§1. Соединенные Штаты и нацистская Германия в “постмюнхенский период” (октябрь 1938 г. - февраль 1939 г.)

Осенью 1938 г. американо-германские отношения пребывали в

относительно стабильном состоянии, в котором, однако, на протяжении всех лет с момента прихода нацистов к власти отсутствовала положительная динамика.

Соединенные Штаты, во внешнеполитической линии которых господствовал изоляционизм, внимательно наблюдали за развитием ситуации в Европе, но, как правило, воздерживались от обязывающих заявлений и оценок, характеризовавших действия Германии по созданию мощного в военнопромышленном плане государства, стремящегося к приобретению новых территорий и ревизии Версальского порядка. Допустимо говорить о том, что Вашингтон в известной степени разделял и поддерживал умиротворенческий курс, принятый в отношении Берлина правительственными кругами Великобритании и Франции.

Первоначальная реакция высших американских руководителей на подписание Мюнхенского соглашения^[111], ставшего пиковой точкой политики умиротворения, также была лишена отрицательных оттенков.

30 сентября в кабинете государственного секретаря США К. Хэлла состоялось длительное обсуждение того, каким образом следует относиться к заключенному в столице Баварии договору. В результате на следующий день госсекретарь решил воздержаться от конкретных комментариев, ограничившись заявлением о том, что “это событие вызвало всеобщее чувство облегчения”^[112]'

Хэлл отметил, что он лично “воздает должное сотрудникам государственного департамента за их эффективное взаимодействие” и направил послам в Великобритании и Франции Дж. Кеннеди и У. Буллиту сообщения с благодарностью за их деятельность во время кризиса^{[113] [114] [115]} .

Заместитель Хэлла, С. Уэллес, выступая 3 октября в радиоэфире, заявил: “Сейчас, возможно, больше, чем в любое время за последние два десятилетия, представляется удобный случай для установления народами нового мирового

„117

порядка, основанного на справедливости и законе” .

Имеет смысл отметить, что восприятие Мюнхена представителями крупного американского бизнеса также было весьма позитивным. Так, например, 4 октября Т. Ламонт, один из совладельцев финансовой империи Морганов, отметил, что “Чемберлен сделал самое лучшее из того, что можно было предпринять” .

Что касается президента США Ф. Рузвельта, то он также выглядел вполне удовлетворенным. 1 октября он писал одному из родственников: “Несколько дней назад мне хотелось убить Гитлера и ампутировать ему нос. Сегодня же я испытываю по отношению к нему дружелюбные чувства и у меня больше нет желания покушаться на жизнь фюрера” ^{[116] [117]} . В письме, адресованному американскому послу в Италии У. Филлипсу, глава Белого дома отмечал, что “ничуть не огорчен конечным итогом Мюнхенской конференции” . Кроме того,

поздравляя с подписанием соглашения Н. Чемберлена, Рузвельт подчеркнул: “Я полностью разделяю веру в то, что сегодня существует величайшая возможность для установления нового порядка, в основе которого находятся справедливость и закон” ^[118] . Таким образом, налицо полное, практически дословное совпадение в оценке госдепартаментом и президентом Мюнхенского соглашения - американский лидер фактически повторил слова, несколько ранее уже произнесенные С. Уэллесом. Исходя из данных оценок, правомерно заключить, что первоначальная реакция государственных и дипломатических руководителей Соединенных Штатов на это событие соответствовала их представлениям о возможности ограничить амбиции Третьего рейха за счет удовлетворения его территориальных претензий к другим европейским государствам.

Тем не менее, следует отметить, что подобное видение ситуации было свойственно не всем членам администрации.

Стремление избежать войны любой ценой, отмечал он, может привести к весьма серьезным последствиям. По мере того как Германия, Италия и Япония будут осуществлять свои экспансионистские планы, перед США будут возникать все более острые проблемы, касающиеся рынков сбыта, источников сырья, сфер приложения капиталов. Конференция не предотвратит угрозу возникновения военного конфликта, а наоборот, приведет к усилению напряженности в международной обстановке: “Наши отношения практически с каждым

европейским государством заметно усложнятся; проблемы, которые и без того существуют, будут усугублены”. Несколько раз оговаривая, что его видение сложившейся обстановки является не пораженческим, а реалистическим, Мессерсмит подчеркнул: “Мюнхенское соглашение несет угрозу США и их интересам” .

В октябре Мессерсмит получил письмо от советника Рузвельта

Ф. Франкфуртера , в котором последний, затрагивая недавние международные события и конференцию в столице Баварии, выразил мнение, что “результат ^{[119] [120] [121]}

мюнхенской политики таит в себе угрозу для человечества, и он еще не сказался до конца” . Отвечая, Мессерсмит так оценил позицию американского

руководства: “Мы не хотели принять на себя часть ответственности, которая, тем не менее, лежит на нас, а теперь, когда ее бремя свалилось на нас всей своей тяжестью, мы не можем и дальше избегать его”^{[122] [123] [124] [125]}. Опытный дипломат весьма точно охарактеризовал действия своей страны во время Мюнхенской конференции, по сути указав на то, что Соединенные Штаты, проявив недальновидность, солидаризовались с европейскими державами-

умиротворительницами, разделив их подход к методам “поддержания мира” в Старом свете.

Однако, на фоне приведенных выше взглядов и оценок состояния международной ситуации, как позитивных, так и негативных, особняком стояла речь, произнесенная в Лондоне американским послом в Великобритании Дж. Кеннеди . 19 октября он был приглашен для открытия торжественного обеда, организованного Военно-морской лигой по случаю годовщины Трафальгарской битвы. Являясь убежденным сторонником проводившегося властями Великобритании курса на умиротворение нацистской Германии и рассматривая результаты Мюнхенской конференции как выгодные для всех заинтересованных сторон, Кеннеди, обратившись в своем выступлении к международной тематике, заявил: “Уже долгое время я считаю, что как для демократий, так и для диктатур непродуктивно и неразумно подчеркивать существующую между ними разницу... они могут с выгодой направить свои силы на дело решения их общих проблем, изменив в лучшую сторону собственные отношения... Конечно, между демократическими и диктаторскими режимами есть важные различия, однако

здравый смысл подсказывает, что не существует факторов, способных обратить

их в непреодолимый антагонизм” .

Никто из вышестоящих американских руководителей не уполномочивал Кеннеди высказываться в подобном духе, поэтому его слова стали для Вашингтона неприятным откровением. Бурную реакцию проявила пресса США; журналисты охарактеризовали выступление посла как “превосходное обобщение идей, неоднократно высказывавшихся в Лондоне премьер-министром Чемберленом и его коллегами по кабинету” .

Рузвельт и Хэлл, явно не ожидавшие от дипломата подобного выступления, получили множество возмущенных писем, некоторые из которых содержали требования о немедленном отзыве Кеннеди. Глава европейского отдела госдепартамента Дж. Моффат, касаясь данной ситуации, отметил в своем дневнике: “Хэлл очень расстроен недавней речью Кеннеди и тем эффектом, который она произвела. Он утратил свою учтивость и требует, чтобы все послы согласовывали с ним содержание своих выступлений... Он полагает, что следует отозвать Кеннеди для дачи объяснений, несмотря на слова последнего о том, что это его “сугубо личная теория” .

считать выражением позиции, занятой американским руководством в отношении Дж. Кеннеди - государственный департамент дал понять, что не потерпит безответственных заявлений, напрямую касающихся отношений с агрессивными режимами.

В эти же дни, выступая перед общественностью Сан-Франциско, министр внутренних дел США и один из наиболее последовательных антинацистов в администрации Рузвельта Г. Икес констатировал, что среди американцев ширится ^{[126] [127] [128] [129]}

недовольство Мюнхенским соглашением, “подорвавшим веру в авторитет демократических государств” .

Таким образом, можно говорить о том, что среди дипломатов и высших государственных чиновников США существовал разброс мнений относительно того, каким именно образом следует характеризовать Мюнхенскую конференцию, ее значение и последствия. Средства массовой информации также не сходились в суждениях - “значительное количество газет приветствовало Мюнхен, но оно уравновешивалось противоположными оценками во многих других изданиях”^{[130] [131] [132]. Общественное мнение Соединенных Штатов фактически оказалось расколотым: в октябре 1938 г. 60% американцев полагали, что угроза войны в результате Мюнхена увеличилась, а 77% осудили аннексию Судетской области Германией; сопоставимый процент населения (59%), тем не менее, одобрял действия Франции и Великобритании, которые предпочли пойти на уступки Германии вместо войны .}

Несмотря на в целом одобрительное восприятие американским руководством итогов Мюнхенской конференции, уже с начала октября Вашингтон стал получать от своих дипломатических представителей в европейских государствах информацию, свидетельствовавшую о том, что подписанное соглашение не послужило делу разрядки напряженности в Старом свете.

У. Буллит из Парижа, У. Карр из Праги, Э. Биддл из Варшавы сообщали, что результаты Мюнхенской конференции воспринимаются как безусловная победа Гитлера, которая вовсе не ограничит его притязания. Так, Буллит в донесении от 3 октября упомянул о своей беседе с Э. Даладье, в ходе которой премьер-министр заявил, что “в ближайшие полгода Франция и Великобритания лицом к лицу столкнутся с новыми требованиями Германии”^[133].

Видимо, подобные комментарии и оценки смогли поколебать прежний настрой американской администрации. Сложность и потенциальная опасность происходивших в Европе процессов и событий становилась более ощутимой; вследствие этого возникла необходимость провести прямые консультации с дипломатом, находившимся в центре событий и обладавшим достоверными сведениями о характере развития ситуации. В связи с этим в Вашингтон был приглашен Уильям Буллит^{[134] [135]}.

Посол во Франции взял отпуск и отбыл в Соединенные Штаты. 13 октября он был принят Рузвельтом и представил ему отчет о положении дел в Европе. Буллит подробно описал ситуацию как в Европе в целом, так и во Франции, охарактеризовал настроение Даладье. При этом он подчеркнул, что война в Европе может начаться в самом недалеком будущем и неизбежно затронет интересы США, даже если им удастся остаться вне конфликта. По мнению дипломата, Великобританию и Францию следовало считать первой линией обороны Соединенных Штатов и Западного полушария и всемерно поддерживать

эти страны .

Очевидно, суждения Буллита относительно реальности немецкой угрозы европейским демократиям, а также интересам самих США, произвели на Рузвельта ощутимое впечатление, обусловив тот факт, что уже через неделю подобные взгляды были выражены самим президентом.

21 октября он передал премьер-министру Великобритании Н. Чемберлену сообщение, суть которого сводилась к тому, что США, в случае возникновения войны в Старом свете, окажут необходимую поддержку европейским демократиям. Рузвельт заявлял, что при подобном развитии ситуации Франция и Британия будут обеспечены американскими материалами, необходимыми для авиационного строительства в рамках программы, направленной на установление военно-воздушного преимущества над Германией. Чемберлен, по словам Рузвельта, “мог чувствовать за собой промышленный потенциал Америки”^[136]. Показательно пояснение Рузвельта о том, что хотя действующий в Соединенных Штатах закон о нейтралитете запрещает продажу американского вооружения всем государствам, участвующим в войне, его можно обойти путем экспорта в Великобританию и Канаду основных материалов и компонентов, необходимых для производства оружия, боеприпасов и самолетов на заводах этих стран^[137]. Кроме того, президент постепенно начал склоняться к мнению, что общественные настроения в стране становятся все менее изоляционистскими и начинает проявляться осознание того, что державы “оси” могут нести значительную потенциальную опасность для Соединенных Штатов.

В конце месяца президент вновь, теперь уже публично, обратился к вопросам поддержания безопасности в Европе, выступив 26 октября по радио в программе “Форум Геральд Трибьюн”. Произнося речь, посвященную сложившейся в Старом свете обстановке, Рузвельт, в частности, отметил: “Не может быть мира, если господство закона заменяется постоянным прославлением прямой силы и если политика государства намеренно избирает в качестве инструмента угрозу войны”^{[138] [139]. Следующий его пассаж, несомненно, указывал на гитлеризм, хотя президент не стал прибегать к конкретизации: “Не может быть мира, если политика государства намеренно избирает своим инструментом изгнание миллионов беспомощных и преследуемых скитальцев... если угнетенные лишены свободы мысли, свободы выражения собственных чувств, возможности совершать богослужение” - имелись в виду антисемитские меры и}

антикатолические настроения, уже на протяжении нескольких лет характерные для Третьего рейха.

Рузвельт завершил выступление, призвав американцев к поддержке международного сотрудничества: “Давайте с большей сплоченностью стремиться к достижению мира между государствами, сдержанности [в международных отношениях], переговорному пути, объединению усилий! Давайте работать на достижение этих идеалов и вне пределов наших границ, крепить связи с другими государствами, чтобы мы могли, в случае возникновения необходимости, проявить единство воли, с помощью которого демократии могут успешно противостоять своим врагам”^{[140] [141]}.

Данная речь довольно показательна сразу в нескольких аспектах.

Во-первых, Рузвельт, пусть и не в прямой форме, но все же довольно отчетливо выразил свою увеличивающуюся обеспокоенность относительно международной ситуации и, пусть косвенно, но все же обозначил негативное отношение к произошедшим в Европе событиям.

Во-вторых, президент озвучил идеи, основная суть которых сводилась к необходимости отхода от традиционного изоляционизма и обращению к деятельному участию в международных делах.

В-третьих, было заявлено о поддержке, которую Соединенные Штаты готовы и будут оказывать демократическим государствам в случае начала европейской войны.

Таким образом, оценивая президентское выступление, представляется допустимым говорить о том, что оно достаточно четко обозначило принципы, которыми администрация предлагала руководствоваться в осуществлении внешней политики и при защите интересов страны.

Что касается посла Соединенных Штатов в Великобритании Джозефа Кеннеди, то его тезисы, приведенные во время недавней речи в Военно-морской лиге, фактически были опровергнуты утверждениями Рузвельта. Посол был уязвлен настолько, что даже отметил в письме сенатору Дж. Бирнсу, что “ничего

не понимает .

Естественно, заявления Рузвельта не могли остаться незамеченными германской стороной, и 1 ноября состоялась встреча заместителя госсекретаря США С. Уэллеса и немецкого посла в Вашингтоне Г. Дикгофа, на которой был затронут вопрос об американо-германских отношениях в свете недавних событий.

Дикгоф отметил: “Коль скоро у Соединенных Штатов есть определенное беспокойство на этот счет, я могу сказать, что Германия не имеет стремлений к

тому, чтобы противостоять влиянию США как в Западном полушарии, так и в любой другой части света. Однако, насколько это видно из основных тенденций в общественных настроениях Соединенных Штатов, а в особенности из публикаций американской прессы, наши страны, так или иначе, неизбежно движутся к серьезному столкновению... Для такого восприятия ситуации нет абсолютно никаких причин; этот подход меня нисколько не ободряет; он вредит делу улучшения отношений между двумя государствами... Кроме того, я отдаю себе отчет в том, что в США усилились осуждающие тенденции по поводу некоторых особенностей внутренней политики Германии, но это не означает, что Соединенные Штаты, равно как и любая другая страна, имеют право ее критиковать”^[142].

Отвечая, Уэллес парировал утверждения Дикгофа, подчеркнув: “Для американского общественного мнения абсолютно невозможно полагать, что та политика, которую Германия в течение последних лет проводила по отношению к евреям и католической церкви, может считаться сугубо внутренним вопросом... Народ США глубоко религиозен и идеалистичен, и надругательства над самой человеческой сущностью, которые происходят в Германии, вызывают у него глубокое отвращение”^[143].

Подводя данной теме итог, заместитель государственного секретаря заявил: “Я не одобрял появившиеся в отдельных американских изданиях нападки на германское правительство и его политику, но до тех пор, пока минувшим летом я не побывал в Швейцарии, где мне представилась возможность ознакомиться с немецкими газетами. И то, что печаталось в американских изданиях, не идет ни в какое сравнение с теми оскорбительными и неприемлемыми выпадами в адрес американской администрации, которые имели место на страницах немецких газет. При этом коренное различие заключается в том, что власти Соединенных Штатов не имеют никакого контроля над прессой, а немецкое правительство, наоборот, в зависимости от своих намерений диктует издателям то, что необходимо публиковать. Время от времени переводы подобных материалов немецких газет перепечатывались в нашей стране, что, естественно, не могло служить улучшению отношений между государствами, а имело ровно противоположный эффект”^[144].

Очевидно, что государственный департамент недвусмысленно дал понять Дикгофу и, вместе с ним, всей Германии, что имеет вполне сформировавшуюся позицию относительно происходивших в Третьем рейхе процессов и явлений. Фактически, Уэллес еще раз обозначил подходы, задекларированные Рузвельт в речи по радио 26 октября, снабдив их большей степенью конкретизации и, по сути, не оставив возможности для их неоднозначного толкования.

В этот же день, 1 ноября, государственный секретарь К. Хэлл в официальном выступлении подчеркнул, что мир находится на распутье: “Утвердившаяся опора на вооруженную силу как на инструмент осуществления государственной политики является путём назад... Если государства ступят на него, он приведет к окончательной катастрофе - возникновению новой мировой войны. Ее ужас и разрушительность поразят человеческое воображение...”^[145].

2 ноября Дж. Мессерсмит заявил, что США намерены предпринимать шаги по защите своих позиций в Латинской Америке. Фактически, он подтвердил слова известного финансиста Б. Баруха^[146], произнесенные им двумя неделями ранее. Общаясь тогда с представителями прессы, Барух отметил: “Соединенным Штатам, особенно после Мюнхена, угрожает опасность со стороны Германии. Эта угроза реальна и непосредственна. Гитлер претендует на сырье и рынки сбыта для немецкой продукции. Где он может их заполучить? В Европе? Едва ли. В Африке? Она целиком находится под контролем Англии, Франции и Италии. На Дальнем Востоке? Там господствует Япония. Единственным районом, где может развернуться Гитлер, является Южная Америка”^[147].

6 ноября последовал призыв Самнера Уэллеса к единству государств американского континента перед лицом потенциальной угрозы внешней атаки^[148].

Таким образом, становится очевидным, что к началу ноября 1938 г. среди административного и дипломатического руководства Соединенных Штатов начинают доминировать подходы, основывавшиеся на рассмотрении действий гитлеровской Германии в качестве источника потенциальной угрозы безопасности и национальным интересам страны. Несмотря на то, что от американских официальных лиц не прозвучало практически ни одного критического замечания относительно сущности и итогов Мюнхенской конференции, в истеблишменте начало утверждаться и крепнуть мнение о том, что нацистская опасность, грозит ли она дружественным европейским демократиям или самим США на территории Западного полушария, является фактором, способным сушественно усложнить и дестабилизировать международную обстановку.

7 ноября в Европе произошло событие, в значительной степени определившее логику последующего развития американо-германских отношений. В этот день в Париже в здании немецкого посольства был застрелен его третий секретарь Эрнст фон Рат. Убийцей оказался семнадцатилетний Гершель Гриншпан, чьи родители за неделю до этого среди нескольких десятков тысяч других евреев были высланы из Германии в Польшу в рамках мероприятий антисемитской направленности, проводимых немецким правительством.

После того как дипломат скончался от полученных ран, гитлеровский министр народного просвещения и пропаганды Й. Геббельс дал прессе инструкцию развернуть ожесточенную кампанию против немецких евреев. Ее непосредственным результатом стало то, что в ночь с 9 на 10 ноября в десятках городов Германии прошла волна еврейских погромов. В ее ходе активисты молодежных нацистских организаций, гитлерюгендовцы, убили около 100 евреев; 30 тысяч евреев были арестованы без предъявления обвинения и отправлены в концентрационные лагеря^{[149] [150]}. Кроме того, были осквернены около 270 синагог, разорены сотни жилых домов евреев, разгромлены 7500 принадлежавших им торговых и коммерческих предприятий . Улицы городов оказались засыпаны осколками стекол и витрин, отчего ночь получила название “хрустальной”.

Нацистское руководство обвинило в произошедшем самих евреев и в качестве “денежного возмещения ущерба”, нанесенного убийством Э. фон Рата, наложило на них “штраф” в размере миллиарда марок. Все страховые выплаты пострадавшим также были конфискованы в пользу государства^[151].

10 ноября посол США в Германии Хью Вильсон сообщил Хэллу о произошедшем погроме: “Когда стало известно о смерти раненого дипломата и члена НСДАП фон Рата, в стране состоялись многочисленные антиеврейские демонстрации... Глубокое негодование немцев выразилось в яростных выступлениях...”^[152]. Спустя двое суток он же в отправленной госсекретарю телеграмме упомянул об интервью Геббельса иностранным журналистам, в котором последний, среди прочего, подчеркнул, что недавние антиеврейские “демонстрации” имели спонтанный характер. “Я вынужден отметить, что у меня есть все основания для того, чтобы прийти к абсолютно противоположным выводам”^{[153] [154] [155]} - заключил посол. Касаясь этой ситуации, Вильсон отметил в своем дневнике: “Становятся очевидными истинные подоплека и содержание атак на евреев; они просто тошнотворны. Бесстыдство немецкой прессы и пропаганды отвратительно” .

В свою очередь, Й. Геббельс, касаясь реакции на “хрустальную ночь” в других странах, отметил 12 ноября в своем дневнике: “Тональность зарубежной прессы крайне скверная. Прежде всего это относится к американской прессе” .

14 ноября Дж. Мессерсмит представил К. Хэллу меморандум с оценками произошедших в Германии событий. В частности, в нем отмечалось: “Циничные заявления Геббельса настолько же безумны, насколько и сами действия немецкого правительства по отношению к части своих граждан... Когда государство, мнящее свою цивилизацию превосходящей остальные, хладнокровно и целенаправленно поступает таким образом, нам необходимо безотлагательно принимать соответствующие меры. Дальнейшие действия Германии в этом духе будут угрожать уже непосредственно другим государствам... Я предлагаю Вам рекомендовать президенту немедленно отозвать Вильсона для проведения консультаций. Полагаю, что Вы можете быть уверены в том, что обретете поддержку средств массовой информации и ощутите общее одобрение этих мер почти всеми американцами. Более того, я убежден, что страна находится в ожидании чего-то подобного, и не предпринять никаких действий означало бы спровоцировать разочарование”^{[156] [157]}. Коснувшись возможной германской реакции, Мессерсмит предположил, что “ее правительство получит пищу для размышлений... оргия будет прекращена .

После того как государственный секретарь ознакомился с меморандумом, он незамедлительно собрал на совещание своих помощников. Как отмечал сам Хэлл, против отзыва посла был тот факт, что если это произойдет, Соединенные Штаты лишатся непосредственного источника получения важной информации о целях и намерениях немецкого правительства; в пользу же было то, что, как становилось очевидным, простые увещевания не действуют на Гитлера: “Мы не могли допустить, чтобы подлые действия правительства Германии остались без реакции на них с нашей стороны”^[158]. Таким образом, было достигнуто согласие относительно необходимости отзыва Вильсона. Хэлл рекомендовал Рузвельту совершить этот шаг, и президент одобрил позицию государственного департамента.

Кроме того, для Рузвельта был подготовлен текст соответствующего выступления, который, с некоторыми собственными корректировками, был воспроизведен президентом на следующий день во время пресс-конференции, посвященной событиям в Германии. Глава Белого дома заявил: “Пришедшие из Германии новости глубоко шокировали общественное мнение Соединенных Штатов... Я сам едва ли могу поверить в то, что такие явления могли произойти в цивилизации двадцатого века... Чтобы из первых уст получить сведения о

ситуации в Германии, мы отзываем нашего посла из Берлина для доклада и

консультаций .

Закономерно говорить о том, что выступление Рузвельта действительно соответствовало позиции большинства американского народа. Заместитель государственного секретаря С. Уэллес отмечал, что “негодование, вызванное отвратительными преступлениями, достигло высшей точки”^{[159] [160]}. Согласно оценке советского поверенного в делах в Вашингтоне К.А. Уманского, “по США прокатилась волна такого возмущения нацистским варварством, которое, по мнению знатоков, может сравниться только с антинемецкими настроениями периода вступления США в войну в 1917 г. Своими заявлениями и отозванием посла Рузвельт и отразил, и подогрел народное возмущение”^[161] . Белый дом получил ряд писем от американских евреев с одобрением мер, осуществленных администрацией после “хрустальной ночи”^[162].

Посол Германии в США Г. Дикгоф подтвердил слова о пристальном внимании американцев к произошедшему. В донесении в Берлин он писал: “Здесь разрастается ураган, который делает работу в привычном русле невозможной... Множество изданий и до 10 ноября подвергали Германию нападкам, однако после этого дня ситуация еще более усугубилась... Более того, до недавних событий некоторые группы населения США все еще оставались индифферентными к этой кампании, в частности, и к европейским делам, в целом. Однако, теперь ситуация является иной - их интерес стремительно возрос” ^[163] . Дикгоф был прав - тональность американской прессы в отношении “хрустальной ночи”

действительно была резкой и критичной. В частности, журнал “Нейшн” подчеркивал, что “воспаленный рассудок фюрера дал волю зверскому акту мести” и что “Гитлер объявил евреям войну”^[164], а издание “Тайм” отмечало, что во Франкфурте были арестованы все евреи в возрасте от 18 до 60 лет^[165].

Хью Вильсон покинул Берлин 16 ноября, делегировав исполнение своих обязанностей помощнику Прентиссу Джильберту, который спустя двое суток сообщил государственному секретарю, что, по его данным, “посол Германии в Вашингтоне Дикгоф вскоре будет отозван в Берлин для консультаций. Он детально проинформирует министра иностранных дел о настроениях в Соединенных Штатах и “особом” отношении к внутренним немецким событиям со стороны президента Рузвельта и властей США”^{[166] [167]. В этом контексте следует упомянуть также про справедливое, на наш взгляд, наблюдение немецкого исследователя Ф. Гассерта, считавшего, что с осени 1938 г. немецкие пресса, радио, публицистика и пропаганда в целом стали представлять Соединенные Штаты и их политику преимущественно с антисемитских позиций . Утверждение подобного подхода было обусловлено как официальной реакцией Вашингтона, выразившейся в отзыве посла, так и общим негативным восприятием “хрустальной ночи” американской общественностью.}

Вскоре информация Джильберта подтвердилась - 22 ноября Дикгоф посетил Хэлла и сообщил ему о соответствующем решении немецкого руководства. Как таковой беседы не получилось, состоялся краткий обмен стандартными дипломатическими фразами; на этом встреча закончилась. На следующий день Дикгоф покинул Вашингтон, оставив исполнять свои обязанности поверенного в делах Ганса Томсена.

Взаимный отзыв послов ознаменовал собой окончание весьма противоречивого “постмюнхенского” этапа в американо-германских отношениях. Характеризуя его, следует отметить ряд важных моментов.

Очевидно, что в первые дни после подписания Мюнхенского соглашения тональность оценок и заявлений высших американских руководителей была в известной степени одобрительной. Руководство страны отзывалось о нем как о важном документе, способном снизить уровень напряженности международной обстановки в Старом свете и открыть путь для урегулирования противоречий. Причина такого подхода коренилась в распространенной тогда идее о возможности повлиять на воинственного немецкого диктатора, удовлетворив его притязания и, тем самым, показав, что “разрешение конфликтов” возможно и без применения силы. Вместе с тем, администрация США действовала весьма осмотрительно, стремясь избежать прямого участия в европейском “договорном процессе”. Ей удалось достичь этого, не связав себя какими-либо межгосударственными обязательствами и соглашениями, касающимися условий преодоления кризиса.

Однако, с середины октября позиция Соединенных Штатов начала претерпевать определенные изменения. Среди факторов, обусловивших сдвиг, следует выделить активность ряда дипломатов и членов администрации, выражавших обеспокоенность итогами Мюнхена и выступавших с антинацистских позиций (Дж. Мессерсмит, Г. Икес, Ф. Франкфуртер), а также постепенное осознание высшим американским руководством необходимости отхода от строгого изоляционизма и более интенсивного участия Соединенных Штатов в международных делах, сопряженного с защитой своих интересов.

Так, 12 октября Б. Барух представил администрации доклад, в котором настоятельно рекомендовал приступить к созданию в самом скором времени мощных вооруженных сил, которые будут в состоянии оперативно решать задачи, связанные с обеспечением безопасности страны .

14 октября Ф. Рузвельт заявил, что он, возможно, будет просить Конгресс о выделении дополнительных 500 миллионов долларов на оборонительные цели .

28 октября президент в беседе с министром экономики Г. Моргентау привлек его внимание к необходимости увеличения производства самолетов. Рузвельт предложил построить несколько новых авиазаводов, а также постараться ^{[168] [169] договориться с Канадой, чтобы на ее территории также был возведен новый авиазавод.}

Впрочем, существовали и иные мнения: начальник штаба американской армии генерал М. Крейг возражал против программы развития авиации. Он доказывал, что защищенным двумя океанами США не угрожают бомбардировки, а потому нет нужды в увеличении ассигнований на военно-воздушные силы. Эту точку зрения разделял недавно назначенный на пост его заместителя Дж. Маршалл .

12 ноября на заседании Объединенного совета военного и военно-морского министерств была поставлена задача “изучить различные практические методы возможной борьбы с одной или несколькими фашистскими державами в случае нарушения ими принципов действия доктрины Монро” .

Через два дня после этого в Белом доме состоялось совещание с участием представителей военного министерства, а также министерств финансов и юстиции. Президент обратил внимание собравшихся на диспропорцию в развитии авиационной промышленности демократических и фашистских государств. После заключения Мюнхенского соглашения, заявил он, возникла опасность воздушной атаки тоталитарными странами атлантического побережья Америки; вследствие этого необходимо срочно создать мощные собственные военно-воздушные

силы .

18 декабря в государственном департаменте состоялось совещание по вопросу о возможности изменения существующего закона о нейтралитете; высказывались мнения о необходимости его пересмотра. В частности, за ревизию закона выступил руководитель европейского отдела Джей Моффат. Никаких практических результатов участники не достигли, сойдясь, однако, во мнении о необходимости продолжения подобных консультаций^{[170] [171] [172] [173]}.

Тем не менее, весьма симптоматично, что на следующий день состоялась секретная встреча президента Рузвельта с французским финансистом Жаном Моннэ, прибывшим в США с целью договориться насчет закупок американских самолетов. Моннэ выразил готовность сделать заказ на 1000 самолетов с условием их поставки до июля 1939 г. Однако из-за разразившегося во Франции финансового кризиса сделка была отсрочена и состоялась только через несколько месяцев, к тому же чуть не сорвавшись из-за того, что американская сторона попыталась продать устаревшие самолеты вместо оговоренных новейших

моделей .

Таким образом, очевидно, сколь разнообразную картину представляла собой деятельность администрации США в октябре-декабре 1938 г. Возможность потенциального военного столкновения США с Германией стала рассматриваться на самом высоком уровне. Агрессивный характер предпринимаемых рейхом действий начинал оказывать на руководство США все более существенное влияние; постепенно стало крепнуть мнение о том, что гитлеризм несет угрозу американским интересам. Осознание того, что образование в центре Европы мощнейшего в военно-промышленном отношении государства, стремящегося к установлению нового международного порядка, может нанести существенный вред экономическим и иным связям с европейскими странами, подталкивало руководство Соединенных Штатов к переосмыслению значимости нацистской опасности.

В середине декабря 1938 г. произошло еще одно событие, усугубившее и без того непростой характер взаимоотношений между двумя государствами. Выступая в Кливленде с речью, министр внутренних дел США Г. Икес отметил: “Между порядками нынешних европейских диктатур и обычаями, существовавшими в средневековых государствах, нет никакой разницы” и подверг резкой критике соотечественников - промышленника Г. Форда и ^{[174] [175]}

летчика Ч. Линдберга , которые, соответственно, в августе и октябре 1938 г. получили высокую награду, присваиваемую Третьим рейхом иностранным гражданам - Орден германского орла. Формальными причинами награждения Г. Форда являлись его 75-летие и “заслуги в производстве автомобилей, доступных для широких народных масс” , а Ч. Линдберга - “заслуги перед мировой авиацией” . Негодуя, Икес произнес: “Я задаюсь вопросом - как американец вообще мог принять что-либо из рук жестокого диктатора, который подвергает грабежу и пыткам тысячи людей?” .

Подобное заявление не могло остаться незамеченным со стороны Германии. Немецкая пресса сразу же обрушила на Икеса шквал обвинений. 21 декабря Г. Томсен заявил официальный протест, включавший в себя требование о дезавуировании заявления Икеса и принесении извинений . Однако С. Уэллес, исполнявший обязанности главы государственного департамента, ответил, что не может удовлетворить данный протест.

Свою позицию он обосновал следующим образом: “Во-первых, действия двух американских граждан и их критика американским же официальным лицом - сугубо внутренний вопрос, который я не согласен обсуждать с представителем иностранного государства. Во-вторых, господину Томсену и немецкому правительству следует отдавать себе отчет в том, что недавние действия властей Германии шокировали общественное мнение в Соединенных Штатах настолько глубоко, как этого не было уже на протяжении многих десятков лет; выражение общественного негодования, предпринятое Икесом, безусловно, отражает чувства 99,5% населения Соединенных Штатов” .

Интересна ремарка самого Икеса, сделанная им в дневнике по этому поводу: “Несмотря на то, что я всегда недолюбливал Уэллеса, да и его отношение ко мне ^{[176] [177] [178] [179] [180] [181]}

было весьма прохладным, необходимо признать, что здесь он сработал просто превосходно” .

Спустя 3 дня, 24 декабря 1938 г., глава американского дипломатического корпуса в Берлине П. Джильберт сообщил в Вашингтон о немецкой реакции на произошедшее. Дипломат подчеркивал, что в прессе не прекращается бурная критика действий Икеса и Уэллеса, сопровождаемая враждебными по отношению к США выпадами и комментариями. Касаясь официальной позиции германских властей, Джильберт привел ряд прогнозов относительно того, какую точку зрения займет немецкое руководство. Упомянув о потенциальной возможности полного разрыва отношений с Соединенными Штатами со стороны Германии и о том, что на самом высоком уровне может состояться предметное рассмотрение состояния германо-американских отношений “в свете всех недавних событий”, дипломат, тем не менее, отметил: “...вероятно также, что никаких действий не будет осуществляться до того момента, пока правительство Германии не дождется обращения президента Рузвельта к Конгрессу, которое, как здесь ожидается, в значительной степени будет посвящено внешнеполитической тематике” .

Заключительная встреча C. Уэллеса и Г. Томсена, посвященная данному сюжету, состоялась 28 декабря. Томсен постарался несколько сгладить ситуацию, заявив, что Германия “не требует, а ожидает осуждения слов Икеса”. Уэллес, однако, остался непреклонным - дипломатично, но недвусмысленно он ответил, что может истолковать слова Томсена исключительно как официальный запрос об осуждении высказываний Икеса, добавив, что больше никаких комментариев с его стороны не последует. В завершение встречи Томсен обратил внимание Уэллеса на то, что он “делает все, чтобы улучшить двусторонние отношения”, а также выразил надежду, что “обоюдным нападкам будет положен конец” .

Действительно, к концу 1938 г. американо-германские отношения заметно осложнились, произошло заметное углубление межгосударственных

противоречий. Основываясь на поступавших из Европы сведениях, американские ^{[182] [183] [184] официальные лица все чаще выступали с заявлениями, касавшимися международной обстановки, в которых Германия и предпринимаемые ею шаги характеризовалась крайне отрицательно; при этом делался акцент на недопустимости методов, которыми руководствуются немецкие власти при проведении внутренней и внешней политики.}

В связи с этим также следует упомянуть про донесение исполняющего обязанности военного атташе США в Германии П. Блэка, который 22 декабря позвонил из Берлина руководителю европейского отдела госдепартамента Дж. Моффату и сообщил, что с большой долей вероятности Германия ранней весной следующего года может осуществить некое военное выступление в отношении Польши. При этом, однако, Блэк полагал, что к полномасштабной войне оно не приведет; Германия может ограничиться лишь присоединением Данцига^[185].

Средства массовой информации Соединенных Штатов, в свою очередь, столь же широко освещали европейские события и процессы, подвергая при этом критике идеологию гитлеризма со свойственными ей “произволом и беззаконием”.

Наряду с агрессивными действиями Германии в Старом свете, повышенную озабоченность руководства США стала вызывать нацистская деятельность в Латинской Америке; перспектива утверждения нацизма в американских государствах заставляла Вашингтон обращать на проблему континентальной безопасности все более пристальное внимание.

Проникновение Германии в Латинскую Америку представляло собой весьма тревожное для Соединенных Штатов явление. К концу 1930-ых годов в данном регионе проживало около 300 тысяч лиц, имевших немецкое подданство (рейхсдойче) и 1,75 миллиона человек немецкого происхождения,

непосредственно являвшихся гражданами латиноамериканских государств (фольксдойче)^[186]. Берлин воспринимал фольксдойче в качестве компатриотов, отторгнутых от своей родины - физической или исторической - волей случая и обстоятельств, но не утративших при этом своей национальной идентичности. Подобные реалии во многом обусловили начало постепенного процесса формирования “пятой колонны” нацизма в Южной Америке. В ряде государств (Аргентина, Бразилия, Чили) заметно возросла активность немецкой пропаганды, усилилась агентурная деятельность, начался организованный выпуск изданий нацистской направленности.

Однако, основным фактором, вызывавшим тревогу Соединенных Штатов, было экономическое проникновение и утверждение Германии в Южной Америке. Важно отметить, что к 1938 г. нацистская Германия превзошла уровень своего товарооборота с государствами Латинской Америки накануне Первой мировой войны^[187]; доля Третьего рейха в латиноамериканском экспорте составила 10,5 %, а в импорте - 16,2 %^{[188] [189] [190]}. При этом по последнему показателю Германия удалось превзойти Англию (11,7 %) и выйти на второе место после США (33,9 %) . Показательно, что по экспорту в Бразилию и Парагвай Германия даже

193

выдвинулась на первое место, оттеснив Соединенные Штаты .

Рост экономического и идеологического немецкого влияния на континенте рассматривался Вашингтоном в качестве фактора угрозы национальной безопасности. Наиболее дальновидные члены Конгресса также обращали внимание на данную проблему - в частности, сенатор-демократ А. Сэбет в письме к Ф. Рузвельту настаивал, чтобы президент предпринял безотлагательные меры по защите интересов США в Латинской Америке^[191], а директор Йельского института международных исследований Н. Спайкмен выражал достаточно категоричную точку зрения о том, что “избежать войны с рейхом из-за его стремления к гегемонии в Южной Америке будет крайне затруднительно”^[192].

Администрация Соединенных Штатов придерживалась более умеренных взглядов на ситуацию, но, тем не менее, отдавала себе отчет в том, что укрепление позиций Германии влечет за собой понижение степени собственного влияния в регионе. В то же время, она была весьма заинтересована в выстраивании консолидированной линии американских республик в свете тревожных европейских процессов. Вследствие этого серьезное значение для сохранения лидирующей роли США имела задача по успешному проведению в декабре 1938 г. VTTT Панамериканской конференции.

Незадолго до начала конференции поверенный в делах СССР в Вашингтоне К.А. Уманский сообщил в Москву о цели, которой будут добиваться США на данном международном форме. В частности, он констатировал: “Американцы, по- видимому, серьезно берутся за вытеснение германо-японо-итальянского влияния из стран Латинской Америки. Дело, конечно, не столько в тех демократических и пацифистских проповедях, которые Хэлл будет произносить в столице, пожалуй, самой фашистской из всех южноамериканских стран - Перу, а в том, что во все центры Латинской Америки рассылаются американские военные миссии, экспортерам неофициально обещают субсидии при вывозе американского промышленного оборудования и, особенно, аэропланов, в страны Южной и Центральной Америки, разрабатываются схемы новых линий гражданской авиации (для вытеснения завоевавших серьезные позиции немцев)...”^[193].

Делегация Соединенных Штатов, отправившаяся в столицу Перу Лиму транзитом через Панаму, Колумбию и Эквадор, была возглавлена государственным секретарем К. Хэллом. Касаясь того, какие конкретные процессы и явления вызывали тревогу у Соединенных Штатов, Хэлл отмечал: “Национал-социалистские партии распространились в латиноамериканских республиках, они находятся в тесной связи с НСДАП... Берлин настаивает на том, чтобы немцы, проживающие в странах Латинской Америки, посещали немецкие школы, голосовали на гитлеровских плебисцитах, находясь на бортах немецких

судов, собирали информацию... Опасность Западному полушарию со стороны держав “оси” угрожающа; она не ограничивается возможностью военного вторжения. Она представляет собой пропаганду, организацию политических партий, подкупы, шантаж. Мы уже видели те методы, которые со значительным успехом были применены в случаях с Австрией и Судетской областью. Точно такие же приемы характерны и по отношению к Латинской Америке” .

В то же время, следует отметить, что непосредственной военной угрозы государствам Западного полушария со стороны Третьего рейха в конце 1938 г. не существовало и не могло существовать по целому ряду причин. Германия в то время была сосредоточена на подготовке к решению европейских континентальных задачи и никоим образом не рассматривала Латинскую Америку как регион потенциального применения военной силы. К тому же, на тот момент не существовало чисто технических предпосылок к проведению масштабных операций подобного рода.

Конференция начала свою работу 9 декабря 1938 г. Ее главной целью было сплочение республик региона перед лицом все более вероятной европейской войны, разработка принципов американской солидарности, которая должна была стать основой для выработки единого курса в случае конфликта в Старом свете^{[194] [195]}.

Уже на первом ее заседании К. Хэлл заявил: “Человечество стоит лицом к лицу перед альтернативой: свобода или рабство, порядок или анархия, прогресс или регресс, цивилизация или варварство... Не должно существовать и тени сомнения в том, что американские нации не допустят вторжения на территорию Западного полушария вооруженных сил какой-либо одной державы или же объединенных сил нескольких держав”^[196]. Можно сказать, что этими словами всей конференции был задан определенный лейтмотив, расставлены акценты и приоритеты.

Следует отметить, что жесткая позиция Хэлла была встречена одобрительно не всеми участниками конференции: намерения по созданию панамериканского блока столкнулись с сопротивлением Аргентины, Чили и Уругвая, опасавшихся, что тесное сотрудничество с США может отрицательно сказаться на их торговоэкономических отношениях с Германией^[197]. Так, глава делегации Аргентины, министр иностранных дел Х. М. Кантило, демонстративно покинул конференцию, назначив исполнять свои обязанности заместителя.

Следующие десять дней, с 10 по 17 декабря, сам Хэлл описывал как “одни из наиболее сложных в карьере”^[198] . Действительно, ни американская, ни аргентинская делегация не представили за это время конкретных проектов декларации о континентальной солидарности: “вместо этого происходили

неофициальные консультации друг с другом и с иными делегациями в попытке выработать общую позицию” ^{[199] [200]} . Тем не менее, никакого продвижения не происходило, и выработка приемлемого для всех варианта ощутимо затягивалась.

“Наконец, - отметил Хэлл, - 17 декабря я побудил глав бразильской и перуанской делегаций созвать внеочередное заседание. Когда делегаты стали прибывать, я и перуанец встали в дверном проеме и начали приветствовать их, буквально “взяв за пуговицу пиджака” и не отпуская от себя. Мы оба настолько явственно, насколько могли, подчеркивали, что конференция тянется уже более недели, что Аргентина до сих пор не предложила ничего конструктивного относительно континентальной декларации и что следует загнать ее в более жесткие рамки, дабы она все же приняла определенную позицию” .

Как только заседание началось, аргентинский представитель Р. Морено заявил, что декларацию надлежит составить в таком виде, чтобы она содержала лишь общие положения и не могла быть расценена европейскими государствами как направленная против них. Хэлл категорично возразил против подобного мнения: “Эта конференция должна прийти к четким утверждениям, которые удовлетворят ожидания народов Америки и мира. Декларация должна иметь единогласную поддержку всех делегаций. На пути к достижению этой цели каждая делегация должна быть готова к тому, чтобы идти на компромисс. Я прибыл на эту конференцию готовым к совершению уступок... отказ одной, двух, трех стран не должен привести к тому, чтобы расстроить американскую

солидарность .

Представители Уругвая и Чили, в свою очередь, выразили Аргентине частичную поддержку, обосновав свою позицию тем, что, исходя из торговой конъюнктуры, им необходимо принимать в расчет реакцию Германии на любую возможную форму декларации.

В итоге, от провала конференцию спасло только личное вмешательство президента Аргентины Р. Ортиса, действия которого способствовали скорейшему принятию “Декларации о принципах американской солидарности” в редакции,

которая была близка варианту, предложенному Соединенными Штатами. В ней заявлялось о готовности латиноамериканских республик оказать совместный отпор агрессору в случае любой (не только непосредственно военной) угрозы извне, затрагивавшей безопасность или целостность любой из подписавшихся сторон.

Кроме того, был создан механизм консультаций, которые должны были проводиться на уровне министров иностранных дел и могли быть организованы по инициативе любого американского государства при “возникновении острых проблем высокой степени важности в экономической, политической, военной и культурной сфере”. На конференции также были приняты резолюции, касавшиеся иностранных политических партий и возможности применения местной юрисдикции в отношении иностранных резидентов. В соответствии с этими решениями во всех латиноамериканских республиках была запрещена деятельность пронацистских информационных центров, объединенных в “Аусланд” - структуру, связанную с внешней разведкой рейха, а в ряде стран региона состоялись официальные расследования нацистской деятельности^{[201] [202] [203]}.

Кроме того, как подчеркивал Хэлл, “окончательное отношение

конференции к державам “оси” и их действиям было недвусмысленно выражено в единогласном принятии резолюций об осуждении расовых и религиозных предубеждений и проявлении соответствующих актов нетерпимости, где бы они ни происходили, а также об осуждении коллективной политической деятельности групп иностранцев в Западном полушарии”^[204].

Произнося 24 декабря речь, завершавшую работу конференции, американский государственный секретарь заявил: “Можно честно сказать, что те принципы, которые государства нашего полушария избрали для того, чтобы их твердо придерживаться, являются столь широкими и естественными, что остальные государства мира также вполне могут их разделить. Если они будут восприняты и утверждены во всем мире, то великий страх подойдет к концу... Однако, все же есть те, кто полагает, что мир держится на силе. Здесь, в пределах нашего полушария, этот подход не является жизнеспособным”^[205].

В связи с этим правомерно утверждать, что данный международный форум означал крупную дипломатическую победу Вашингтона. Во-первых, создание реального механизма консультаций в случае угрозы извне было важным шагом на пути создания панамериканского военно-политического блока. Во-вторых, решения конференции значительно ограничивали деятельность в регионе немецких политических организаций ^[206] . Администрации Рузвельта удалось существенно укрепить Панамериканский союз, начав процесс его трансформации из аморфной консультативной структуры в политический альянс, основанный на лидерстве Соединенных Штатов^[207].

Проведение Лимской конференции вызвало в Берлине ощутимое беспокойство. Уже к моменту ее открытия конференции в перуанской столице находились несколько представителей министерства народного просвещения и пропаганды Германии, задачей которых было установление контактов с

делегатами латиноамериканских республик и проведение с ними бесед о преимуществах тоталитарного строя, в том числе, и для самих государств Западного полушария. Однако, их усилия не оказались продуктивными для Третьего рейха. Немецкий посланник в Перу В. Небель отмечал, что “Соединенные Штаты преуспели в фиксации негативного отношения государств континента к авторитарным государствам, усилении демократической идеи и формировании единого фронта против идеологического влияния и прочих внешних угроз” и заключал, что большая часть постановлений конференции направлена именно против Германии^{[208] [209]}.

Исходя из данных реалий, немецкая пресса стала активно понижать степень значимости итогов конференции, педалируя тот факт, что окончательным итогом форума стало принятие декларации, а не договора. Хэлл же, касаясь этого момента в своих мемуарах, резонно упомянул, что декларация являлась более предпочтительной формой утверждения постановлений, нежели договор: “Она могла быть более категоричной по содержанию, не требовала ратификации парламентами стран-участниц и вступала в силу незамедлительно” .

Таким образом, вполне допустимо говорить о том, что отношения США и Германии, заметно усложнившиеся вследствие взаимного отзыва послов, еще более обострились после проведения Лимской конференции. Соединенным Штатам при этом удалось добиться цели по сохранению собственного ведущего положения на континенте. Антинацистский характер конференции и принятых на ней решений свидетельствовал о готовности США активно защищать Западное полушарие от дальнейшего проникновения гитлеризма, несшего потенциальную угрозу безопасности и интересам страны.

Потенциальная опасность, исходившая от Германии, заставила

администрацию США приступить к переосмыслению сути американо-германских отношений. Становилось ощутимым, что агрессивные немецкие действия в

Европе могут отрицательно сказаться на экономических и политических связях Соединенных Штатов с государствами Старого света, а постепенное развитие экономических связей Третьего рейха с государствами Латинской Америки способно привести к нивелированию доминирующей роли Вашингтона в этом традиционном регионе влияния. В связи с этим в конце декабря 1938 г. - начале января 1939 г. администрация США развернула активную деятельность по подготовке президентского послания Конгрессу, которое должно было отразить позицию руководства страны относительно происходивших процессов. Проект был подготовлен, согласован и одобрен президентом.

4 января 1939 г. Франклин Рузвельт выступил с ежегодным обращением к Конгрессу. Его особенностью стал упор на характеристику международной обстановки и внешней политики Соединенных Штатов.

Рузвельт отметил: “Вокруг нас везде бушуют войны, в том числе и экономические... везде существует угроза новых агрессий - военных и экономических” . Далее глава Белого дома перешел к оценке роли Соединенных

Штатов на мировой арене: “Очевидным является тот факт, что мы на законодательном уровне отказываемся от вооруженного вмешательства в конфликтную ситуацию, чтобы предотвратить возможное осуществление агрессии; однако же, это не означает, что мы должны вести себя так, будто понятия “агрессия” не существует вовсе... Имеется множество невоенных методов, с помощью которых можно донести до сознания агрессивных правительств единую волю нашего народа... По меньшей мере, мы должны избегать любых действий, равно как и отсутствия оных, которые могли бы поощрить агрессора, сыграть ему на руку. Мы поняли на опыте, что когда мы сознательно стремимся быть нейтральными, наши законы могут быть несправедливыми - в действительности они могут оказывать помощь агрессору и лишать этой помощи жертву агрессии” . ^{[210] [211]}

В конце послания Рузвельт подчеркнул, что “происходящие за рубежом события со всей отчетливостью продемонстрировали американцам, что сейчас им следует куда менее опасаться угроз внутренних, нежели внешних” .

Исходя из высказываний президента, вполне допустимо утверждать, что Германия, не названная, однако, прямым текстом, начала однозначно восприниматься Белым домом в качестве государства, представлявшего угрозу интересам и безопасности Соединенных Штатов.

Оценивая выраженные Рузвельтом взгляды на внешнюю политику страны и сложившуюся международную конъюнктуру, закономерно отметить ряд заключенных в них особенностей.

Во-первых, следует отметить, что, по сути, это было послание президента- интернационалиста, в котором содержался достаточно отчетливый призыв к необходимости отхода от глухого изоляционизма.

Во-вторых, сам факт включения в президентское послание заявлений насчет состояния международных отношений и об участии в них Соединенных Штатов недвусмысленно говорил о пристальном внимании Рузвельта к

разворачивавшимся в мире событиям, а также о том, что США, ввиду сложившейся ситуации, должны становиться деятельным субъектом на мировой арене и стремиться к активной защите своих позиций и интересов.

В-третьих, пусть в осторожных, но все-таки не оставляющих возможности для их двусмысленного толкования выражениях президент высказался за пересмотр закона о нейтралитете.

Обращаясь в мемуарах к выступлению Рузвельта, К. Хэлл вспоминал, что еще за несколько недель до своего отбытия в Лиму он провел ряд консультаций с ключевыми чиновниками государственного департамента по вопросу о возможной ревизии закона о нейтралитете. “Мы, как и президент, полагали, что его существующая редакция, делая невозможным для европейских демократий в ^[212]

случае начала войны приобретать у нас оружие, фактически подстрекала Гитлера к тому, чтобы развязать боевые действия” - записал он^{[213] [214].}

Так или иначе, слова Рузвельта о “невоенных методах” и о возможном пересмотре закона о нейтралитете могут быть рассмотрены также как и определенного рода компромиссный подход к противоборству изоляционистов и интернационалистов: не заявляя ничего конкретно и определенно, глава Белого дома весьма озадачил первых и обнадежил вторых . К тому же, подобная позиция, избранная президентом и администрацией, являлась весьма

эффективным способом отражать фронтальные атаки изоляционистов и воздействовать на общественное мнение^[215].

Однако, вскоре Белый дом стал получать письма, в том числе и анонимные, в которых осуждались действия госдепартамента в отношении Германии и утверждалось, что США должны быть безразличны к особенностям внутриполитической обстановки этого государства^[216].

Что касается реакции Третьего рейха на выступление американского президента, то упоминания о ней содержатся в обзоре материалов немецкой прессы за первую половину января 1939 г., составленном сотрудниками советского полпредства в Берлине. В нем отмечалось: “Как берлинские, так и провинциальные газеты поместили серию статей, в которых резко и оскорбительно выступали по адресу Соединенных Штатов и лично Рузвельта. “Берлинер Тагеблат” (орган МИДа) в передовой статье, посвященной посланию Рузвельта, называл его “президентом Дон Кихотом”... Эссенская “Националь Цайтунг” (считающаяся органом Геринга) писала: “Речь Рузвельта есть

показатель того, что Соединенные Штаты Америки и ответственные руководители в противовес поведению Германии не интересуются созданием дружеского сотрудничества обоих народов”^{[217] [218] [219]. Таким образом, видно, что в представлении немцев пропаганда формировала довольно отчетливый образ Рузвельта, заключавшийся в представлении его как человека, не в полной мере реалистично воспринимавшего международную обстановку в целом, и состояние американо-германских отношений, в частности.}

В то же время, военный и военно-морской атташе Германии в Вашингтоне Ф. фон Беттихер и Р. Виттгефт-Эмден в специальном донесении, направленном Верховному главнокомандованию вермахта (далее - ОКВ), подчеркнули, что “Соединенные Штаты при состоянии их вооружения не думают об участии в европейской войне” .

Тем не менее, идеи, заложенные в прозвучавшем послании, вскоре начали обретать логичное продолжение. Речь идет, в первую очередь, об активизации действий по наращиванию обороноспособности страны.

6 января министр военно-морских сил США К. Свэнсон внес на утверждение Конгресса законопроект о строительстве новых военных баз для подводного флота на островах Тихого и Атлантического океанов, а также оборудовании дополнительных авиабаз на тихоокеанских островах Форд-Айленд, Мидуэй, Уэйк и расширении уже существующих в Сан-Диего, Сиэтле и Аламеде . Очевидно, что данные меры были направлены на повышение уровня защищенности Западного полушария от возможной агрессии со стороны держав “оси”.

Рузвельт спустя несколько дней также обратился к Конгрессу с запросом на выделение 1,3 миллиарда долларов на формирование военного бюджета, а также дополнительных 500 миллионов на армейские нужды и строительство самолетов ^[220] . Таким образом, становились предельно очевидными намерения президента по изменению оборонительной системы США в сторону ее значительного укрепления.

Государственный секретарь К. Хэлл, вернувшись из Лимы 7 января, сразу приступил к действиям, отвечавшим президентским инициативам. В тот же день состоялась его встреча с демократом К. Питтмэном, председателем сенатского комитета по международным делам. Основной темой беседы стала возможность трансформации существующего закона о нейтралитете. По ее окончании сенатор согласился с мнением Хэлла о необходимости внесения в закон поправок, направленных на перевод всей торговли с государствами, находящимися в состоянии войны, на принцип “кэш-энд-кэрри” . В случае трансформации

закона о нейтралитете, принцип “кэш-энд-кэрри”, согласно инициативам администрации, должен был включить в себя и поставку вооружения, находившуюся ранее под действием эмбарго. Соответственно, автоматически происходила отмена эмбарго; проводившееся ранее строгое разделение вооружения (собственно оружие и боеприпасы) и материалов военного назначения также упразднялось. Стремление к осуществлению подобных преобразований отчетливо говорило о намерении оказывать широкую помощь европейским демократиям в случае их вступления в войну с Германией.

Кроме того, на самом высоком уровне стало проявляться существенное внимание немецким дипломатам, работавшим в США. 24 января C. Уэллес писал Ф. Рузвельту насчет возможного назначения Ф. Видемана на пост немецкого генерального консула в Сан-Франциско. Он указывал, что Ф. Видеманн и покинувший четырьмя днями ранее пост президента Рейхсбанка Я. Шахт являлись представителями умеренных политических кругов Германии, и добавлял, что Берлин, отдаляя их от центра, стремился, избежав возможного сопротивления с их стороны, полностью подчинить экономику страны военным нуждам. Резюмируя, Уэллес отмечал, что госдепартамент не будет возражать

против назначения Видеманна, но установит тщательный надзор за его

деятельностью . ^{[221] [222] [223]}

В тот же день Дж. Мессерсмит в письме к Хэллу выразил схожую точку зрения на немецкие реалии: “Отставка Шахта означает, что полный контроль над финансовой и экономической структурой Германии переходит к радикальным элементам... нет никакой надежды на то, что Германия будет проявлять

умеренность как во внутриполитическом, так и вовнешнеполитическом курсе .

27 января C. Уэллес в нью-йоркском отеле “Уолдорф Астория” произнес речь, в которой указал, что основной внешнеполитической целью администрации является сохранения мира для Соединенных Штатов. При этом он отметил, что народ и власти США имеют полное право осуждать применение силы и протестовать против него, где бы оно ни происходило, а также выразил надежду,

что любое изменение закона о нейтралитете будет служить национальным

интересам .

Таким образом, в январе 1939 г. были предприняты попытки формирования обновленного подхода США к отношениям с Третьим рейхом. Руководство страны дало понять, что Соединенные Штаты намерены произвести перемены в своей политике, которые будут отвечать духу времени и соответствовать необходимости защиты государственных интересов как на американском континенте, так и в Старом свете.

Перспектива коренного изменения традиционных принципов американской внешней политики и трансформации подходов к участию в международных отношениях в свете потенциальной угрозы со стороны нацистской Германии стала одной из наиболее дискуссионных проблем в среде американского истеблишмента. Видную роль в соответствующих обсуждениях играли члены Конгресса США.

Прослушав президентское послание и ознакомившись с заключенными в нем идеями, конгрессмены начали выражать свое отношение к инициативам Рузвельта, касавшимся возможного изменения подходов страны к агрессивным ^{[224] [225] державам и предпринимаемым ими действиям. Популярными формами заявления собственной позиции стали публичные речи, а также выступления в радиоэфире.}

Наибольшую активность на этом направлении проявили оппоненты Рузвельта - изоляционисты, стремившиеся к отстаиванию традиционных постулатов и сохранению сложившихся принципов внешней политики США.

Стоит отметить, что важной особенностью американского изоляционизма в исследуемый исторический период был его неоднородный характер. С нашей точки зрения, правомерно выделить три магистральных направления, присущих ему в конце 1930-ых - начале 1940-ых гг.

Левое крыло изоляционистского блока Конгресса, заметными

представителями которого были республиканец Х. Джонсон и

прогрессист Р. Ла Фоллетт , выступало против нацизма как такового. Внешнеполитические воззрения “левых” изоляционистов в значительной степени были связаны с идеями антимилитаризма. Негативно относясь к гитлеровской Германии и ее ревизионистскому курсу, но настаивая при этом на невовлечении страны в зарубежные противоречия, они выражали интересы фермеров и горожан “среднего класса”, преимущественно проживавших в западных штатах.

Наиболее мощным сегментом изоляционизма была достаточно многочисленная “центристская” группа конгрессменов, представлявшая Средний Запад ^{[226] [227] [228] [229]} . Ведущее положение в ней занимали республиканцы

А. Ванденберг^[230] , Р. Тафт^[231] , Р. Вудруф^[232] , Ф. Брэдли^[233] , К. Хоффман^[234], Л. Тилл^[235], а также демократы Б. Кларк^[236] и У. Бюлов^[237]. Не считая возросшую активность Третьего рейха фактором, способным нести угрозу интересам Соединенных Штатов, они, как правило, акцентировали внимание на первоочередности решения внутриполитических задач и социальных проблем. Среди причин, обусловивших распространенность изоляционистских идей на Среднем Западе, следует выделить географическую замкнутость данного региона, считавшегося “хартлендом” США, его экономическую самодостаточность, сопряженную с низким уровнем развития внешней торговли, а также наличие большого числа жителей германского происхождения^[238].

Правый фланг изоляционизма состоял из деятелей, настроенных если не пронацистски, то, по крайней мере, благожелательно-нейтрально в отношении Третьего рейха. Ведущее положение среди них занимал Ч. Линдберг. Кроме него, следует выделить популиста Ч. Кофлина^[239] и конгрессмена Я. Торкельсона^[240]. В той или иной мере все перечисленные активисты разделяли антисемитские взгляды, а также симпатизировали нацизму. Обвиняя администрацию Рузвельта и евреев в целенаправленном втягивании страны в войну, они энергично настаивали на необходимости предотвращения реализации подобного сценария. При этом они замыкали государственный интерес Соединенных Штатов исключительно на внутренних проблемах. С некоторыми оговорками (меньшая степень антисемитских акцентов) к сторонникам “правого” изоляционизма также могут быть отнесены влиятельные конгрессмены Р. Рейнольдс ^[241] и

Г. Фиш^[242].

Как правило, основной упор в выступлениях изоляционистов делался на обоснование пагубности вовлечения страны в международные противоречия, даже при условии наличия возможной опасности со стороны Германии, которую они считали явно преувеличенной.

Весьма показательной в этом плане являлась речь, которую произнес 19 января Г. Фиш. Отметив приоритет решения внутриполитических задач, он подчеркнул, что администрация действует в принципиально ином направлении: “Американский народ подталкивают к тому, чтобы он поверил, что ему грозит опасность быть атакованным другим государством, к тому, чтобы он поверил, что другое государство намеревается вторгнуться в Южную Америку, к тому, что ему нужно чуть ли не объединиться с коммунистами, дабы противостоять Германии ...”^{[243] [244].}

Далее Фиш заявил, что президенту США “прекрасно известно, что ни одно государство в мире не захочет совершить экономическое, финансовое, военное самоубийство, напав на нас” и охарактеризовал в связи с этим Рузвельта как “самого ярого интернационалиста и интервенциониста, который когда-либо занимал Белый дом” . Завершил же Фиш свое выступление, воззвав

соотечественников к проявлению гражданской сознательности: “Сейчас - самое время, чтобы вновь подтвердить нашу приверженность традиционной политике нейтралитета, невмешательства, мира”^[245].

Речь конгрессмена ярко продемонстрировала, что член профильного комитета Палаты представителей не осознавал подлинной значимости роли, которую стала играть в международных отношениях Германия под властью Адольфа Гитлера. Сущность ее политики и действий на международной арене расценивалась как не имевшая никакого отношения к Соединенным Штатам, не создававшая угрозы безопасности Западного полушария и не затрагивавшая американских интересов. Активность же нацистской пропаганды и ее распространение в латиноамериканских республиках вовсе не воспринимались в качестве проблем, заслуживавших рассмотрения и анализа.

Схожие воззрения были выражены 22 января однопартийцем Фиша, влиятельным сенатором Р. Тафтом^[246] в выступлении, которое также прозвучало в радиоэфире. “Действия Рузвельта неизбежно ведут к войне. Они противоречат традиционной политике Соединенных Штатов, начиная со времен Джорджа Вашингтона”^[247] - предварив речь таким вступлением, Тафт подверг острой критике точку зрения, занятую администрацией и обозначил собственные взгляды на международную обстановку и соотношение сил на мировой арене. В частности, сенатор безапелляционно заявил: “Восприятие Германии в качестве силы, угрожающей сокрушить Великобританию и Францию, а затем напасть на Соединенные Штаты, - простая иллюзия. Однако, она внушает сейчас самый настоящий страх... Нет причин полагать, что Германия сможет победить Британию и Францию в войне. Даже если гипотетически предположить подобный сценарий, то какую выгоду она приобретет от последующего нападения на Соединенные Штаты? Мощь нашей страны заставит любую державу, сколь сильной бы она ни была, серьезно задуматься над этим вопросом” .

Слова Тафта свидетельствовали о тех заблуждениях, которые были свойственны сторонникам изоляционизма - недооценка потенциала Германии и направленности ее действий сочеталась со стремительно устаревавшими представлениями относительно обособленности, отстраненности США от общемировых процессов, грозивших возникновением масштабной войны.

И, безусловно, в данном контексте следует упомянуть о речи под названием “Дяде Сэму не следует совать нос во внутренние дела других государств”, произнесенной сенатором Р. Рейнольдсом 24 января 1939 г. на ежегодном собрании Коалиции патриотических обществ США.

Рейнольдс отметил: “Не наше дело, какого рода правительство народ Германии избрал для себя. Какое право мы имеем советовать немцам... при какой форме власти им следует жить? Какое право мы имеем критиковать их за то правительство, которое они себе избрали?” .

Затем сенатор выразил собственное отношение к произошедшим в Германии в конце 1938 г. еврейским погромам и реакции, которую надлежало проявить Соединенным Штатам: “Конечно, мое глубокое сопереживание

относится к преследуемым группам населения, но я не желаю, чтобы США ввязались в войну из-за меньшинств какой-либо страны этого мира. Вступать из- за них в войну - неприемлемый вариант для нас, поскольку эти люди не являются американскими гражданами. Итак, если они не являются американцами, то почему мы должны ставить под угрозу безопасность 130 миллионов своих соотечественников, навлекая на себя вражду 80 миллионов немцев, концентрируя на себе их ненависть?” .

Завершил же выступление Рейнольдс энергичным призывом: “ Давайте сначала приведем в порядок свой собственный дом, прежде чем будем говорить другим государствам, что и как именно им необходимо делать!” .

Отталкиваясь от данных выступлений, вполне допустимо говорить о том, что они достаточно верно отражали настроения той части американского народа, которая придерживалась необходимости следования традиционным векторам внешней политики, соблюдения Соединенными Штатами нейтралитета относительно событий, происходивших на мировой арене. Акцент на собственных проблемах США был призван сформировать в восприятии граждан представление о первоочередности решения внутренних задач, что в полной мере отвечало интересам сторонников невовлечения в международные процессы.

Действительно, аргументации изоляционистов трудно отказать в логичности. Последовательно обосновывая необходимость придерживаться традиционных принципов во внешней политике, они выделяли ряд факторов, которые, по их мнению, однозначно говорили в пользу этого подхода.

Во-первых, весьма характерны были отсылки к урокам прошлого. Согласно позиции изоляционистов, следование оправдавшим себя традиционным доктринам являлось залогом американской безопасности.

Во-вторых, изоляционисты апеллировали к необходимости водворения “порядка” в самих Соединенных Штатах и неприемлемости осуждения иных государств, вне зависимости от характера правившей там власти. Призывая к

Ibid. P. 264. Ibid.

сосредоточению общественного мнения на внутренних проблемах США, тот же Р. Рейнольдс подчеркивал, что “в нашей стране по улицам бродят 12 миллионов обездоленных мужчин и женщин, не имеющих крова, пропитания и одежды: это 70% от всех безработных в мире” .

В-третьих, как минимум нейтральное отношение к Германии было в известной степени обусловлено личными взглядами и пристрастиями ряда изоляционистов. Так, например, высказывания Г. Фиша относительно того, какой следует быть американской политике, положительно воспринимались в рейхе и регулярно публиковались в нацистской прессе. Что касается Р. Рейнольдса, то общественности были широко известны его близкие контакты с пронацистской организацией “Серебряный легион Америки” и ее основателем У.Д. Пелли.

Резюмируя сущность приведенных воззрений, представляется правомерным отметить, что изоляционизм как таковой не учитывал тотального характера нацистской угрозы для всего человечества, заключенной в совокупности государственно-политических и идеологических установок Третьего рейха. В стремительно обострявшихся условиях предвоенного времени он явно “играл на руку” Гитлеру, сковывая возможности даже теоретического противостояния ревизионистским намерениям Германии. Следует подчеркнуть, что в критический период накануне Второй мировой войны изоляционизм не мог являться доктриной, способной гарантировать Соединенным Штатам незыблемость их внешнеполитических интересов.

В то же время, активность интернационалистов, поддерживавших Рузвельта и его взгляды, в начале 1939 г. была достаточно ограниченной. По сути, в этом отношении представляется возможным выделить лишь одно заметное выступление - речь, произнесенную 21 января А. Лэндоном^{[248] [249]} - убежденным сторонником курса администрации, участником Панамериканской конференции в Лиме.

“Мы, американцы, - прежде всего граждане своей страны, и лишь затем республиканцы или демократы. Наша позиция будет куда более прочной, если мы все вместе будем стоять плечом к плечу, вне зависимости от наших политических воззрений, когда над нами, как сейчас, висит угроза давления извне или даже внешнего вторжения... С каждым днем становится все более очевидным тот факт, что в Западном полушарии мы сталкиваемся с эквивалентом того, что имело место в Европе” - призвал он к сплочению нации перед лицом нового вызова в

виде надвигающейся на Америку нацистской опасности. Отметив, что “главная угроза для нас сегодня - внешняя”, Лэндон резюмировал: “Президент подчеркивает, что внешней политике США необходима активность... Он готовится к столкновению с военной агрессией. Каждый истинный американец на 100% разделяет его программу, направленную на соответствующие действия” .

Слова в поддержку устремлений Ф. Рузвельта по изменению подходов к нацистской опасности были не столь горячими, как выступления изоляционистов, но, тем не менее, в значительной степени совпадали со взглядами администрации, постепенно осознававшей необходимость принятия Соединенными Штатами новой роли на мировой арене и необходимость деятельного включения в международные процессы.

Противостояние изоляционистов и интернационалистов относительно пересмотра традиционных подходов страны к иностранным делам и по вопросу об изменении сущности отношений с нацистской Германией с начала 1939 г. стало характерной чертой политического процесса Соединенных Штатов.

23 января произошел неожиданный и весьма неприятный для администрации США инцидент: под Лос-Анджелесом разбился американский бомбардировщик, в котором находился представитель ВВС Франции. Американский летчик погиб, французский капитан получил серьезные травмы. Через несколько дней сообщения о катастрофе появились в прессе. Таким ^{[250] [251] образом, сотрудничество между США и Францией в военной сфере перестало быть секретом; в сенатском комитете по военным делам начались слушания по вопросу о продаже Франции американских самолетов. Изоляционисты получили весомый предлог для обвинений президента в выдаче военных секретов и втягивании США в европейские противоречия.}

Поскольку напряженность вокруг этой ситуации стремительно возрастала, администрация сочла необходимым разъяснить свои действия. 31 января в Белом доме состоялась встреча Рузвельта с представителями означенного комитета, в который, среди прочих, входили приглашенные президентом изоляционисты - республиканцы Дж. Най и Э. Ландин, а также демократ Б. Кларк.

На совещании Рузвельт подробно изложил свои взгляды на международную обстановку. Он отметил, что если в Европе начнется война, то Великобритании и Франции, не получая помощи от США, будут разбиты. Державы “оси”, утвердившись в Европе, вскоре подчинят себе преимущественно колониальную Африку. Затем Рузвельт перечислил последствия, которые затронут Западное полушарие в случае реализации подобного сценария. “Следующая совершенно несомненная цель - Центральная и Южная Америка... Не говорите, что это химера... Мог ли кто-нибудь из вас шесть лет назад помыслить, что Германия будет безраздельно доминировать в Европе? Именно поэтому мы не можем позволить себе роскошь бездействовать. Идет постепенное окружение Соединенных Штатов, уничтожается наша первая линия обороны. А она проходит в Европе и по Средиземному морю...” .

Таким образом, Рузвельт предельно откровенно обрисовал перед сенаторами собственное представление о внешнеполитических приоритетах государства. Действительно, монолог президента не оставлял возможности для его двусмысленного толкования: ФДР заявил, что нацистская Германия является врагом, от которого исходит непосредственная угроза безопасности страны. Латинская Америка при этом воспринималась в роли “плацдарма”, с которого ^[252] нацизм мог нанести удар по США. Верно оценивая стремительно возросшую экономическую и военную мощь рейха, президент справедливо указывал, что Германия уже утвердилась на международной арене в качестве одного из наиболее значимых субъектов и континентального гегемона. В связи с этим убежденность Рузвельта в том, что именно в Старом свете должна находиться “первая линия обороны”, следует считать вполне отвечавшей национальным интересам Соединенных Штатов. По сути, допустимо считать эту фразу сигналом, который был подан изоляционистам, считавшим отказ от вовлечения в европейские дела одной из внешнеполитических доминант.

Комментируя представителям прессы прошедшее совещание, сенаторы нарушили обещание соблюдать конфиденциальность состоявшейся беседы, низведя высказывания президента до искаженной формулировки, которая уже 1 февраля прошла в газетах - “Американская граница проходит по Рейну”. В ответ на это Белый дом дал незамедлительное опровержение. Что касается Рузвельта, то подобная безответственность вызвала его бурное негодование, и, выступая перед журналистами, он разгневанно произнес: “Так мог сказать только болван!”^[253].

Данная ситуация не осталась незамеченной в Германии. Нацистская пресса обрушилась на Рузвельта с обвинениями в том, что он является “военным агитатором номер 1” и даже “лучшим другом большевиков”^[254].

Тем не менее, февраль 1939 г. был месяцем, отмеченным определенным снижением активности президента США и его администрации в плане формирования обновленных внешнеполитических концепций и подходов. Как справедливо отмечает отечественный исследователь Н.И. Егорова, на это в значительной степени повлияла беседа Рузвельта с сенаторами-изоляционистами в последний день января и последовавшее за ней усиление осторожности в контактах с внешнеполитической оппозицией^[255]. Государственный департамент, под стать главе государства, занял выжидательную позицию. Чиновники и дипломаты воздерживались от высказываний и заявлений относительно состояния международной обстановки.

Конгрессмены же, как изоляционисты, так и интернационалисты, продолжали активно обсуждать темы, связанные с внешней политикой США; не прекращались их выступления перед различными собраниями и в радиоэфире.

Широкий общественный резонанс вызвала речь Г. Фиша, которую он произнес 2 февраля. В ней политик с еще большей яростью обрушился на Ф. Рузвельта и его внешнеполитический курс.

“Я обвиняю Рузвельта в попытке демонтировать традиционную американскую внешнюю политику, в вовлечении нас в международные конфликты, военные союзы... в том, что именно он несет ответственность за волну военной истерии и страха, захлестнувшую Соединенные Штаты” ^{[256] [257]} - заявил оратор и перешел к обращениям, адресованным непосредственно главе государства: “Я призываю президента отчетливо обозначить, какое именно государство держит в уме идею о нападении на США или же на Латинскую Америку... развеять страх американских граждан относительно того, что их кров может быть подвергнут атаке, объяснить им, что не изобретен еще такой самолет, который смог бы пересечь океан и сбросить бомбу на какой-либо из наших

городов .

Заканчивалась же речь довольно характерной для изоляционистов фразой: “Цель нашего народа - в том, чтобы ограждать Америку от ввязывания в зарубежные войны. Если же президент или кто-либо иной попытается устроить так, чтобы мы вмешались в такую войну, то наш долг будет заключаться в том, чтобы он не преуспел”^[258].

Высказывались, однако, и иные точки зрения относительно внешней политики США. В частности, глава сенатского комитета по международным делам К. Питтмэн, выступая 11 февраля в Балтиморе, выразил поддержку президентской позиции, сделав упор на необходимости обретения более деятельной роли в мировой политике с целью защиты безопасности страны от нацистской угрозы: “Днем и ночью мы слышим по радио и читаем в газетах: “Зачем наращивать оборону, если нет угрозы войны?” Так вот, некоторые вопрошающие ставят проблему подобным образом из-за банального неведения. Некоторых же просто подстегивает страх. Но неужели им не очевидно, что на диктатора не действуют ни право, ни мораль, ни общественное мнение?.. Правительство Германии проводит как раз подобную линию. Оно против Великобритании и Франции, оно против любой страны, которая будет препятствовать удовлетворению притязаний. И его действия в Латинской Америке - не что иное, как доказательство стремления подчинить эти огромные страны, столь богатые практически неразведанными ресурсами”^[259].

Вскоре за этим выступлением в общественно-политической жизни США произошло весьма важное событие, послужившее поводом для обострения дискуссий насчет сущности американо-германских отношений и необходимости противостояния гитлеризму. 20 февраля 1939 г. Германо-американский союз^{[260] [261], наиболее активная пронацистская организация США, провел в центре Нью-Йорка митинг в поддержку рейха, участие в котором приняли 22000 человек. Суть собрания свелась к тому, что лидер союза, Ф. Кун, произнес экспрессивную речь с восхвалением фюрера и его режима, а также выступил с критикой активных американских интернационалистов - Г. Моргентау и Г. Икеса.}

Кроме того, Кун высказал скандальные обвинения в адрес Рузвельта и мер, предпринимаемых им во внутренней и внешней политике. Президент при этом был назван “евреем Розенфельдом”, а проводимый им “новый курс” - “еврейским курсом” (“Jew deal”) . Закончилось собрание всеобщим исполнением “Песни Хорста Весселя” - официального гимна НСДАП.

На следующий день десятки газет опубликовали материалы о митинге и прозвучавших на нем заявлениях, предоставив сторонникам проведения жесткого курса в отношении Германии весомый аргумент в борьбе с идейными оппонентами.

Таким образом, можно утверждать, что ситуация по вопросу об изменении внешнеполитических подходов США в феврале продолжала активно развиваться. Изоляционисты доказывали пагубность отхода от нейтралитета, а также настаивали на неоправданности наращивания собственного военного потенциала. Все более ощутимая роль Германии на международной арене и экспансионистский характер ее внешней политики по-прежнему практически игнорировались, оказываясь в их восприятии факторами, которые не представляют для США никакой угрозы и не могут повлиять на безопасность и интересы страны.

Интернационалисты же, с точностью до наоборот, обосновывали необходимость поддержки курса на активное участие в мировых процессах. По их мнению, повышение уровня обороноспособности Соединенных Штатов, связанное с необходимостью оказания адекватного отпора потенциальной нацистской агрессии, являлось одной из наиболее насущных задач, стоявших перед государством. Осознавая, прежде всего, невыгодность для самих США тех изменений, которые могли произойти в случае реализации Третьим рейхом своей внешнеполитической программы, интернационалисты, пусть и

непоследовательно, но пытались утвердить идею о соответствии антигитлеровской позиции американским национальным интересам.