средневековье

I. (1882). Название «средние века»35, в сущности, берет свое начало из почитания древнего мира. Оно означает «средние времена», и это обстоятельство было известно уже итальянцам XV в.

В этом названии сказывается представление о совершенно лишнем тысячелетии, предназначенном, наверное, для наказания человечества и вследствие этого стяжавшем себе славу варварского. Начало его действительно было отмечено заполонением мира варварами. Отсюда также и особая неприязнь к этому времени со стороны итальянцев, которые будто бы из-за варваров утратили мировое господство, хотя на самом деле это произошло уже во времена Константина. Создавалось впечатление, что, в сущности, Новое время можно было бы прямо присоединить к завершению римской истории, средневековье вызывало что-то вроде раздражения.

Эта концепция распространялась сначала в духе Ренессанса и от его имени, затем, в особенности, от имени современной доктрины великой державы (из сожаления о расщеплении власти в средневековом государстве), а потом - от имени мировой культуры.

Но если и допустимо было долгое время унижать средневековье, тем не менее пренебрегать им было невозможно. В наше сознание проникает мысль о том, что даже если современная образованность заимствована преимущественно у древних, в своем существовании мы все же укоренены в средневековье. Постепенно средние века вызывали к себе бесконечно многообразные интересы, а у некоторых их сторонников они рождали подлинное [47]

воодушевление, которое, в свою очередь, породило враждебность у людей с преимущественно современным образом мыслей. Поскольку предрассудки относительно средневековья обрели большую устойчивость и широкое распространение, они сохраняют свою силу в целом и до наших дней, исключая тех людей, кто глубже других проник в суть вещей36.

Прежде всего, в наш нынешний момент — состояние на 1882 год — мы не вправе предъявлять какие-либо претензии к прошлым временам, учитывая тот факт, что вокруг нас повсюду слышны жалобы и угрозы как в отношении общего положения дел в современном мире, так и относительно частных вопросов, а вооруженные до зубов народы противостоят друг другу.

Поскольку мы убеждены в том, что наши сведения о средних веках принадлежат к самому ценному, чем мы владеем, а именно к всеобщим великим свидетельствам духовной связи, отличающим нас от варваров (в том числе и от современных), то давайте, по возможности, исключим всякие благие пожелания, все рассуждения о так называемом счастье и несчастье по отношению к прошлому, как иллюзорные.

Очень своеобразными представляются и участливость нашего времени ко всему прошедшему, и суждение об относительном характере его духовных ценностей. Правда, нынешнее время само претерпевает такие стремительные превращения, что и наши суждения о прошлом испытывают значительные колебания. Но одно остается неизменным: в образе средневековья современное европейское человечество по меньшей мере видит свою долгую юность.

Жизнь человечества представляет собой одно целое, чьи изменения в пространстве и времени представляются подъемами и падениями, счастьем и несчастьем только для наших слабых органов восприятия, будучи в действительности причастными некоей высшей необходимости. А попытки проследить логику этой необходимости в ее отдельных проявлениях также остаются ненадежными и сомнительными: ведь не все, что может в том или ином случае показаться какому-либо исследователю ключом к тайнам мировой истории, в действительности заслуживает этого названия.

Общим свойством всего человеческого является то, что нижние пределы его бытия всегда граничили с несчастьем, когда отдельные люди, впрочем, как и целые народы, реализовали свое существование на пределе своих возможностей, — и именно в том бытии, которое стоило их усилий.

Вместе с тем, не простым является вопрос о возможности дальнейшего исторического существовании народа, особенно, когда народ и не истощает себя сам, как в примере с греками, но и не уничтожается другими народами. Например, известно, что многие народы исчезли во время Великого переселения: поскольку эти народы уже не имели выдающихся царей, они затерялись среди других. Должны ли мы выражать по их поводу слепое сожаление? Смогли бы они (и многие другие народы, которые ушли из истории еще в глубокой древности) при более продолжительном своем существовании заложить основание чего-то великого или благого, или, может быть, в них возобладало бы злое начало?

Но в любом случае, совокупность ощущаемых людьми несчастий значительно возрастает в эпохи господства развитой цивилизованности и обеспеченной безопасности, если их уклад вдруг становится совершенно ненадежным и подвергается насильственному изменению, например, во времена Великого переселения народов.

Но мы все же вправе испытывать к ним некоторое сочувствие и не должны отговариваться пустыми аргументами, в которых, например, утверждается, что все, подверженное гибели, определенно имело основания для своей смерти, или что за любой гибелью всегда следует обновление. Ведь на самом деле вовсе не всякое исчезновение имеет своим следствием обновление (те, кого оно коснулось, и их родственники протестуют против всякого обновления путем гибели), а великие разрушители жизни остаются для нас загадкой. Мы оказываемся беспомощными при оценке стремлений Аттилы, которому просто не хватило времени на их осуществление, или при взгляде на уже совершенные деяния Чингисхана, и особенно Тамерлана, и нам остается только повторять: «Они уничтожили те силы, которые при определенных обстоятельствах могли бы стать чрезвычайно губительными для человечества». Безмерны потери материальных богатств, но утрата действительно благородных и поражающих воображение произведений поэзии и искусства наполняет нас постоянной печалью, поскольку мы уверены в их невосполнимости, то есть, мы знаем, что никогда уже не соединятся воедино эта наивная мощь именно с этой красотой.

Единственное и весьма сомнительное утешение звучит следующим образом: сохранение, к примеру, какого-нибудь величайшего, ныне утраченного, произведения древнего искусства могло бы стать препятствием для современной поэзии и сделало бы невозможным процесс ее естественного возникновения, или же лишило бы ее независимости.

Впрочем, и ликования, и сетования относительно прошлого оказываются, как правило, выражением нашей приверженности чему-то одному, преходящему, в сравнении с другим, столь же преходящим. Кроме того, мы зависим от предрассудков нашего эгоизма (в лучшем случае, от пристрастий нашего времени), который одобряет то, что кажется ему родственным, и порицает чуждое или противоположное себе.

Так, например, ислам с его стерильной религиозностью, с его деспотически обузданным искусством, с его насильственно ограниченной поэзией и неизменно тираническим государственным устройством вызывает у нас преимущественно антипатию. Но стоит нам послушать верующего, как мы начинаем раскаиваться в этих упреках. Ислам дает своим народам необыкновенно прочную опору вплоть до наших дней, они гордятся этим и почти абсолютно не чувствительны к любому миссионерству. Если же мы вычеркнем для себя ислам из истории, то нужно будет, по крайней мере, также вычеркнуть и соответствующее его эпохе обновление, которое он принес как Византийской империи, так и (благодаря крестовым походам) всей Европе, в качестве их антагониста. (Этот великий противник существенно способствовал поддержанию жизнеспособности Византийской империи. То, что ислам в конце концов все-таки сломил ее, было вызвано ослаблением Запада: вспомним 1204 год). Трудно себе даже вообразить, в каком состоянии застали бы неисламизированную Переднюю Азию и саму Европу появившиеся там позже монголы.

Однако горькая участь народов может оказаться столь же сомнительной, сколь и их удачливость. Если говорить о народах-по- бедителях, то их успех, так сказать, их счастливый жребий победителя, обусловлен безмерным горем побежденных, которые тоже были людьми и, возможно, лучшими из существовавших.

Далее, радость победы удерживается недолго, уже хотя бы потому, что пребывание в одном и том же состоянии не даровано народам и индивидуумам; через определенное время вновь начинается своего рода борьба за существование, которая в дальнейшем может принять смертельную форму не только благодаря оружию, но и высоким пошлинам, как это происходит, например, в наши дни. Мы говорим о деятельности, ориентированной на свободную конкуренцию, а именно, современной промышленности, которая является в современном мире показателем силы и богатства.

Наряду с этим, хорошо бы определить для всех времен и народов, насколько значимой была в них доля активного, действительно свободного и деятельного населения: ведь только такие люди ощущают восторг от собственного бытия. Но нам не известна даже доля рабов в римском обществе, и кроме того, совершенно не доступно представление о соотношении между полусвободными (литами и др.) и несвободными (сервами) людьми у победителей-германцев, а также то, как эти угнетенные воспринимали свою несвободу.

Вместо всех классификаций счастья и несчастья, вместо всякого рода бесплодных одобрений или неодобрений мы ограничимся рассмотрением и познанием живых исторических сил, их последовательности, взаимопроникновения и превращений. Наряду с этим нам необходимо избегать простого пересказа, вполне замещаемого материалом из справочника; мы должны группировать феномены скорее в соответствии с их внутренней причастностью друг к другу, благодаря которой они складываются в отдельные структуры, устойчивые образования. Здесь вступает в свои права история культуры. Существуют различные представления о ней и разные ее определения; она еще долго будет предметом субъективных и дилетантских истолкований, приобретая расплывчатые и неопределенные очертания, — начиная с известного нам интереса к древности и заканчивая так называемой философией истории.

Давая имена всему тому, что всякий раз приходит нам на ум при обращении к истории культуры, мы пользуемся слишком ограниченными понятиями, которые вызывают предположение, будто речь идет только о прогрессе (или, соответственно, упадке) духовных структур и эксплуатации материальных богатств земли, хотя в этом случае важное значение имеет общее познание наиболее значимых и активных человеческих сил, а тем самым, и порожденных ими более или менее устойчивых образований.

Если необходимо, история культуры распространяется на историю церкви, историю права, историю литературы, историю связи, историю нравов и т. д., но она не нуждается в том, чтобы самой становиться всем перечисленным. Она отбирает факты в соответствии со своим внутренним принципом. Ее академические полномочия, и без того признанные, должны включать в себя, наряду с прочим, также и то, что она, в большей мере, чем это доступно описательному изложению, способна при ограниченном объеме лекционного курса концентрировать в себе значимый духовный смысл одного исторического периода, включающего, nota bene, многие столетия.

Отношение истории культуры к источниковедению оказывается весьма благоприятным; источники интересуют ее скорее как памятники и образы определенного народа и эпохи, а не просто как ориентиры отдельных событий. Глаз историка культуры смотрит иначе, чем глаз просто историка. Но в целом изучение истории культуры имеет смысл только благодаря обращению к источникам, а не к справочникам.

II. (1884). О новейших противниках средневековья — к ним относятся прежде всего те, кто вообще считает христианство ложью и несчастьем; далее, те, кто не переносит мысли о возможности переплетения народных фантазий, обладающих грандиозной и мощной символизирующей силой, с новыми религиями (в исламе фантазия наполовину обуздана, у христиан — нет). И еще к ним относятся те, кто не чувствителен к замедляющим факторам в истории или же кого гонит вперед (при таком положении вещей, когда кому-то позволено все, да и другому тоже, а логически рассуждая, — более всего дозволено самому дерзкому) всестороннее развитие философии, скорая победа естественных наук, всестороннее общение самых близких и самых далеких народов, промышленная эксплуатация мировых богатств, начиная с земной поверхности. Наконец, причислим сюда же и всех людей, склонных к идее нивелирующего равенства.

Примером противника средневековья с разнообразными критическими мотивациями может считаться Ренан, который в своей книге «Марк Аврелий» дает следующие многочисленные характеристики интересующих его предметов: р. 558: «Le but supreme de l’humanite est la liberte des individus. - L’homme ne doit appartenir qu’a lui meme»\ Исходя из этого, Руссо, Вольтер и Французская революция изобретают la foi nouvelle de Phumanite", p. 614. — Христианство подрывает основы государства, это особенно видно на р. 590. — Религиозные народы, например, индийцы, беспомощны перед любыми завоевателями. И только когда civitas и государство в средние века значительно модифицировали христианство, последнее будто бы смогло уживаться с ними. В средние века, по убеж- [48] дению Ренана, не было понятия «родина»: каждый был христианином, мусульманином, буддистом.

Дальше, р. 603: «La vie humaine est suspendue pour 1000 ans. La grande industrie devient impossible; par suite des fausses idees repandues sur l’usure, toute operation de banque, d’assurance, est frappee d’interdiction. Le juif seul peut manier de l’argent; on le force a etre riche», а затем ставят богатство им в упрек. Христианство «соира le capital par Іа гасіпе», запретив получение процента, богатство стало непроизводительным. «La fiineste terreur repandue sur toute la societe du moyen-age par la pretendue crime d’usure fut l’obstacle qui s’opposa, durant plus de dix siecles, au progres de la civilisation».— Немного ранее: «la vie humaine est suspendue pour 1000 ans» (сейчас мы, по крайней мере, знаем, что Ренан называет la vie humaine!)’.

Другое обвинение: насколько труд потерял свое значение. - Бедняки будто бы обретают «1е bonheur sans travail»: они надеются завоевать небо благодаря своей бедности.

Далее, р. 605: Целью христианства ни в коей мере не было «1е perfectionnement de la societe humaine, пі Г augmentation de la somme de la bonheur des individus». (Было бы достаточно bien-etre)”.

Кроме того, р. 630: по поводу влившихся в церковную жизнь кельтских, италийских и иных суеверий. — Мир с VI по X век был более языческим, чем когда-либо: «jusqu’aux progres de Г instruction primaire de nos jours, nous paysans n’avaient pas abandonne un seul de leurs petits dieux gaulois. Le culte des saints a ete le couvert sous lequele s’est retabli le polytheisme»**’.

Наконец, p. 632: в III в. «Des essais de christianisme unitaire, sans metaphysique ni mythologie, d’un christianisme peu distinct du judaisme rationel (вот и Ренан основательно проболтался), comme fut la tentative de Zenobie et de Paul de Samosate, sont coupes par la base. Ces tentatives eussent produit un christianisme simple, continuation du judaisme, quelquechose d’analogue a ce que fut l’Islam.

Si elles avaient reussi, elles eussent prevenu sans doute le succes de Mahomet chez les Arabes et les Syriens. Que de fanatisme on eut ainsi eviteW. (Только вместо него христиане уже тогда стали бы, как евреи, фанатиками денег).

Религиозные пристрастия Ренана говорят сами за себя.

Но мы, по крайней мере, могли бы позавидовать людям средневековья в том, что они прожили без постоянно идущих или неизменно угрожающих разразиться национальных войн, без принудительной массовой промышленности с ее смертельной конкуренцией, без кредита и капитализма, без ненависти к (все же неизбежной) бедности. А если бы они уже тогда разработали каменный уголь, как это делается сейчас, то где были бы мы?

Средневековью было присуще собственное величие и собственные страдания совершенно особого рода, неизвестного Ренану.

Величие может проявиться в тот момент, когда упраздняется простой расчет, а образ мышления, чувство берут верх над всем. И в такие мгновения у нас, потомков, складывается впечатление, что подобное величие несло с собой ощущение счастья.

III. В противовес предположению, согласно которому средневековье нужно за что-то извинять, мы должны просто описывать образы, рожденные прошлым, каким бы оно ни было; средневековье было юностью сегодняшнего мира, и долгой юностью. То, что имеет значение для нашей жизни, коренится в нем. Средневековье не ответственно за наше нынешнее падение! Это было время естественно сложившихся авторитетов. Не его вина в том, что у нас уже их нет, что мы не сможем их вернуть и что взамен них снизу доверху захлестнул нас вал массового большинства.

Великое влияние ушедших в прошлое эпох и сил объясняется не их относительной близостью к нам, но их наивностью, другими словами, их естественным своеобразием. Например: победа ортодоксии над арианством германцев была делом не взвешенной рефлексии, но такого рода темперамента, который ipso facto стал выше жалких побочных форм церковной жизни.

Величие какой-либо исторической эпохи или некоего causa” заключается в существовании той доли людей, которые способны к самопожертвованию, что бы мы о нем ни говорили. И в этом смысле в средние века дело обстояло не так уж плохо! Самоотречение, а не твердые гарантии возмещения!

С чего начинается величие? С преданности делу, каким бы оно ни было, при полном упразднении личного тщеславия.

Величие не зависит от духовного превосходства, ведь последнее может быть связано с жалким характером.

Величие есть соединение определенного духа с определенной волей.

12.0