Введение в историю XVII и ХѴПІ вв. (1598-1763)

I. 4 мая 1869 года. Предыдущий курс представлял собой разрыв со средневековьем|08.

Средневековье и начало Нового времени различаются между собой по масштабным, существенным признакам: там мы имеем дело с бесконечным разделением власти и с еще незначительным антагонизмом наций, здесь — с концентрацией власти, завоевательными войнами, которые сопровождаются ростом национального могущества, достигаемого любой ценой, и с первыми признаками так называемой системы государств.

Далее, средневековье ограничивает себя пределами европейского Запада и церковного единства, а в том веке, который приходит ему на смену, обнаруживаются распространение европейских народов во всех частях Земли и разделение католицизма на большие церковные партии, чей антагонизм угрожает поглотить все иные типы противоположностей и родственных связей.

Прежнее историческое устройство зависело от церкви, было европейски однородным — отчасти благодаря церкви, отчасти из- за специфического духа средневековья, - и при этом имеющим расовые отличительные признаки. В последующую эпоху исторические образования складываются заново из традиции древности и нового постижения вещей; при всех иных влияниях церкви они являются в сущности светскими, национально многоликими и при этом чрезвычайно индивидуальными.

В данном случае проявляется воистину бесконечное скрещивание и переплетение всех вышеназванных элементов; характерным становится неслыханное ранее многообразие жизни, которое получает дальнейшее развитие в XVII и XVIII веках.

Привычная для нас доктрина предпочтительности обладает способностью требовать незамедлительной и окончательной победы одного начала; она не способна переносить многообразие. Священнослужители всех конфессий109, популярные философы,

владетельные князья и радикальные политики требуют чего-то единого, да и его — тотчас и полностью, несмотря на то, что из-за этого мир будет становиться мертвым и бесцветным до тех пор, пока упомянутые субъекты не уничтожат друг друга, не вынеся долгого существования такого рода, или же не породят новую противоположность.

Несомненно, человек, будучи существом временным, умеет желать чего-то определенного и выражать его, в то же время оставляя за собой способность и к более высокому созерцанию.

Но при этом с нами остается то, что не зависит от нашего желания, что мы находим как уже существующее, радуемся ли мы этому или сожалеем о нем: это — Европа как древний и новый очаг многообразной жизни, как место возникновения изобильнейших формообразований, как родина всех противоположностей, которые растворяются в неповторимом единстве, чтобы именно в нем все духовное проявило себя в слове и в выразительной форме.

Европе свойственно следующее: возможность для каждой силы выразить себя в памятнике, картине и слове, институции или партии, вплоть до индивидуума; переживание духовного во всех его измерениях; стремление духа дать знать обо всем, что в нем есть; неприятие бессловесной преданности мировым монархиям и теократиям, свойственной Востоку110. Занимая возвышенную и отстраненную позицию, какая должна быть свойственна историкам, мы слышим благое созвучие колоколов, и не важно, сливаются эти звуки при большем приближении, или нет: Discordia concors[84].

Пусть древние народы основывают в Азии одну за другой еще более крупные, могущественные империи, такие, как Иран и Ассирия, — каждая из них все равно будет обладать лишь одной единообразной властью, духом и тональностью, подобно другим восточным империям"1.

Видимо, некий мрачный порыв повлек некоторые ветви ин- догерманцев на Запад, навстречу вечерней заре, поскольку их ждала здесь иная почва и иной климат, открывающий свободу и многообразие, — бодрый мир настоящих предгорий и островов. Ибо свойственным для Европы оказывается следующее: любить не только силу, кумиров и деньги, но также и дух. Эти народы создали эллинскую, римскую, кельтскую и германскую культуры"2, которые только потому в значительной мере и побеждали азиатские культуры, что были многообразными, в них индивидуум мог развиваться со всей полнотой и осуществлять свое высшее служение целому.

Церковь создала новый внушительный остов европейской жизни. средневековье возвысилось, будучи прочно связанным изнутри, но все же бесконечно свободным и тысячеликим, а вместе с ним поднялась и ведущая к Новому времени эпоха всеобщего развития.

Исторический взгляд должен радоваться такому богатству111 и оставить радость победителей тенденциозным людям. При огромном ожесточении тогдашних схваток, пристрастии к уничтожению противника, мы, гуманные восприемники прежних эпох, не смогли бы придерживаться ни одной из сторон, даже той, какую выбрали бы для себя сами.

Некая скрытая высшая сила создает долгие эпохи, нации, индивидуумов со своей особенной, бесконечно богатой жизнью.

Западноевропейское развитие получило подлинный признак жизни: в борьбе свойственных ей противоположностей рождается действительно новое; старые противоположности вытесняются вновь появившимися. Это не есть простое, бесполезное, почти идентичное повторение военных, престольных и династических революций, какие происходили в течение 700 лет в Византии и еще дольше — в исламском мире. В любой борьбе люди становятся иными, чем раньше, и оставляют свидетельства об этом; мы смотрим вглубь тысяч индивидуальных душ и в состоянии датировать по десятилетиям стили духовной жизни, в то время как их национальное, религиозное и локальное само по себе своеобразие дополняет эту картину бесконечными духовными нюансами. Только не эти вещи в свое время удовлетворяли и доставляли наслаждение людям, но их борьба не на жизнь, а на смерть.

Для Европы всегда оказывалось губительным только одно: подавляющая механическая сила — исходит ли она от варварского народа-завоевателя или от концентрированных внутренних властных начал, которые могут находиться на службе одного государства или подчиняться некоторой тенденции, характерной, например, для сегодняшних масс114.

В то время не было иных варварских природных сил, а соответственно, и совершающих нашествие варваров, кроме османов, да и те, начиная с Сулеймана II, находились еще скорее в состоянии застоя.

При Филиппе II, когда он из-за Нидерландов ввязался в конфликт, затрагивающий весь Запад, начинается борьба Испании и ее сателлитов, к которым продолжительное время принадлежал и римский престол, со всем еретическим миром. Испания прежде всего использовала тридцатилетний период бессилия Франции, а это любыми доступными ему способами поощрял Филипп с целью сделать своей жертвой и саму Францию.

(Ко всему сказанному еще следует присоединить более подробный обзор в качестве «Введения» в историю XVII и XVIII веков и довести его до мира в Вервене.)

Спасителями Европы стали не величайшие враги Рима, но упорнейшие враги Испании: голландцы, Англия, католическая и протестантская, и Генрих IV, несмотря на его переход в католическую веру. Спасителем Европы является прежде всего тот, кто избавляет ее от опасности принудительного политически-рели- гиозно-социального единства и нивелировки, которые угрожают ее специфическому качеству, а именно — многообразному богатству ее духа. Банальным выглядит возражение, будто дух непреодолим и всегда будет побеждать, в то время как фактически в определенный момент истории от степени влияния одного человека может зависеть, исчезнут или нет целые народы и культуры. Очевидно, что великие индивидуумы были необходимы, но их деятельность нуждалась в удачном исходе. И такие выдающиеся личности часто появлялись в знаменательные моменты европейской истории.

В качестве основного содержания курса следует указать примерно следующее: начиная с XVII в. все заметнее становится пламя, охватившее Германию и Австрию.

Но Испания еще раз восстает из гроба, а именно в своем опаснейшем облике — испанизированной Франции Людовика XIV (? Эту вину уже нельзя возлагать на Испанию). Испанская программа укореняется в нации, которая обладала несравненно большими средствами для закабаления Европы, чем Испания, и занимала в ней центральное положение. И вновь всплывает опасность некоторой мировой католической монархии, причем даже противники ее заражены вирусом султанизма. Политическое вытеснение абсолютистской Франции было достигнуто отчасти в результате ужасных войн, образ которых рисуется почти исключительно как отмеченный военными, политическими, финансовыми и коммерческими чертами, а душа народов при этом не находит отчетливого выражения.

Но вот в культуре Франция все-таки победила. Людовик XIV способствует тому, что в XVIII веке все европейское будет отождествляться с французским, и именно ему Франция обязана своей универсальной способностью быть объектом подражания.

Между тем, пока шла борьба за испанское наследство, великая держава — Швеция, которая некогда хотела создать огромную немецко-скандинавскую империю, прибавив к себе часть Германии, взлетела на воздух благодаря усилиям некоего безумного героя. Со времен Петра Великого, благодаря бессилию Швеции и Польши, поднимается Россия, ставящая своей целью потрясать и подстрекать Запад и устраивать свои дела на Востоке. А последняя в нашем списке великая держава — Пруссия, с немыслимыми усилиями восстающая из развалин Германии, должна после Семилетней войны признавать себя постоянным и неизбежным союзником этой России. Между тем Англия по своей колониальной и коммерческой значимости отодвигает Голландию на второй план. Наконец, благодаря поддержке униженной в Семилетней войне и жаждущей мести Франции, у Северной Америки начинается путь к статусу великой державы.

И это все происходит в то время, когда великий кризис всего традиционного авторитарного государственного устройства и авторитарного характера религии внятно и с удивительной, все возрастающей (для нас) очевидностью провозглашает: «Революция!».

II. 4 мая 1871 года. Что же касается вопроса об оправданности данного курса (он признан академическим, несмотря на всю ограниченность его объема), то надо отметить следующее:

Всякая граница сама по себе отвечает требованию простой необходимости, но при этом всегда остается место для произвола в выборе только одной последовательности представлений или одной точки зрения на волны тех событий, из которых складывается океан всемирной истории, начиная с далекого прошлого и заканчивая отдаленным будущим, о котором совсем ничего не известно. И тем не менее художник-маринист не может творить, не учитывая этого.

При всем том, что существует свободный выбор, только простая необходимость повелевает нам извлечь из огромного духовного континуума всех вещей лишь одну, из всего знания — Единственную науку, и обращаться с ней особым образом.

В действительности нам следовало бы жить в постоянном интуитивном постижении мирового целого. Только для этого понадобился бы сверхчеловеческий интеллект, вознесенный над последовательностью временного и ограниченностью пространственного бытия, и вопреки этому находящийся в постоянном созерцательном общении с ними и полностью участвующий в них.

А когда установлены начало и конец курса, только тогда внутри него и начинается совершенно произвольное очерчивание свойственных ему границ.

Правда, некоторый принцип построения курса формируется еще вначале, при переходе от одного изложения к другому, — он служит целям группировки событий в общем плане и оценки фактов по степени их значимости, однако, в сущности, имеет дело только с внешними фактами.

Тут впервые и возникает вопрос о том, какого рода материал вовлекается в рассмотрение и каков его объем, на каком основании доцент должен представить его или оставить без внимания. Масштаб его измерения не является единообразным: в книгах не существует единого измерения, на кафедре соблюдаются определенные ограничения. У пишущих книги нет представления о необходимых пределах; возможно, они существуют у говорящего вслух.

И тогда столь же неотвратимо при отборе материала начинает играть свою роль субъективный произвол. Из всех наук история является самой ненаучной, поскольку она в наименьшей мере обладает или может обладать надежным, признанным методом отбора материала. Это означает, что критическое исследование опирается на некий весьма определенный метод, а вот у изложения такого метода нет.

История всякий раз сообщает о том примечательном, что один век обнаруживает в другом.

Любой излагающий ее будет проявлять свой специфический характер при отборе материала, прилагать свой собственный масштаб к тому, что достойно сообщения, в соответствии со своей национальностью, субъективностью, особенностями образования и времени.

И все же временные границы этого курса, по крайней мере, относительные, оправданы. Мир в Вервене, с которого мы начинаем чтение лекций, обозначает некую реальную передышку для всех ведущих народов Европы, отмеченную такой чертой, которая нигде больше в истории не повторяется. Если же говорить о том, где его следовало бы завершить, то существует настоятельная необходимость сделать это как раз накануне событий Французской революции, приблизительно ко времени заключения Губертусбур- гского мира в 1763 г.

Последние десятилетия перед началом Французской революции рисуют события и людей специфически нового типа, пусть даже нам ясно, что они берут начало из предшествующей эпохи. И структура человеческого общества, и доля людей, участвующих в событиях, становятся существенно иными, чем ранее.

Мир в Вервене и эпоха Генриха IV создают паузу между теми двумя великими периодами в пределах Контрреформации, которые могут быть названы эпохой французских религиозных войн и эпохой Тридцатилетней войны — по именам присущих им отличительных феноменов.

Сегодня, в свете происходящих перед нами исторических процессов, все в чистом виде политические и военные события прошлого все больше утрачивают свое значение. Количественное различие между явлениями прошлого и настоящего огромно, но в полной мере они отличаются друг от друга своими качественными характеристиками.

Для тех времен характерны исключительно кабинетная политика и кабинетные войны. Ныне же активную роль играют скрытые или явные народные движения и (пусть даже полностью технически организованные и направляемые) войны народов, расовые войны (а в конечном счете, снова религиозные столкновения).

У нас складывается впечатление (соответствует оно истине или нет — трудно судить), что в те времена ведение войны или отказ от нее зависели от воли правителя. Относительно сегодняшних войн мы подозреваем, что они предпринимаются для того, чтобы преградить путь революциям или канализировать их, а это удается не всегда. Отсюда и отсутствие у нас особого интереса к войнам Людовика XIV, за исключением, может быть, тех моментов, когда к его противникам или союзникам примыкали настоящие народные движения, как, например, в Голландии, а в Испании — во время войны за наследство.

Относительные заслуги полководцев не могут быть оценены нами со знанием дела, а связанные с ними большие политические комбинации редко всплывают на поверхность. Из этого следует, что вся военная сторона событий оказывается слишком ограниченной в своих проявлениях, чтобы мы могли увидеть ее результаты; в политической сфере следует отмечать не каждую отдельную интригу, а только те, в которых сказывается побудительный мотив действительных состояний, чреватых прошлым и будущим.

Итак, главная задача будет заключаться в следующем: по мере сил приблизить историю мира к истории духа, а для этого у нас вполне достаточно средств. При поверхностном взгляде, история XVII и XVIII вв. рисует лишь взаимоотношения различных властных начал, но дух там все-таки тоже присутствует.

Необходимо оставить вне нашего рассмотрения сугубо исторический хлам внешних фактов, в особенности же извлечения из разного рода депеш и контрдепеш. Скорее, даже более стоящим, на наш взгляд, может быть дерзкий юмор, когда дипломатический такт сменяется проявлением откровенного насилия, особенно в первые десятилетия XVIII века: это были времена Гёрца, Дюбуа, Альберони и других дипломатов и министров, подобных им.

III. Этот курс имеет характер некоторого «антракта», вернее сказать, «интермедии».

По отношению к великим началам нового исторического века, начиная с 1450 года, он является их продолжением; по отношению же к веку революций он оказывается лишь завершением века предыдущего и подготовкой грядущего, но при этом удерживает за собой всю полноту своих специфических интересов. Не все века могут представлять для нас первичный, основополагающий интерес (ритм мировой истории очень неровен), тем не менее, в них все же проглядывает достаточно мощное движение истории, свидетельства материального и духовного бытия отличаются богатством, а отчасти — и очень высокими качественными характеристиками.

По сравнению с XVI веком XVII век уже обозначен как замедленный, как некая реакция на предыдущую эпоху. У некоторых людей существует нетерпеливый взгляд на вещи, согласно которому история идет недостаточно быстро. Например, предполагается, что совершенно новое отношение к реальности могло и должно было утвердиться уже в XVI в., а борьба с противоборствующими силами являлась, собственно говоря, пустой тратой энергии. Такое представление основывается на понятии «прогресса», при котором любое замедленное развитие вызывает сожаление.

Если спросить таких людей, довольны ли они состоянием общества, достигнутым в нынешнее время, то они выскажут тысячи разных мнений, и прежде всего — о предпочтительности всего достигнутого теперь или еще находящегося в становлении. Можно только призвать их к тому, чтобы они поскорее пришли к единому мнению хотя бы по этому вопросу. Ведь рядом с ними стоят другие — те, что ждут, когда это мнение сформируется.

Взгляд на историю в целом может быть для нас полезным, поскольку учит принципиально отвергать всякие благие пожелания, посвятив себя рассмотрению и возможно более объективному описанию конфликтов прошлых времен, всего их разнообразия и свойственных им антагонизмов.

Ведь жизнь западного мира составляет борьба.

Конечно, историк как личность не в состоянии избежать борьбы, захваченный ею в своем историческом измерении. Как человек, живущий в определенном времени, он должен желать и представлять нечто конкретное, но в области науки обязан сохранить за собой право на возвышенное созерцание.

Многие люди выходят из себя уже только потому, что кто-то другой высказывает мнение, отклоняющееся от их собственного, и стараются переубедить его, замечая в этом случае лишь вершину айсберга. Умолкает ли их оппонент или продолжает в том же духе высказывать свое особое мнение, он получает в ответ ненависть или сочувствие, соответствующие темпераменту этих раздраженных людей. Хотя они и признают, что противодействующие им силы тоже имеют право на существование, но все же делают это с величайшим сожалением либо негодованием.

Включая в описание всемирной истории явления, которые явно предпочитаем, мы поступаем точно также, как если бы в океане исторических времен одна из его волн по своей прихоти пожелала бы получить преимущества перед другими.

IV. 5 мая 1873 года. Духовный колорит XVII и XVIII вв. в целом определяется влиянием наиболее активных классов и тогдашним образом жизни.

Прежде всего, государственное устройство является, за небольшим исключением, абсолютистским или все же управляемым с использованием принципов абсолютизма. Это время значимости авторитетов, а не большинства. Любые изменения мыслятся с трудом, всякое стремление к ним само по себе считается преступлением, что характерно даже для немонархических государств. В данном вопросе аристократические слои общества оказываются столь же непреклонными. Все рассчитано на вечную длительность, никому еще не ведома постоянная переменчивость всех состояний.

Сословия все еще различаются между собой по принадлежащим им правам. Религия как единственное, что охватывает их все без исключения, рассматривается высшими сословиями в XVIII в. как в чем-то уже утратившая свою жизненную силу.

Земельная собственность в целом еще слишком инертна; капиталы (а это означает свободно обращающиеся стоимости) еще очень умеренны и мало пригодны для развития промышленности.

Вопреки ограниченным попыткам введения меркантилистской системы со стороны отдельных государств, общий строй жизни еще очень далек от того, чтобы его можно было назвать индустриальным: зачастую, из проектов не извлекались соответствующие им результаты, например, таможенные ограничения существовали внутри границ самих великих держав. Самым значительным предприятием пока еще остается заморская торговля нескольких отдельных, обладающих колониями государств, но не промышленное производство как таковое115, являющееся свободной деятельностью, безоговорочной материальной эксплуатацией мира. И даже там, где она существует, она по меньшей мере еще не правит и не в состоянии распространить свою опасную конкурентную природу на все народы.

Если обратиться, например, к жизни немецких имперских городов и других мест, то в них бюргерство как политическая сила или уже умерло, или невероятно сократилось. Даже в искусстве, литературе и в образе жизни оно нигде, за исключением, может быть, Голландии, не задает свой тон, а принимает его от других сословий, хотя в средние века бюргерское сословие обладало своей культурой. И даже в Голландии жизнь высших классов оказывается, в противоположность распространенному мнению, не столько буржуазной, сколько демократической.

Господствующий в обществе характер отношений основан на доходах аристократии, складывающихся из земельной ренты, из должностных окладов в государственных учреждениях и жалования военных (все это принадлежало касте самой по себе), из доходов духовенства. В отдельных, особо бедных государствах подобного рода аристократия продает интересы своей страны, скорее всего, из потребности в роскоши (в Швеции, а одно время и в Англии), а в самых могущественных государствах аристократия, несомненно, оказывается в полной зависимости от своего государя. Она уже почти нигде не является составной частью политической свободы, за исключением лучших времен английской аристократии. Но ее социальная значимость все же была еще очень велика, даже больше, чем в период около 1500 года, когда на Севере все еще существовал буржуазный уклад, а в Италии - дворянско-буржуазный. И прежде всего, аристократическое общество принадлежит западной цивилизации в целом, а не только национальным государствам. Аристократы по всей Европе еще ощущают свою близость друг к другу в той же мере, в какой и к своим отдельным странам116.

Их существование складывается из досуга и считающихся благородными занятий, или страстей, таких, как военная служба, индивидуальная отвага, знаменитые любовные похождения. При том, что их образ жизни был зачастую весьма беспорядочным, свойственный XVIII в. способ общения был более утонченным, благородным и одухотворенным, чем когда-либо после. У этих людей еще хватало времени на жизнь, а значит — на исполненное духовных интересов общение. Они еще не склонились перед деловитостью.

Однако талант, откуда бы он ни брался, легко находил себе покровительство, свое место и круг деловых интересов. Здесь исчезало всякое высокомерие, поскольку целью было желание получить действительное наслаждение.

Ученая деятельность частично попала в руки надежно организованных, обеспеченных корпораций, частично же осуществлялась независимыми дилетантами.

В конце концов, эта аристократия из свойственного ей исключительно благородного безделья и абстрактного великодушия естественным образом переходит к принятию либеральных принципов и начинает с легкомыслием относиться к реальностям существующего государственного устройства, что под конец придает ей необычайно благородное освещение. Между тем, другие слои общества, опираясь на близкое им «общественное мнение», начали захватывать господствующие позиции.

Все, что было создано в литературе, поэзии, музыке, живописи и т. д., делалось главным образом для этого аристократического класса, а не для издателей и массовой публики. Вся начинающаяся в государстве оппозиция и все нововведения в духовной сфере тоже были в их руках.

Наш взгляд должен теперь привыкнуть к особенностям духовной жизни того времени.