиболее интересных направлений «сильного» когнитивизма является ветвь

неомарксистской традиции, связанная с именем итальянского мыслителя А. Грамши,

(которую называют неограмшианской или итальянской школой). В своём «учении о

гегемонии» последний развил марксистское понимание идеологии, как

концентрированного выражения материальных интересов господствующего класса. В

представлении Грамши, доминирование правящего класса не основывается прямо на

экономической силе или военно-политическом принуждении. Установление гегемонии

связано с возможностью обеспечить систему ценностей и убеждений для общества,

которая служит классовым интересам доминанта и представляет эти интересы, как общие

для всех. Необходимым условием является наличие «исторического блока», включающего

в себя коалицию представителей капитала, управленцев и интеллектуалов, который

формирует идеологию, вступая в переговоры с «подчинёнными группами», даже допуская

определённые уступки в их интересах. Однако эти уступки никогда не затрагивают

фундаментальных основ социальных отношений.[40]

Согласно неограмшианской школе в неомарксизме (Р. Кокс, С. Гилл, К. Мёрфи),

глобализация отражает образование транснационального «исторического блока»

капиталистов, государственных чиновников и интеллектуалов, связанных общими

материальными интересами и мировоззрением, и формирующих новый гегемонистский

порядок через строительство институтов, транслирующих господствующую идеологию.

Опираясь на грамшианское понимание гегемонии, как, в первую очередь,

идеологического господства, американский учёный Р. Кокс подвергает критике

неолиберальные концепции'режимов, хотя и не отрицает их рациональности.[41] По его

мнению, позитивистский анализ, основанный на поиске закономерностей в системе, и

подходе «решения проблем» воспринимает государства, в качестве «чёрных ящиков».

Такой метод может принести определённую пользу в периоды относительной

структурной стабильности, как, например, в эпоху «холодной войны», но бесполезен в

моменты трансформаций. В качестве собственного решения он выдвигает «критическую

теорию», исходящую из исторического материализма, диалектического материализма и

герменевтики. Синтез этих трёх методик позволяет рассматривать картину в исторической

перспективе и прогнозировать её развитие. В его представлении формирование

многосторонних институтов после Второй мировой войны являлось частью гегемонии-;

устанавливавшейся США и некоторыми другими нациями ОЭСР. Этот порядок отражал

интересы и ценности правящих элит Запада, корни которых — в социальном конфликте

XIX века. По сути, в странах ОЭСР имел место компромисс с рабочим классов, главным

проявлением которого стала концепция «государства благоденствия». Главной функцией

международных институтов становилось примирение внутреннего социального давления

с проблемами мировой экономики.

Как отмечает Кокс, существует пять моментов, определяющих гегемонистский

характер многосторонних организаций: 1) они воплощают правила, которые способствуют

экспансии гегемонистского мирового порядка; 2) они сами представляют собой продукт

гегемонии; 3) они придают идеологическую легитимность нормам мирового порядка; 4)

они вбирают себя элиты периферийных стран; 5) они впитывают контр-гегемонистские

идеи. [42] Помимо распространения гегемонистских правил и идеологии в мировом

масштабе, важнейшей функцией институтов являлся trasformismo, т.е. процесс, в ходе

которого политические деятели из мировой периферии, даже приходя в данные

организации в надежде изменить систему изнутри, в итоге обречены на работу в рамках

гегемонистского порядка. «Гегемония подобна подушке безопасности, — пишет Кокс —

которая амортизирует удары и раньше или позже предполагаемый противник находит

удобным на неё положиться».[43]

Подобная амортизационная функция работает не только в отношении отдельных

политиков, но и целых идей. В качестве примера приводится теория опоры на

собственные силы, которая вначале воспринималась, как вызов гегемонии, а впоследствии

взята на вооружение некоторыми международными институтами виде программ помощи

внутренней стабильности.[44]

Интересен акцент Кокса- на герменевтике или «анализе дискурса», как плодотворном

подходе к изучению институционального сотрудничества. Сам термин стал особенно

популярен в 1970-х годах в социальных науках после публикации «Слов и вещей»

М. Фуко. С позиций структурализма французский мыслитель исследовал характерные для

каждой эпохи «эпистемы» т.е. модели мышления, пересекающие границы

индивидуального творчества.[45] Хотя в мировой гуманитарии данный метод уступил место

семиотическому подходу (см. ниже), фундаментальное значение дискурса, как

приоритетного объекта анализа, не вызывает сомнений.

В области международных отношений неограмшианские авторы используют анализ

дискурса, в первую очередь элит, для выявления идеологии правящего класса, характера

формирующегося гегемонистского порядка. При этом анализируемые тексты понимаются

' lt;

не только как идейное измерение, но как часть коммуникативного процесса,

определённого соединения теории и практики. Иными словами дискурс — не только

отражение реальности, но и сама реальность истории, подлежащая самому серьёзному

изучению.

Интересным опытом использования этого метода применительно к проблематике

японо-американских торговых противоречий является работа немецкого учёного

X. Хюммеля «Новый Запад».[46] Анализируя дискуссии американской и японской элиты на

материалах журналов "Foreign Affairs" и «Кокусай Мондай», автор приходит к выводу о

формировании «нового Запада», отличного от прежнего атлантистского понимания. В

современную эпоху «Запад» предстаёт, как система институтов и норм, в отрыве от

географических рамок. Наиболее точным соответствием этому понятию является ОЭСР,

куда помимо США и европейских стран, входят также Япония и некоторые

высокоразвитые страны Восточной Азии.

Кроме неограмшианских авторов, описывавших идеологии и дискурс через

преломление исторического материализма, существуют работы где выдвигается

приоритет идей и культуры в международном сотрудничестве. В радикально

когнитивистских понятиях проблематику АТЭС описывал японский исследователь Т.

Огита, который считал, что эффективному развитию АТЭС, в первую очередь, мешает

различие «когнитивных культур» стран Восточной Азии и англосаксонских стран (США,

го

Канады, Австралии, Новой Зеландии). По его мнению, США и другие «западные»

государства пытались навязать азиатским обществам глубоко чуждые им «договорные»

принципы, тогда как менталитет подсказывал им необходимость формирования

традиционных отношений «семьи».

Сходным образом описывают «дилемму АТЭС» американские учёные Н. Галлан и

Р. Стаббс. Центральную проблему институционального развития форума они видят в

столкновении неолиберальной системы ценностей «западных» членов и «азиатского

стиля», которого предпочитают придерживаться Япония и большинство стран АСЕАН.

Именно поэтому призыв «Группы именитых лиц» к ускоренному укреплению режима был

оставлен без внимания, и экономики Восточной Азии пытаются переключить внимание

форума с либерализации торговли и инвестиций на проблемы развития и экономико-

технического сотрудничества, как это имело место на саммите 1998 года в Куала-

Лумпуре.[47]

В то же время, известный американский специалист по региону А. Ачарья подверг

сомнению практику «азиатского стиля», охарактеризовав его, как «дипломатичную

формулировку, под которой акторы прячут нежелание предпринимать серьёзные усилия...

и поставить коллективные цели выше узконациональных».[48] По его мнению, подобный

вариант многостороннего сотрудничества имеет серьёзные ограничения при столкновении

с национальными интересами и альтернативными проектами национальной

идентичности.[49]

В отечественной науке изучение тихоокеанского регионализма и политики

отдельных государств в его отношении начинается в конце 1970-х годах, когда впервые

возникла реальная возможность создания межправительственного института в АТР.

Первой крупной работой посвященной проблеме стала коллективная монография

специалистов Института востоковедения АН СССР «Тихоокеанский регионализм^ под

редакцией В. И. Иванова и К.В. Малаховского.[50] В данном исследовании В.И. Иванов,

В.А. Вревский, В. П. Лукин, С. JI. Кулиджанов впервые разработали марксистские

подходы к проблеме. Позднее тему «сообщества» исследовал Е.В. Ковригин, посвятивший

проблеме отдельную монографию.[51] Перечисленные авторы критически воспринимали

идею создания региональной интеграционной группировки, рассматривая её, как проект

усиления эксплуатации развивающихся стран Юго-Восточной Азии развитыми

экономиками «тихоокеанской пятёрки» (США, Канады, Австралии, Новой Зеландии и

Японии). Региональная интеграция в АТР, как пишет Е.В. Ковригин, «наиболее отвечает

целям Японии и НИС (включая Южную Корею), в меньшей степени соответствует

интересам США, а развивающимся странам Азии способна только повредить».[52] Тезис об

ущербе для развивающихся стран подкрепляется указанием на ущемление национального*

суверенитета, дальнейшее превращение в «цеха» мирового капиталистического

производства, потерю хозяйственной самостоятельности, перспективу экономического

давления и шантажа. Попытки создать институциональный инструмент для

регулирования проблемы «Север-Юг» могли бы быть благотворны для стран АТР только

при условии строительства отношений на нерыночной основе. В противном же случае, ¦ ¦

верхом ожиданий для развивающихся стран была бы дополнительная финансовая и

техническая помощь, которую страны «Севера» умело обращают в свою пользу.

Интересным моментом является также констатация того, что США, как держава с

глобальными интересами, менее заинтересована в формировании «сообщества», которое

грозит им ухудшением отношений с атлантическими партнёрами и некоторым сужением

экономического и стратегического ареала. Главным двигателем процесса являлся

монополистический капитал Японии, который отечественные учёные, наряду с

политиками АСЕАН, подозревали в стремлении возродить экспансионизм Тоётоми

Хидэёси XVI века и «великую сферу сопроцветания» эпохи Второй мировой войны.

Вашингтон же интересовал преимущественно стратегический, а не экономический аспект,

так как строительство «сообщества» позволяло «под маской экономического и

регионального сотрудничества собрать в единой организации существующие военно-

политические союзы, создать на просторах Тихого океана военно-политический

суперблок по типу НАТО».[53]

Развитием подобного подхода стала работа А.О. Богомолова, исследовавшего политику

США в регионе. Учёный пришел к выводу о том, что интеграция в регионе в первую

очередь необходима Токио, для обеспечения гигантской японской промышленной базы

ресурсами стран Юго-Восточной Азии и даже сравнивал СТЭС со «сферой

процветания».[54]

Отмечая частичный реализм подобных трактовок, не потерявших полностью своего

значения вплоть до настоящего времени, следует всё же признать их ограниченный

характер. Объяснение больших идеологических проектов исключительно с точки зрения

«теории интереса» (в терминологии К. Гирца), хотя и представляется более трезвым, чем

простая констатация «объективности» тех или иных процессов, но кардинально упрощает

картину и не может считаться удовлетворительным.[55]

Определённую эволюцию интерпретации тихоокеанского регионализма можно

проследить еще в рамках советской науки. В большой степени изменение подходов

связано с интеллектуальным воздействием ИМЭМО (Института мировой экономики и

международных отношений) АН СССР, директором которого в 1985 году стал

А.Н. Яковлев. При нём был образован Отдел тихоокеанских исследований, и изучение

региона в институте вышло за рамки японоведения, к которому оно во многом сводилось

прежде.[56] Итогом повышенного внимания к тематике азиатско-тихоокеанской интеграции

со стороны преемника Яковлева на посту директора ИМЭМО — Е.М. Примакова стал

выход в свет коллективной монографии авторов института в 1987 году, в котором тему

«сообщества» исследовали Р. Ш. Алиев, И. Д. Иванов, Ю.В. Дмитриев. Авторы отмечали

социально-классовую направленность интеграционных процессов имевших место в

регионе, но одновременно и объективность их роста. [57] Исследование показывало

закономерность возникновения региональной структуры в будущем, наподобие АТЭС.

Глобалистский крен, заданный Яковлевым, определил в общих чертах подходы к

изучению АТР на долгие годы вперёд. Отечественная теория интеграции, разработка

которой началась еще в 1970-е годы, дала концептуальную базу для нового понимания

тихоокеанского регионализма — не как навязываемой развивающимся странам Юго-

Восточной Азии модели со стороны развитых экономик (прежде всего Японии и США),

что утверждалось прежде, а как объективного, едва ли не стихийного процесса,

неизбежного на данном этапе экономического развития.

Советские концепции капиталистической интеграции, сформулированные в ИМЭМО

в трудах М.М. Максимовой, Ю.В. Шишкова значительно отличались от западного

понимания данного явления. Если в американской и европейской науке интеграция

понималась, прежде всего, как набор политических мер по устранению торговой

дискриминации и нивелирование экономических границ, то отечественные авторы делали

основной акцент на содержательную сторону: закономерности межотраслевого и

внутриотраслевого труда, переплетение капитала и производства и т.д.[58] Региональная

интеграция, в их интерпретации, обусловлена не волей политиков, а «уровнем

интеграционной зрелости» (т.е. высокой ступенью индустриализации), по достижении

которой, процесс сращивания экономик неизбежно происходит сам собой. Торгово-

политические и иные волевые аспекты трактовались как производные от экономической

71

реальности. Сама же мировая экономика представляется в виде яркого образа

«галактической туманности с плотным ядром из нескольких индустриальных стран и

обширного окружения из среднеразвитых и слаборазвитых стран, находящихся в сфере

притяжения данного ядра».7"*

Отдельные советские исследователи интеграции развивающихся стран частично

* !

пытались обосновать роль политико-правовых мер. В.В. Шмелёв считал, что общий

мировой уровень развития производительных сил позволяет интегрироваться и

!

п-1

периферийным экономикам. Е.Г. Журавская признавала, что в развивающихся странах

меры по снятию экономических барьеров не отражают уже имеющие место процессы (т.е.

во многом основаны на пустом месте), но могут дать импульс к их возникновению или

резкому ускорению.[59] Однако в целом очевидные неуспехи интеграции во многих частях

света (за исключением трёх высокоразвитых «галактик» Европы, Северной Америки,

АТР), несмотря на установление её внешних атрибутов, во многом опровергают данную

теорию.

Детерминизм исторического материализма, понимавшийся в марксизме как примат

экономической базы над политической надстройкой, вместе с отечественной теорией

интеграции был положен в основу постмарксистских подходов к изучению

международных отношений. После кризисных лет «парадигмы освоения» (по выражению

А.Д. Богатурова) и накапливания знаний о теоретических наработках западной науки (в

первую очередь, англо-американской) началось постепенное оформление

самостоятельной школы — «мировой политики». [60] Концептуальное осмысление

мирополитического направления связано с выходом учебника М.М. Лебедевой в 2003

году и сборника под редакцией А.А. Кокошина и А.Д. Богатурова в 2005 году.[61] Согласно

предложенному Богатуровым истолкованию, мировая политика отличается от

традиционной науки о международных отношениях тем, что «характеризует новое

качественное состояние международной среды, в которой действуют субъекты», как

традиционные (государства), так и новые (все остальные).[62]Другими словами, в центр

анализа полагается не внешняя политика отдельных государств, даже не система их

отношений, а «среда», ставшая более «плотной» и приобретшая большее значение, чем

даже «импульсы, исходящие от американской власти», преломляющиеся через неё.[63] Ряд

тенденций мирового развития — достижение целостности политической системы мира,

размывание «Вестфальского» суверенитета государств, рост взаимосвязи внутренней и

внешней политики, выход на первый план экономического фактора, увеличение роли

международных институтов, ТНК, неправительственных организаций — позволил

поставить вопрос о приоритете мирополитической «среды».[64] Политическая воля акторов

под этим углом зрения является производной от условий «среды», также как в марксизме

от уровня развития производительных сил.

В рамках данного направления наиболее плодотворно АТЭС и азиатско-

тихоокеанская интеграция изучались в ИДВ РАН (Институте Дальнего, Востока),

ИМЭМО, Институте Востоковедения РАН, МГИМО в работах В.В. Михеева,

М.А. Потапова, Ю. В. Шишкова, В.О. Кистанова, С.Н. Гончаренко, И.С. Целищева,

80

Э.С. Гребенщикова, В.Н. Лунина, А.А. Иванова, Г.М. Костюниной.

Интересной работой, посвященной изучению военно-политических тенденций в

АТР стала монография В.Е. Петровского из ИДВ РАН о режимах безопасности.[65] Автор,

опираясь на зарубежные теории в данной области, достаточно подробно изучает

эволюцию системы безопасности после инициатив М.С. Горбачёва по разоружению 1986

и 1988 годов, положивших конец «холодной войне» в этой части мира.[66] В исследовании

показывается постепенное складывание многосторонних режимов транспарентности и

мер доверия в военной сфере, ограничительных режимов (нераспространения), хотя и

оговаривается, что основным механизмом остаются двусторонние альянсы и

возникновение системы • коллективной безопасности, наподобие европейской,

маловероятно.

В ИМЭМО работа над вопросами региональной интеграции активизировалась с

приходом Г.И. Чуфрина на пост главы Центра Азиатско-тихоокеанских исследований в

2002 году. Итогом стал коллективный труд Г.И. Чуфрина, В..Б. Амирова,

А.Н. Федоровского, А. Н. Рогожина, В.Г. Гельбраса, В.К. Зайцева и других авторов

от

«Восточная Азия: между регионализмом и глобализмом». В монографии анализируются

как общие тенденции регионального развития, так и реагирование на азиатский

финансовый кризис отдельных игроков (США, КНР, Японии, Южной Кореи, АСЕАН).

Как пишет Г.И. Чуфрин, начиная с середины 1980-х годов, в развитии региона наступил

новый этап, связанный с выходом на первый план политико-экономических, а не военно-

политических или идеологических факторов, что привело к новой архитектонике

отношений.[67] Основой её на том этапе стало «региональное сотрудничество за счёт

либерализации торговли и инвестиций», а ярким выражением — образование АТЭС.

После кризиса и краткого периода восстановления тенденция к региональной интеграции

продолжилась, но на более узкой исключительно восточноазиатской платформе, причем

лидеры стран региона стремились «форсировать» процессы интеграции, чтобы «успешно

85

отстаивать интересы коллективными средствами».

В монографии рассматриваются как традиционные темы процесса региональной

интеграции (А.А. Рогожиным в V главе, показавшего статистически увеличение

внутрирегиональной торговли), валютно-финансового сотрудничества (В.К. Зайцевым в

VI главе), так и сравнительно новые темы внешнеэкономических стратегий отдельных

игроков. Наиболее интересующую нас тему реагирования США на изменяющиеся

экономические условия поднял В.Б. Амиров (XI глава), в которой отметил агрессивную

торговую политику администрации Буша-младшего и конфронтацию с Пекином по

поводу обменного курса юаня.86

Следует признать, что отечественная наука продела серьёзную эволюцию от изучения

реалий мирополитической среды до выявления механизмов «реагирования» на неё (или

даже управления). Политический или субъективный фактор в «объективных

международных процессах» привлекает всё большее внимание российских авторов, что

отразилось в следующей коллективной работе авторов ИМЭМО, посвященной различным

0*7

аспектам безопасности Китая. В новой монографии учёные института уделяют внимание

общей стратегии Пекина, внешнеэкономической безопасности, взаимодействию страны с

США, Японией, ЕС, Южной Азией, политикой в отношении Юго-Восточной Азии, ШОС,

Корейского полуострова.

В недавней статье сотрудника МГИМО А.А. Байкова прослеживается уже

определенный поворот в самом понимании интеграции. Вслед за британским ученым

М. Бисоном отечественный исследователь объясняет интеграцию, как политическую волю

акторов, «ориентацию её участников на преференциальность отношений друг с другом».[68]Формальная институционализация имеет меньшее значение. При этом Байков замечает,

что в отношении устойчивости интеграционных устремлений восточноазиатские элиты,

подпитываемые философией прагматизма и паназиатскими комплексами, нисколько не

уступают своим европейским коллегам. Региональная интеграция имеет «пульсирующий,

OQ

алгоритм распространения», развившись с 1960- годов в формы АСЕАН, АТЭС и ВАС.

Эмоциональной реакцией на отказ российских авторов от выявления классового или

национального «интереса» в международных процессах и концентрацию на изучении

условий «среды» стали, выходившие большими тиражами в 1990-е годы, неомарксистские

работы О. А. Арина (Р.Ш. Алиева). В них автор подвергал сомнению сам факт наличия

интеграции в регионе и подчеркивал искусственность выделения стран Тихоокеанского

бассейна в единый регион.[69] Экономические тенденции в Восточной Азии и остальном

мире исследователь относил к интернационализации и глобализации, и если первый

процесс он считает объективным, то второй, вслед за известными неомарксистами

И. Валлерстайном и Дж.' Боррего, воспринимался им, как «управление всей

экономической деятельности в мире в интересах стран Запада». Его классовый подход

заключается в убеждённости, что архитектором международных процессов является .

безличный «транснациональный капитал», но в отличие от авторов, например,

неограмшианской школы, инструментом гегемонии он считает не идеологию и дискурс, а

структуру хозяйственных связей.[70]

В рамках мирополитического направления, согласно классификации А.А. Кокошина,

существует два подхода—системно-структурный и ментальный.[71] Первый имеет давнюю

историю и широкое признание политологических кругов большинства стран. На развитие

данного метода большое влияние оказали исследования, проводившиеся еще в советский

период в ИМЭМО (В.И. Гантман) и МГИМО (А.А. Злобин, М.А. Хрусталёв), а также

структурный реализм (неореализм) К. Уолтца, С. Уолта, Р. Гилпина и др. Итоги

многолетней интеллектуальной работы данного интеллектуального направления

представлены в четырех томах «Системной истории международных отношений»,

исследованиях А.Д. Богатурова, Н.А. Косолапова, М.А. Хрусталёва, А.Д. Воскресенского,

учебных пособиях исторического факультета МГУ и МГИМО.[72]

В рамках этого подхода мировая политика рассматривается не как совокупность

двусторонних отношений отдельных стран, а как система, обладающая собственной

логикой развития. С середины 1950-х годов в СССР и США стала разрабатываться «общая-1

теория систем» применительно к техническим, биологическим и социальным наукам.

Общим для них стало «признание того, что система—это не просто совокупность -

отдельных структурных элементов, единиц (частиц, индивидов), а совокупность

отношений между ними, их взаимодействие и взаимозависимость».[73]

Международные отношения определяются структурными, свойствами системы,

которые состоят не столько из политических институтов, сколько из складывающихся на

практике связей. Рассмотрение мировой политики с точки зрения системно-структурного

подхода предполагает создание некоей абстрагированной модели вне связи с

внутриполитической системой государств, их стратегиями, действиями конкретных

политиков.

Для нашей темы особое значение имеет работа А.Д. Богатурова «Великие державы на

Тихом океане», рассматривающую восточноазиатскую региональную систему в

послевоенную эпоху с позиций структурного реализма.[74] Ключевое понятие концепции

исследования — стабильность, которая понимается, как «силовое» равновесие.

Стабильность может быть статической (статус-кво) и динамической. Статус-кво не

допускает движения, именно поэтому в подобных системах постепенно накапливается

конфликтный потенциал, приводящий к разрушению. Динамическая стабильность,

напротив, является системой предполагающей изменения, но без причинения ущерба

безопасности для её фундаментальных основ, т.е. является упорядоченным движением.

Первую модель учёный относит к конфронтационной стабильности СССР-США, а вторую

к восточноазиатской среде.

Другим элементом подхода Богатурова является выделение двух типов структур

обеспечения стабильности — субъектных (вертикальных) и объектных

(пространственных). Первый вариант, традиционный для анализа, концентрируется на

изучении «вертикали» или влияния наиболее мощных субъектов мировой политики. В то

же время этот метод непродуктивен для Восточной Азии, которая далеко продвинулись по

пути пространственной самоорганизации. В этих случаях более уместен акцент на

исследовании «регионального пространства», т.е. совокупности всех участников

международных отношений в рамках региона. Данный тип подразумевает, что эти более

слабые государства способны заблокировать лидерские импульсы, и, по сути, сами

являются «коллективным лидером». Вместо иерархии отношений на первый план выходят

горизонтальные связи, что видно на примере противостояния «ревизионистского лидера»

— КНР и «неперсонифицированного регионального пространства» Юго-Восточной Азии,

основным звеном которого являются малые и средние страны и которое при этом играет

блокирующую роль.[75]

АТЭС в работе рассматривается в контексте обеспечения стабильности в условиях

выпада российского фактора из пространства Восточной Азии. Динамическая модель

позволила амортизировать последствия краха биполярной системы, тем более, что для

региона роль СССР, в отличие от Европы, не была ключевой. Ускоренное развитие

АТЭС, где партнёры США не должны были иметь права «вето», Богатуров воспринимает

как ответ на образование АРФ, где доминирующие позиции занимала АСЕАН.[76]

Следует также отметить теоретическую новизну и сложность концепций

А.Д. Воскресенского, который также внёс заметный вклад в развитие системно-

по

структурного подхода. Учёным была разработана собственная теория «многофакторного

равновесия», с помощью которой он объяснял логику взаимоотношений России и Китая в

XVII-XXI веков. Предложенная автором конструкция предполагает интегрированный

метод, включающий в себя достижения структурного реализма, неолиберального

транснационализма (в первую очередь, теорию «взаимозависимости» Р. Кохэйна и

Дж. Ная) и даже культурологических аспектов (понятия «стратегической культуры»

Э. Джонстона). В качестве определяющих характеристик Воскресенский, вслед за

Г. Моргентау и др. теоретиками реализма, выделяет набор переменных — факторов,

внешних (политика других стран) и внутренних (география, демография, экономика,

политическое устройство, культура и особенно интересы), которые оказывают влияние на

структуру отношений.[77] В исследовании описывается механизм работы данных факторов,

и на основе этого даётся объяснение динамики и преемственности межгосударственных

отношений. Взаимодействие переменных представляется в форме «уравновешивания»,

когда влияние одной части системы компенсируется воздействием другой.

Ключевое значение в данном контексте имеет понятие «интересов», как самого

главного субъективного фактора. В работе выдвигается собственное определение

«национальных интересов», как идеального или абстрактного совпадения

государственных интересов (которые стоят близко к узко правительственным) с

общественными (во многом пересекающимся с общечеловеческими). [78] Достижение

равновесия факторов обычно происходит за счёт корректировки интересов

(правительственных в отношении общественных, национальных в отношении

общечеловеческих). При отсутствии корректировки на данном уровне, происходит

корректировка на уровне объективных факторов (экономики, политического устройства,

демографии и т.д.). Такое изменение, в свою очередь, воздействует и на внешние факторы

(т.е. политику других государств).

В какой-то мере эталонной стала совместная работа М.И. Крупянко и Л.Г. Арешидзе

о природе конфликтов и сотрудничества в Восточной Азии после «холодной войны».[79]Региональные отношения оцениваются авторами с точки зрения неореалистической

логики баланса сил, которая диктует КНР политику уравновешивания мощи США, а

Японии и Южной Корее совместного балансирования против Пекина. Несовпадающие

интересы, по мнению авторов, основных игроков увеличивают конфликтный потенциал

таких проблем, как Корейский полуостров, Тайваньский пролив, Южно-Китайское море.

В отношении сотрудничества учёные придерживаются точки зрения, что если

стихийные процессы глобализации и несли определённую угрозу странам Восточной

Азии, что рельефно проявилось в момент Азиатского кризиса, то впоследствии, благодаря

интеграции стран региона — экономическое взаимодействие превратилось в фактор

109

стабильности. АТЭС, как и другие региональные организации воспринимается, как

производная взаимозависимости стран региона, которая способствует безопасности и

стабильности в Восточной Азии.[80]

<< | >>
Источник: Ширков Андрей Викторович. Политика США в отношении АТЭС в 1989-2001 годах. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Москва - 2008. 2008

Еще по теме   Обзор литературы  :