Введение в историю революционного века

[1:6 ноября 1867 г.]. Время, которым каждый раз завершается наш курс, отличает его от других обзоров истории тем, что оказывает на него свое влияние. В этом курсе мы говорим об истоках тех исторических реальностей, которые продолжают свое воздействие на нас и будут это делать впредь; о том веке, дальнейшие последствия развития которого нам еще неведомы.

Объективный характер изображаемых нами событий представляется в этом случае более сомнительным, чем прежде. Но мы должны, в общем и целом, дать отчет относительно нашего взгляда на веши.

Поверхностной и недостаточной оказывается в этом случае позиция воздержания от оценочных суждений, которая удовлетворяется тем, что находит для каждого отдельного события времен революции возможность его относительного оправдания, видя в нем только результат последовательного развития исторической реальности. На это можно возразить, что, во-первых, далеко не всякий факт является исторически необходимым, поскольку многое происходит как случайно, так и по вине отдельных личностей, а, во-вторых, мнимый отказ от оценочного суждения с легкостью подменяется худшей разновидностью суждений, а именно, оправдывающей все то, что можно назвать fait accompli, или succes".

Прежде всего, Революция" привела к таким последствиям, от которых мы и сами оказываемся полностью зависимы, и кото [107]

рые являются составляющей частью присущего нам чувства справедливости и нашей совести, то есть, становятся уже неотделимыми от нас.

При прежнем общественном порядке мы видим картину такого государственного устройства, где знать и клир хоть и организованы и там и тут в форму сословной власти, но в то же время обладают чрезвычайными личными привилегиями, свободой от уплаты налогов, исключительными возможностями для занятия высших должностей и владеют огромной земельной собственностью, закрепленной во владениях, сохраняющихся за ними по праву «мертвой руки» и майората; здесь промышленность подвергается эксплуатации благодаря государственной монополии и регулируется самыми безрассудными методами; в нем существуют единственно допустимые государственные религии, которые могут в лучшем случае терпеть иноверцев, а на поверхности в обществе всемерно утверждается единство веры.

В противоположность этому, к результатам Революции следует причислить следующее: полное равенство всех перед законом, более или менее равные возможности для занятия официальных должностей, уплаты налогов, распределения наследства. Полная или почти полная свобода обращения земельной собственности; сильное ограничение права «мертвой руки» и майората. Свобода промышленного развития и идейная убежденность во вредности всякого вмешательства в него государства; невероятный расцвет экономической науки; государство спрашивает советов у промышленности; невероятный подъем материальной культуры, связанный с ускоренной эксплуатацией земной поверхности. Равные права для всех религий, и уже не только для христианских конфессий, благодаря возникновению государств с принципом равноправия с его clerge salarie* [108] [109], и религиозной индифферентности государства. Далее, в наше время господствует тенденция к отделению государства и церкви, а наряду с этим государство полностью господствует над церковью. Утверждаются начала абсолютного политического равноправия, примером чего служат Америка и Швейцария как страны с развитой демократией; Suffrage universel" во многих местах и еще - общественное уравнивание.

Но остается вопрос, стал ли мир в среднем от этого счастливее: есть две вещи, из которых складывается счастье, — это само состояние, в котором мы находимся, и степень нашей удовлетворенности им.

Главным феноменом наших дней является ощущение временности происходящего. Для нас к неопределенности судьбы каждого индивидуума присоединяется колоссальный вопрос о смысле бытия, составные элементы которого следует рассматривать обособленно, а именно - в их свойстве быть новейшими следствиями и тенденциями, берущими свое начало в Революции. К ним мы относим:

а) Новое понятие о государстве

Речь идет не о философском понятии государства, которое (по Гегелю!) хочет представить государство в образе осуществленной нравственности на Земле, поскольку это относится не к государству, а к обществу, в то время как государство является все-таки неким убежищем от бурь в отрицательном смысле.

В предшествующем Революции веке господствовал султанский произвол в той мере, в какой он мог выступать против привилегий. В промежуточных нишах общества свивали себе гнезда разнообразные обособленные существа.

Затем пришла Революция и открыла свободный простор сначала для всех идеалов и желаний, а затем и для всех страстей и себялюбия. Она (унаследовала и) испытала такой род деспотизма, который станет примером для всякого последующего деспотизма во веки веков. Существенное значение имела тогда и секуляризация церкви. Этому общему процессу способствовала внезаконная централизация, появившаяся на свет во времена господства лозунга «Отечество в опасности!». Она полностью была воспринята уже после Революции и монархиями, используемая ими всякий раз или под предлогом самообороны, или как предмет для подражания.

При этом понятие равенства становится двусмысленным: оно превращается в требование отречения индивидуума, поскольку, чем более универсальным является благо, тем меньше находит оно защищающих его индивидуумов. Если Же люди привыкают к исключительному праву и исключительной заботе со стороны государства, то им уже не поможет даже желание децентрализоваться. Правительства уже не оставляют за своими провинциями, городами и другими отдельными подразделениями реальное решение, вопросов, связанных с властью, а передает им только те хлопотные и жалкие проблемы, с которыми уже совершенно не могут справиться сами, — но и подданные не горят желанием их решать. В целом же, вопреки всем разговорам о свободе, народы и правительства требуют безграничного расширения государственной власти внутри государства.

Во внешней политике Революция оставила Францию в таком состоянии, от которого она хотела спастись сначала посредством мировых завоеваний, но после глубокого унижения наполнила ее одними требованиями и обвинениями. Последние (после полного отмирания государственно-правового и народно-правового сознания) находят себе выход в периодически вспыхивающих революциях, вследствие которых Европа снова оказывается под угрозой139.

Следствием такого внешнеполитического курса становится безмерный рост милитаризма; начиная с Фридриха Великого появляются огромные постоянные армии, используемые как внутри государства, так и вовне. К этому присоединяются немыслимо быстро растущие государственные долги, вступающие в резкое противоречие с жаждой приобретения и желанием благополучия. Все связанные с этим злоупотребления называют иногда кабинетным и династическим произволом, а иногда высочайшей государственной необходимостью.

В какой мере династии могут еще считаться верховодителями массовых движений, а в какой — всего лишь их управляющими и курьерами? Они поглощают и извергают из своей среды себе подобных, подчиняясь требованиям момента, и включают в их число родственников и самых близких им людей! А лишенные собственности князья ведут потом тяжбы в защиту своих притязаний на доходы и пенсии. Божественное право исчезло из сознания правителей, но тем большее значение в сознании народа должна была бы обрести вера! Вера в незримые, исконные основания бытия, в которой заложена политико-религиозная мистика. Династии прекратят свое существование уже хотя бы потому, что нужны будут только личности с исключительными способностями. Помогут ли династиям адоптации? Нелепым выглядит наша жалость к выборным государствам из прошлых времен, в то время как на наших глазах вся Европа идет навстречу чему-то подобному, - будь это исключительные личности, или адоптации, или даже такое положение вещей, при котором у людей уже не будет никакой возможности выбирать!

Наконец, народам кажется, что если государственная власть полностью окажется в их руках, они смогут с ее помощью сотворить для себя новое бытие.

А между тем они ведут свою жизнь при длительной добровольной покорности отдельным вождям и узурпаторам: они думают уже не о принципах, но временами, скорее, о спасителе. И перед изнуренными народами постоянно предстает возможность установления деспотизма на долгие времена.

б) Отношение к национальностям

Революция и ее войны пробудили сначала французскую, затем другие национальности как таковые, из их раздробленности и территориальной обособленности, в их любви и ненависти друг к другу, к активному действию, или же, если нация уже была объединена, по крайней мере вызвали более острое ощущение своей национальной принадлежности.

Рефлексия могла возразить на это, что национальная общность, складывающаяся на основе одного языка и происхождения, представляет собой давно изжитую реальность (французское Просвещение, а затем и Французская революция без умолку твердили о «человечестве», рядом с которым занимало свое место и облагороженное понятие «мирового гражданства»), что образованность, носящая общеевропейский характер, общность переживаний, интересов и воли крепче связывают людей, и что не нация, а здоровое государство является местом пристанища и властелином всех человеческих чувств.

Однако при сложившихся болезненных обстоятельствах, омраченных атмосферой Конгресса’ (kongressverpfuschten), люди все больше обращаются к своему происхождению и языку как к спасительным началам в невыносимых условиях существования, пока, наконец, кто-то не проявит волю к ним; правда, в результате жить становится не лучше, чем прежде.

Впоследствии, когда народы набираются сил, национальная принадлежность начинает использоваться в качестве дополнительного средства для скопления населения в одном регионе. (А сторонники переворотов видят в требованиях к пополнению нации повод для своих действий, например, итальянские ирредентисты). Князья и народы находят в этом единство, а всякое сопротивление вызывает у них ненависть. Области, где уже существует инородное население, подвергаются притеснению. В России популярна идея предполагаемого искоренения немецких элементов в балтийских провинциях. [110]

Начиная с Революции, несмотря на промежуток в тридцать три года, складывается привычка ко всяческим изменениям границ.

с) Обществевное мнеяие

Крестовые походы и Реформация показывают нам пример того, как духовные образования могут проявлять свою власть не только над отдельными классами, но и над целыми народами и эпохами.

Дух партийности и связанная с ним теория двойственной истины присутствуют везде, где решаются вопросы, имеющие высочайшее значение для всех европейских народов. Сила мнения, другими словами, страсть, которой охвачены целые народы, и на самом деле становится непреодолимой.

Но реальное достижение прессы заключается сейчас больше в нивелировании различных мировоззрений, чем в ее непосредственном воздействии на людей. Самое громкое предложение или требование, даже если они исходят от множества людей, часто не имеют никакого результата. Потому-то пресса и кричит с такой настойчивостью, что ее никто уже не слышит. Нашими противниками частью, наверное, оказываются такие люди, которые все равно не читают газет. Кроме того, существует также и общественное мнение, сфабрикованное господствующими слоями общества и малочисленными партиями, заказная пресса и многое им подобное. Правящие круги в целом менее сдержанны, они идут на крайности, поскольку их действия не приносят нужного эффекта, позволяют себе все и по меньшей мере полностью отказываются от цензуры в ее традиционном выражении, хотя и оставляют за собой право на неожиданные промежуточные уловки. (С тех пор они снова стали более трусливыми. А вот общественное мнение может, тем не менее, не сегодня-завтра перекинуться на улицу и превратиться в беспорядки.) Между тем правители открыли для себя подлинное противоядие от прессы — это:

d) Производство и сообщение

Когда завершились великие войны, определяющим для Европы стал пример Англии. Начиная с 1815 г. происходит усиливающаяся индустриализация мира, рядом с которой крупная земельная собственность полностью отходит на задний план. Машинное производство далеко обгоняет любую старую технику; капиталы концентрируются, чтобы положить начало заводам, а человеческие массы - чтобы привести их в движение; одновременно невероятно расширяется сфера применения кредита. Машины используются и в крупном сельскохозяйственном производстве. Наконец, железные дороги, пароходы и телеграф начинают служить средством сообщения. Товары могут отправляться на далекие расстояния, а пространство Европы выравнивается. Производство теряет какой-либо локальный характер, поскольку на нем уже непосредственно не используется продукт, произведенный на той же территории. Наконец, к этому присоединяется возможность торговать, спекулировать и получать прибыль посредством ценных бумаг. Богатство становится и остается главной шкалой вещей, а бедносіъ — величайшим пороком. Деньги заменяют благородство происхождения, и они более справедливы, поскольку недолго сопровождают бездарных наследников.

Конечно, дух и образованность еще почитаются, только, к сожалению, и литература, подобно многому другому, по большей части превращается в производство. Литература XVIII в. составляет здесь исключение, поскольку создавалась, в первую очередь, из простой сердечной потребности. В наши дни мало что уже рождается по внутреннему зову, а художники в большинстве своем опираются на бытийные основания, измеряемые или гонораром, или надеждой на более выгодное место. Самые известные писатели с легкостью превращаются в фабрикантов, а в научной сфере, при громадном размахе исследовательских работ, высшие места занимает обширная, жаждущая гонорара, популярная писанина.

Спешка и заботы портят жизнь; всеобщая конкуренция заставляет делать все с величайшей быстротой и с желанием хоть в ничтожной мере выделиться среди других.

Одновременно, однако, под влиянием жизни в большом городе, человеком овладевает бешеная страсть к скорому обогащению, Гашоиг du million, поскольку это становится мерилом бытия. Наивные признания такого рода можно услышать повсюду.

Идеал «приличной жизни» взвинчивается до умопомрачения, появляется потребность хотя бы в иллюзии богатства. Такие жизненные условия оказываются связанными со всякого рода жульничеством.

При наступлении критических времен большинство карточных домиков разваливается. Те же, что не могут создать себе твердую почву и накопить богатства, например, в 1849-53 гг., взывают к жалости (потом крах 1873 г. и его последствия). Если бы эти времена продлились, то мы уже переживали бы жуткие кризисы — вследствие одного только головокружения от успехов и наступившего перепроизводства. Ведь опыт показывает, что умеренность не входит в число наших добродетелей. (Затем наступают 1871 — 72 гг., а в 1873 г. следует наказание.)

Но все это продолжает свое дальнейшее движение — при постоянных, каждый раз заново охватывающих общество снизу доверху волнениях, одно из которых, например, в наши дни ввергло в панику всю состоятельную Англию (а следом за ней — и другие страны!); при полной нашей неосмотрительности по отношению ко всякого рода изменениям, к которым Французская революция сумела приучить все человечество, особенно недовольную его часть; при совершенной неопределенности правовых границ у решений, принимаемых избирающим большинством; и, наконец, при скоплении над нами самых мрачных грозовых облаков. С началом великой континентальной войны, которая уничтожит все относительно слабые государственные образования, будет связано наступление великого социального вопроса, который сам объявит о своем появлении сразу же после остановки производства и кредита. (Это уже случилось, но совсем по-иному, чем мы думаем: Франция испытала этот опыт на себе в 1871 г.; удругих стран эта болезнь продолжает оставаться внутри в скрытой форме.)

Самым важным является вопрос о том, как наше поколение сумеет выдержать это испытание. Могут прийти времена страха и глубочайших бедствий. Нам хочется узнать, какая волна унесет нас в океан, только мы сами являемся этой волной.

Но человечество еще не обречено на гибель, а природа, как и прежде, продолжает творить в доброте своей.

Если же в несчастьи заключена наша удача, то она может прийти только из духовной сферы: обращенная в прошлое — она послужит нам для сохранения того уклада, который достался нам от прошлых времен; обращенная в будущее — даст начало радостному и исполненному силы представлению духа в такие времена, которые при других условиях могли бы полностью обратиться в прах.

[Ill: 6 ноября 1871 г.] Относительно названия данного курса следует сказать, что в действительности все, вплоть до наших дней, в сущности попросту представляет собой век Революции, и мы, возможно, лишь в относительном смысле пребываем или в самом начале этого века, или во втором его акте. Ведь три, на первый взгляд, спокойные декады между 1815 и 1848 гг. могут быть названы только антрактом в наблюдаемой нами грандиозной драме. Но она грозит превратиться в единое, наполненное движением действие, противоречащее всему, что нам известно из прошлого нашей планеты.

Конечно, на протяжении этих трех десятилетий, в которые мы появились на свет и пережили свою молодость, могло сложиться убеждение, что Революция уже завершилась и у нас появилась возможность для ее объективного описания. Даже создавалось впечатление (эта иллюзия достигла своего пика в атмосфере 1830 г.), что в образе конституционной монархии мы видим посредника между старым и новым. Некоторые «достижения» равномерно распространялись по всей Европе, пусть даже частью лишь в форме постулатов, и превозносились как «благодеяния», например: равенство граждан перед законом, равенство при налогообложении и распределении наследства, наличие равных возможностей для занятия официальных должностей; свободное обращение земельной собственности; ограничение права «мертвой руки» и майората, а также прибыльное возделывание земли, что означает в частности, ее быстрый оборот; свободное развитие промышленности; приоритет производства и обращения; недвижимый капитал уступает первенство свободному и сам становится подвижным; равенство прав для всех конфессий, что является неизбежным следствием существования прежде всего многоконфессиональных государств, местами это сопровождается полным господством государства над церковью, а также тенденцией к их разделению; высокая степень влияния общественного мнения на все события, происходящие в обществе; его экуменическая направленность, преодолевающая все национальные границы — появление современной прессы.

В то время вышли хоть и не ставшие классическими, но мастерски написанные книги; они не лишены партийных пристрастий, но пытаются с позиции одобрения и полного убеждения в естественном характере всего происшедшего дать общий обзор событий с 1789 по 1815 гг., как относящихся к уже завершившемуся веку.

Мы же, бросая взгляд из нашего времени, наоборот, понимаем, что тот же самый ураган, захлестнувший человечество начиная с 1789 г., несет вперед и нас самих. Мы можем bona fide’ клясться в нашей беспристрастности" и при этом неосознанно сохранять в душе устойчивые пристрастия (Parteinahme).

И тем не менее, с практической точки зрения период с 1789 по 1815 гг. вместе с его подготовительным этапом, берущим начало с середины XVIII века (Просвещение, начало реформ со стороны правительств), образует некую разновидность завершенного целого, позволяющую достаточно удовлетворительно устанавливать определенные факты и мотивы поведения людей.

Но если мы подойдем к вопросу более строго, то для чистого познания история с самого начала выглядит в целом как весьма сомнительный источник, поскольку историк, живущий в ту или иную эпоху, переносит атмосферу свойственных ему симпатий или антипатий даже на самые древние исторические сообщения. Ведь уже при обращении к древней истории Греции и Рима, а заодно при взгляде на Египет и Ассирию, можно впасть в полную пристрастность и опрокидывать на прошлое свои упреки, предназначенные для нашей современности.

Так давайте же возьмем на себя смелость и бросим академический взгляд на этот первый период нашего настоящего революционного века. Во всяком случае, основательной научной предпосылкой к этому будет служить то, что очень многие персонажи и события того времени представляют собой типические образцы, значимые и для последующих времен; что культ и подражание реальностям первой Французской революции является составной частью нашего современного развития, то есть, представление о них необходимо для нас хотя бы при историческом познании этого процесса.

[II: 1 ноября 1869 г.] Прежде всего, перед нами открывается время реформ, идущих сверху, с его просвещенными правителями и министрами. Тогда общественное мнение еще находится в стадии становления, направляемое весьма влиятельными литературой и поэзией, настроенными отчасти негативно, отчасти фантастически позитивно и опирающимися на представление о доброте человеческой природы. Это общественное мнение, пока еще ожидающее всего сверху. Тем не менее, великое внешнее событие, освобождение северо-американских колоний от Англии, воспринимается им уже в качестве общезначимого примера любой возможной эман- [111] [112] сипации. Одновременно тот же смысл несет в себе и серьезная конституционная борьба, происходящая в самой Англии.

Весьма показательно, что великие реформаторы в деспотических государствах являются одновременно и революционерами — в той же мере, в какой они осуществляют аннексии и завоевания. Такими были Фридрих II, Иосиф II и Екатерина II. Первым значительным примером конфискации целой страны и народа становится раздел Польши.

Затем французский король вызывает взволнованную нацию на совет по причине глубокого финансового расстройства. Все идеалы и желания выплескиваются в «Листках», которые являются чем- то исключительным в своем роде. Перед нами время фантастических надежд, только на короткие мгновения они возвращались потом к людям, и это настроение излучалось на всю Европу.

Само же собрание быстро становится центром борьбы с королевской властью. Все прежнее государственное устройство распадается на части, утверждается anarchie spontanee’. Соглашение между старым понятием власти, с используемыми ею средствами, и попыткой создания нового народного правительства, от которого ждут и требуют установления государства всеобщего счастья, становится совершенно невозможным. Великий энтузиазм, ставший определяющей силой не только во Франции, но и во всем мире, пробуждается идеей человеческих прав. Оба лагеря должны рассматриваться не в качестве двух спорящих между собой партий защитников прав, но только в виде двух феноменов.

Но вот в мнимой доброте человеческой природы обнаруживается разлом: ею стали заправлять Ж.П. Марат и привитая им подозрительность— сначала по отношению к королю и роялистам (эмигрантам), а затем — ко всем членам его партии, кто не обладает безоговорочной убежденностью. Самые опасные элементы из населения Парижа захватывают руководство революцией. Париж начинает играть роковую роль в истории Франции, значительно превосходя по своему значению Рим времен гражданских войн. Ярость, порожденная страхом, становится деятельной силой; дух Парижа осуществляет руководство над прежним анархическим движением; Париж диктует не только формы деятельности, но и способ мышления.

Сентябрьские убийства следует оценивать как начало подлинного террора. Развязанные Францией и проводимые ею вовне войны вызывают в качестве ответной реакции наступление прусских войск в Шампани и последующие войны коалиции; благодаря им поддерживается тот накал страстей, которым живет правительство [113] ужаса. Оно проводит свои экзекуции также против федералистов внутри страны. Роялисты направляют свои террористические акты против «друзей народа», подобно тому, как во времена испанской инквизиции евреи и мавры наносили ответные удары по испанцам.

И теперь Революция пробегает все типические стадии своего становления с такой закономерностью и быстротой, какая неведома никакой другой революции. Она предстает перед нами в значительно более завершенном образе, соответствуя требованиям высококультурной эпохи и получая всевозможные истолкования в духе литературно-образовательной традиции.

И когда иностранное вторжение было относительно легко остановлено (вследствие резких внутренних противоречий среди участников коалиции), Франция, несмотря на всю атмосферу террора, сумела обрести новую личину; это обнаружилось сразу после Термидора.

Появилось новое общество, множество новых обладателей собственности, которые не хотели знать ни о каких особых сословных правах, да и вряд ли желали обладать политическими правами; всякие корпоративные начала только стесняли бы их деятельность. В их распоряжении уже была освободившаяся рабочая сила; все это вместе нуждалось только в спокойствии и безопасном существовании. Понятие собственности пережило все остальные принципы и ценности. Только теперь оно фактически по большей части попало в новые руки.

Директория пытается сохранить за оставшимися в живых участниками Революции власть и почет, отбросив принципы Революции, в которые никто уже не верит. В финансовом отношении она подкармливается, создавая и одновременно подвергая грабежу так называемые дочерние республики, а в политическом плане удерживается, снова прибегая к террору в каждой сложной ситуации. Но между тем в обществе набирает силу милитаризм. Поскольку теперь генералов уже не обезглавливают, а дают им возможность приобретать все большую известность и могущество, 18 брюмера власть берет в свои руки Наполеон.

В его лице мы наблюдаем самый поучительный пример цезаризма. Внутри страны он предстает как спаситель нового французского общества, вовне ее — как завоеватель мира. Заслужить почитание можно было бы и гораздо меньшими средствами

Внутренняя жизнь страны полностью скована; четырнадцать лет страна живет в глухой покорности; правление и законодательство подчиняются рассудочным началам. Это созданное Наполеоном государство не сумело стать примером для подражания в других европейских странах. Разрушая, Революция сумела лишь

все централизовать, а новое государство дополнило ее своим порядком и целесообразным характером созданного им организма.

Во внешней политике Наполеон являет собой тип террориста образца 1793—94 гг. Правда, при этом он стал, возможно, первым среди полководцев всех времен. При полном пренебрежении к вопросам морали он обладает высочайшими военными дарованиями.

Его предназначением является временное подавление народов; в то же время он пробуждает все дремлющие в них силы — или используя их и тем самым прививая им опыт, или же приводя их в ярость.

Едва заключив мир с Англией, через год он разрывает его; он с жадностью бросается на захват Италии, Швейцарии и Голландии.

Он воздвигает свою империю, а после угрозы вторжения в Англию начинает свою грандиозную борьбу с третьей коалицией, сокрушив ее в первый раз при Аустерлице. Затем поворачивает против Пруссии, сохраняющей губительный для нее нейтралитет, и России. Значительными вехами в осуществлении такого замысла становятся Йена, Эйлау, Фридланд и Тильзит. Но и в дальнейшем его главным противником остается Англия; Наполеон жаждет прямого столкновения с ней, но после Трафальгара вынужден довольствоваться борьбой косвенными средствами.

Наполеон не может остановиться на этом пути; миролюбивая уступчивость других государств его уже не удовлетворяет, поскольку, как он полагает, они все-таки могут оказаться под влиянием Англии, которая еще ведет борьбу. Отсюда и разгорающаяся война в Испании. Она послужило для Австрии основанием для отпадения от Франции; Австрия вновь была сокрушена, хотя и с большим, чем раньше, напряжением сил.

Трагизм Наполеона заключается в том, что как политик он ставил перед собой такие цели, которые были недостижимы для него как полководца. Он был неспособен придать побежденным им в войне народам иной статус, кроме подданных или вассалов, или каким-то образом сделать из них союзников путем примирения. Наряду с этим он пробуждал в народах глубокое внутреннее негодование, благодаря которому они открывали самих себя и претерпевали в результате этого внутреннее преображение, как, например, пруссаки начиная с 1808 г.

Самой близкой и заманчивой целью его стремлений было крушение Англии, с которой он боролся за господство с таким ожесточением, что сферы влияния его и английской короны представляли собой два мира, совершенно отделенных друг от друга. Если бы он заставил и Россию признать власть его таможенников в Петербургском порту, это должно было привести к истощению английских сил.

Попирая ногой народы, скрежещущие зубами от ненависти, приложив неимоверные усилия, он начинает, наконец, свой русский поход, за которым следует трехлетний страшный суд. Но принципиальный смысл всего совершившегося заключается в том, что вовсе не внезапная смерть Наполеона, и не сделка, заключенная между правительствами, а прежде всего неудержимый подъем национального движения у народов, особенно в Германии, России, Испании и Англии, приводит к формированию нового международного государственного порядка, и что только таким образом народы, взбудораженные в результате Французской революции и освободительных войн, вопреки всякому желанию покоя, никогда уже больше не погрузятся в сон, а отныне будут прилагать к своему существованию новые измерения и никогда не смирятся с этим установленным новым порядком.

Важнейшим следствием всего случившегося оказывается пробуждение духа вечного пересмотра сложившегося положения вещей. Сам Наполеон pro tempore (своевременно) подавил этот дух: «J’ai conjure le terrible esprit de nouveaute qui parcourait le monde»[114] [115].

[IV: 6 ноября 1871 г.] На протяжении последующих трех относительно мирных десятилетий начали очевидным образом зарождаться новые великие бури, вытекающие из основного, глубочайшего принципа Революции, который отличает ее от всех прежних эпох: вечного пересмотра, другими словами, вечной Революции.

Решающее новшество, принесенное в мир Французской революцией, — это право и желание изменять все существующее с целью достижения общественного блага. Данная новация рождается из идеи равенства, которая предоставляет возможность решать эту проблему на основе всеобщего или же чрезвычайно широкого права голоса. Из этого следует изменение всех форм, поскольку рождается новое содержание.

Поэтому с этих пор государственная власть продолжает свое существование или в состоянии зависимости, находясь под постоянной угрозой из-за появившегося в обществе стремления к пересмотру, или в качестве деспотической реакции, сопровождаемой разрушением существующих политических форм.

В теоретическом плане власть нигде уже не является передающимся по наследству Jus quaesitum"; отсюда всякий раз, когда ее существование оказывается необходимым, она порой устанавливается посредством насильственных актов.

Всеобщее право голоса является логической противоположностью божественного права и древнего авторитета. Революция его провозгласила, но она же и извратила его почти с самого начала.

Границы понятия всеобщего права голоса неопределенны; созданное для осуществления выборов, оно может быть распространено на все государственные нужды и на любую сферу существования. В конечном счете, так можно дойти и до представления о наличии общего волеизъявления у обитателей пчелиного улья и муравейника.

Всякая политическая свобода, существующая до всеобщего права голоса особым образом отличается от политической свободы, появившейся после утверждения такого права. Даже в Англии право голоса ограничивается определенным числом выборщиков. И только политическая свобода, появившаяся после утверждения всеобщего права голоса, опирающегося на теорию равенства, имеет или завоевывает себе полномочия на вечный пересмотр существующего положения вещей. Именно после его появления конституции стали постоянно вызывать сомнение, а формы государственной власти — подвергаться непрерывным п реобразован и я м.

Равенство и совместная власть, возникшая благодаря всеобщему праву голоса, оказываются взаимозаменяемыми понятиями (покуда деспотизм вновь не напомнит нам, что равенство может существовать и при нем — еще до внедрения всеобщего права голоса).

Движущей силой всего этого движения является мощная, оптимистически окрашенная воля, которая захватывает времена, начиная с середины XVIII в. В основание кладется представление о доброте человеческой природы, в которой, между тем, смешаны и добро, и зло. Эта воля выражает надежду на то, что изменения несут с собой скорое и решительное исцеление общества, и верит, что с каждым кризисом оно обнаруживается все отчетливей, как вершина горы при теплом ветре. Нации, касты, образовательные слои последовательно оказываются в ее власти и полагают, что когда их особое желание будет исполнено, то можно заставить мир на некоторое время остановиться в его движении. Они не подозревают, что это принадлежащее именно им волеизъявление предоставляет право всем остальным людям последующих времен тоже выразить присущее желание. Мы слишком быстро забыли, насколько отвлеченной была та цель, которую поставил собой еще Руссо со своими речами о «Genre humain» (роде человеческом), который можно было сделать в равной мере счастли-. вым благодаря его возвращению к простейшему идеальному состоянию. Но среди человеческих желаний в значительной степени преобладающими оказываются материальные, какими бы идеальными они не казались, поскольку большинство не представляет себе счастья по-другому. Но желания материального рода и сами по себе, и в абсолютном смысле все равно остаются неутолимыми, даже если их беспрестанно исполнять, — и чем дальше, тем больше.

Правда, идеальные души простирают свои желания и фантазии вплоть до блистательных картин будущего, где духовное примиряется с материальным; религия, мысль и жизнь пребывают в единстве; между волей и долгом нет разлада; жизнь, исполненная наслаждений, и моральность выступают в согласии между собой. Эти идеи воплотилось бы в самом высшем своем выражении, если бы все можно было свести к одному познанию и одновременно - к одним прекрасным образам. А ведь нам известно, что на самом деле, вплоть до наших дней, прогрессивно развивалась одна только культура140, а не человеческая доброта и, тем более, не человеческое счастье. Ведь есть две вещи, из которых складывается счастье, — это само состояние, в котором мы находимся, и степень нашей удовлетворенности им.

Не исключено, что на наших глазах происходит переход от вышеупомянутого оптимизма к пессимизму, подобно тому, как это уже было на закате античного мира, и уже видны первые признаки такого движения, но по какой причине это происходит и скоро ли совершится, мы ответить пока не можем.

Касаясь pro и contra решения политических и социальных вопросов, Шопенгауэр говорит о страданиях, порожденных этим миром, считая, что было бы лучше, если бы он вовсе не существовал.

В настоящее время и учение Дарвина о природной борьбе за существование все больше и больше прилагается к человеческой жизни и истории. Эта борьба была реальной с древнейших времен, но почти не замечалась ввиду медленного протекания политической, национальной и производственной жизни. И наоборот, сейчас мы отмечаем опасное оживление и ускорение борьбы за существование благодаря национальным войнам и губительной промышленной конкуренции.

Возможно также, что наряду с названной нами слепой волей к изменениям (которые стараниями ходового оптимизма условно получают название «прогресса», а также культуры, цивилизации, просвещения, развития, воспитания и многого другого), былоза- мыслено и нечто устойчивое (что означает — относительно устойчивое), и что в нас и вместе с нами проявляет свою волю что-то более сильное и возвышенное. Будущее время сможет заглянуть в этот наш революционный век, если окинет его своим историчес- ким взглядом как единое целое; в то же время это не означает, что оно не станет таким же близоруким по отношению к собственной жизни и деятельности, как мы — к своей.

(Мы не задаемся вопросом о том, как долго еще наша планета будет нести на себе органическую жизнь, и как скоро — после ее остывания, исчерпания кислорода и воды — исчезнет земное человечество).

Вместо выражения благих пожеланий мы видим свою задачу в том, чтобы освободиться от безрассудной радости и страха и направить свои силы прежде всего на познание процесса исторического развития. Конечно, как мы уже отмечали, наш революционный век меньше всего располагает нас к такого рода объективному познанию. Отдавая себе отчет в своем нынешнем состоянии, мы видим, что плывем на борту более или менее одряхлевшего судна, движущегося на гребне волны, - одной из миллионов других. Но можно сказать и так — этой волной частично являемся мы сами.

Тем не менее, проявления той или иной воли могут вызывать серьезный интерес.

Существуют эпохи, страны, организации, движения, индивидуумы, в которых выступает некоторый своеобразный дух и связанные с ним сила и страсть: он говорит на внятном нам языке, то поучая, то преимущественно захватывая нас с ураганной силой. Этот хаос восприятий должен послужить нам ступенью для перехода от смущения духа к духовному росту; мы найдем в нем не повод для огорчения, а путь к богатству.

Революционный век представляет собой поучительное явление в особом и высшем смысле слова — он отличается от всех древних и более близких ему веков богатством происходящих в нем изменений, большим разнообразием новых форм жизни сравнительно с прежними, резким учащением пульса и, наконец, своей огромной искушенностью во всем.

Уже благодаря одному этому (на самом деле, не по собственным заслугам) мы знаем о жизни человечества в целом значительно больше, нежели самые великие умы предшествующих веков. Если жизненные наблюдения наших предков чуть ли не целиком ограничивались военными событиями, то три близких к нам поколения имеют несравненно более многообразный жизненный опыт, а именно, открывают новые принципы существования, создают новые государственные образования, совершают быстрые изменения в нравах, культуре и литературе. Например, по характеру жизненных потрясений век Реформации и колониальных захватов несравненно менее значим, чем наш. Даже о глубокой древности мы имеем совсем другое представление, нежели наши предки, поскольку революционный век открыл перед нами зрелище тех сил, что приводят в движение человеческую историю, в то время как раньше о них знали только действующие личности. Сейчас мы все отчетливей обнаруживаем в исторической реальности всех эпох проявления принудительной необходимости и рассматриваем индивидуума просто в качестве ее орудия.

В этот век произошли два великих превращения — новое значение приобрел вопрос о национальностях и, в связи с новыми социальными программами, появилось новое понятие государства.