Религия в ее обусловленности государством.

К религиям, обусловленным государством, принадлежат прежде всего две религии классических времен.

И пусть нас не вводят в заблуждение многочисленные выражения благочестия у Горация: «dis te minorem quod geris imperas»', или у Цицерона в de legibus I, 7 (и далее), или же у Валерия Максима, I: «omnia namque post religionem ponenda semper nostra civitas duxit...

Какой бы характер ни носила их религия88, греки и римляне составляли светское общество; они (по крайней мере во времена их высшего развития) собственно и не представляли себе, кто такой священник; они знали устойчивые церемонии, но не закон и не письменное откровение, которые возвышали бы религию над государством и всей остальной жизнью.

Их поэтически очеловеченные, способные к взаимной вражде боги, с одной стороны, весьма отчетливо представляют собой яркие типы государственных богов, в специальную обязанность которых входит зашита государства; Аполлон, кроме всего прочего, является богом поселенцев колоний и должен в Дельфах отвечать на их запросы.

И даже если боги мыслятся как распространяющие свое покровительство на всех эллинов, и на варваров и на весь мир (идея, легко доступная позднейшей рефлексии), то все же благодаря своему имени они локализуются и становятся ответственными за отдельный город, государство или же за специальную жизненную сферу.

Если бы у греков и римлян были священники и какая-то теология, то, конечно, они не создали бы свое совершенное, основанное на человеческих потребностях и связях государство89.

Единственный пример, когда римская религия намеренно проявила прозелитизм, — это, возможно, романизация галльских и иных богов народов Севера и Запада; христиан же во времена императоров никто и не принуждал к обращению, а лишь к отказу от осквернения святынь. Но и в том, и в другом случае речь шла об интересах государства.

Весь же остальной древний мир, Восток, государства со священным правом и т. д. в значительно большей степени зависимы от религии, которая скорее удерживает их культуру в определенных рамках, нежели культура удерживает ее. Разве что, как мы уже отмечали выше, со временем заявляет о себе деспотизм, он присваивает божественные прерогативы и выступает в сатанинском обличьи.

Религии утверждают свой идеальный характер прежде всего тогда, когда они в страдании выражают свой протест против государства, что и составляет для них огненное испытание на пробу, в котором, безусловно, гаснут многие высокие порывы, поскольку над ними нависает реальная опасность быть искорененными государством, представляющим иную, нетерпимую к другим форму религиозности. Христианство является в сущности страдающей религией, и его учение существует для страдающих. Из всех религий после буддизма оно меньше всего склонно вступать в какой-либо союз с государством. Уже его универсальность противоречит этому. Как же случилось, что оно завязало теснейшие связи с государством?

Основание этому было положено еще в очень ранние времена, сразу же после апостольского века. Решающим обстоятельством было здесь то, что христиане II и III веков принадлежали к античному миру, и при этом во времена единого государства. Так церковный дух поддался искушению духа государственности, сообразуясь с его примером. Христиане любой ценой старались создать новое общество, с огромными усилиями вычленили свое учение в качестве ортодоксального из массы побочных доктрин, рассматриваемых как еретические, и даже придали своей общине существенно иерархический характер. Многое уже приняло мирской облик; можно вспомнить времена Павла Самосатского и сетования Евсевия.

Таким образом христианство уже во времена гонений было разновидностью объединяющей имперской религии, а когда при императоре Константине наступил перелом, община стала вдруг настолько могущественной, что оказалась чуть ли не способной поглотить государство. В это время она превратилась по меньшей мере в сверхмощную государственную церковь.

Но всякое соприкосновение с мирским оказывает на религию сильное обратное влияние; с любой организацией внешней властной структуры необходимо связано внутреннее разложение, поскольку во главе ее становятся совсем другие люди, чем во времена ecclesia pressa[20].

Последствия такого заражения церковного духа государственностью таковы: во-первых, во времена позднеримской и византийской империи, когда, как считается, империя и церковь полностью перекрывают друг друга, и церковь при этом составляет как бы второе государственное образование, указанный параллелизм и порождает в ней ложное чувство власти. Вместо того, чтобы быть нравственной силой в жизни народа, она, политизируясь, сама превращается в государство, то есть, во вторую политическую силу, с неизбежно следующим отсюда внутренним обмирщением ее служителей. Власть и собственность — это то, благодаря чему в истории западной церкви святыни все больше и больше заполняются непризванными. Власть, однако, уже сама по себе есть зло.

Вторым следствием была невероятная переоценка единства ввиду тесной связи обоих составляющих (государства и религии). Эта традиция, как мы видели, восходит своими корнями к ранней церкви и ко временам гонений. Но ecclesia triumphans’ уже применяет все инструменты власти для утверждения единства и все больше делает из своего единства инструмент власти; она все никак не может насытиться им и в конечном счете наполняет все существование своими оборонительными сооружениями и траншеями.

В настоящее время никто в западном мире не верит в догму о ecclesja triumphans, какой она была, например, в V веке. Мы постепенно привыкли к зрелищу религиозного многообразия, которое, особенно в англоязычных странах, проявляется в единстве с широко распространенной религиозностью, и наблюдаем смешение религий, равенство их и т. д., утвердившиеся среди смешанного населения — это то, о чем в прежние времена никто и не мечтал. Современная история догматов восстанавливает справедливый взгляд на ереси, поскольку, как мы знаем, в те времена в них зачастую выражалось все лучшее достояние человеческого духа и души.

Но какие гекатомбы были принесены в жертву единству — этой воистину идее-фикс! Эта идея-фикс могла достичь своего полного развития только в силу того, что политизированная церковь исполнилась абсолютной жажды власти. Догматическое же обоснование единства и его поэтическое возвеличение как tunica inconsutilis” представляется делом второстепенным.

Вместе с Реформацией, которая совпала со временем, когда современное, опирающееся на силу государство, уже находилось в стадии своего стремительного развития, приходит грандиозное всеобщее изменение обеих сторон.

В крупных государствах Запада, за исключением Англии, Контрреформация провозглашает «союз трона и алтаря», т. е. стремясь утвердиться, церковь еще раз обращается к brachium saeculare”’. С этих пор они оказываются тесно переплетенными. [21] [22]

Так, например, в Испании Филиппа II мы едва ли смогли бы определить, что и кому из них принадлежит, и тем не менее церковь, невероятно много сделавшая для государства, первая способствует тому, чтобы распространить обанкротившееся испанское правление на возможно большее число стран. При Людовике XIV католицизм также принципиально становится instrumentum imperii, и свой грандиозный акт запугивания церкви король (пусть даже подстрекаемый клиром своей страны) осуществил в основном из жажды политического униформизма, направленного против намерений папы.

В новейшее время равенство сторон в этом союзе все более утрачивается, и он становится опасным для каждой из них, то есть далеко не столь полезным, каким было священное право для деспотических государств древности. В то время как принципы могут быть вечными, интересы при всех обстоятельствах подвержены изменениям; и вот уже вместо союза принципов мы все больше и больше имеем дело с союзом интересов, о которых очень трудно судить, сколь долго они еще будут двигаться совместно. Как бы церковь ни выдавала себя за консервативную силу, в дальнейшем государство видит в церкви не опору, а обузу.

А во Франции государство будет питать смертельную ненависть к католической церкви в той мере, в какой оно все больше приближается к способу мышления Великой французской революции и становится ее сторонником. Церковь, однако, вследствие конкордата Наполеона I от 1801 года самым роковым образом становится государственным институтом согласно универсальной предпосылке, по которой все состояние дел должно быть подчинено государству и организовано им. В самом начале революции был издан constitution civile du clerge’ от 1791 года, но единственный момент, когда государство и церковь могли успешно разойтись, был пропущен. Юридическое разделение 1795 года пришло с опозданием, поскольку к этому времени церковь уже выступала в образе мученицы.

Таким образом, эти политические обстоятельства существенно определяют не только церковь, но и религию. Сейчас церковь находится под защитой и на содержании государства, которое не достойно ее и непристойно относится к ней. Но в том случае, если эта государственная власть перейдет в иные руки, церковь может вызвать чрезвычайную враждебность со стороны государства и при всех обстоятельствах будет затронута общим кризисом европейской государственности, о котором у нас уже шла речь (с. 120).

В большинстве католических стран дело обстоит в большей или меньшей степени подобным же образом; государство намеревается объявить о распаде союза между троном и алтарем как о не приносящем выгоду, но католическая церковь слишком мало полагается на свои собственные силы и слишком захвачена поисками внешней опоры.

Готов ли Собор к определенному решению?

Однако со стороны государства выглядело бы смешным, если бы оно чувствовало расположение к «либеральным прелатам», которые могли бы доставлять беспокойство его бюрократии. Правительству Североамериканских Штатов совершенно безразлично, насколько ультрамонтанистами или «просвещенными» являются их католические епископы.

★ * *

Дополнение 1873. После того, как правительства давно стали тяготиться своими отношениями с католической церковью (разве что Луи Наполеон смог воспользоваться ее помощью для поддержания своей власти, а Пруссия со своей стороны позволила ей все и удостоилась благословений Пия IX), после того, как современная демократия и индустриальный дух вызвали с ее стороны все большую враждебность, церковь посчитала необходимым привести на Ватиканском Соборе свои притязания в единое целое. Уже давно существовавший «Силлабус» стал в своих важнейших чертах церковным законом, а догмат о непогрешимости папы венчал всю систему.

Все mezzi termini’ были исключены, все казавшиеся столь полезными переходы либерального католицизма и ему подобных полностью дезавуированы, разумные отношения церкви с государствами были представлены как затруднительные или невозможные; в целом положение католицизма в мире стало невероятно сложным.

Какова же была цель? Прежде всего нужно исключить всякую преамбулу предстоящей войны 1870 года; каждому было ясно, что война на пороге, но и в случае победы Наполеона дело церкви вряд ли обернулось бы лучшим образом.

Это не было просто теоретическим высокомерием. Если проводится столь радикальное преобразование в структуре католической церкви, и от нее требуется столь же безоговорочная покорность, на которую она в конечном счете соглашается, то в основании этой деятельности должна была лежать весьма значимая практическая установка.

Резкое натягивание поводьев в пользу единства могло выглядеть необходимой противоположностью всеобщему развитию современного духа в предвидении скорой утраты dominium temporale', поскольку церковь нигде не могла надеяться открыто прибегнуть к оружию и должна была полностью исключить этот фактор из своих расчетов.

И наконец, обратимся к нынешнему столь разному отношению правительств к церкви. Большинство из них воспринимает сложившееся положение вещей как исключительно теоретическую прихоть папства, которую можно ему простить. Германия же и Швейцария, напротив, принимают борьбу с полной серьезностью. Самое большое затруднение состоит в том, чтобы конституировать отлученных в новую церковь и создать для них новый клир.

Но единственно правильное решение о разделении церкви и государства само по себе дается с трудом, и многие государства уже не хотят отделения, поскольку их пугает действительно независимые религия и церковь. Как правило, точно так же рассуждают и радикалы.

* [23] *

Протестантская государственная церковь, возникшая благодаря собственным усилиям в бурях XVI века, с самого начала должна была чувствовать свою зависимость от государства и воспринимать ее даже более обостренно. Но без нее Реформация в большинстве стран была бы, несомненно, похоронена, поскольку масса неопределившихся в вере вскоре снова вернулась бы в старую церковь, а также поскольку старая церковь и без того повела бы свои государства на бой против государств с новой церковью. Кроме того, существование государственной церкви было неизбежным хотя бы ради сохранения способности к обороне.

Неизбежным было также и то обстоятельство, что церковь превратилась в ветвь государственной власти. Запуганная и остававшаяся для государства элементом власти все то время, пока оно прикрывало ее своим авторитетом, церковь со времен Просвещения все больше и больше становилась для него обузой, хотя государство еще временно оставалось для церкви прикрытием.

Она может пойти на риск превращения из государственной церкви в церковь народную, распавшись на множество независимых церквей и сект, если только когда-нибудь кризис идеи государства зайдет достаточно далеко90.

Особая опасность грозит прежде всего англиканской церкви с ее владениями, конституционными привилегиями и высокомерием при статистически исчисляемом множестве адептов бесправных второстепенных церквей.

Европейские державы обеспечивают непрямую поддержку всех опекаемых или терпимых ими религий: полиция и законодательство этих стран делают чрезвычайно затруднительным появление каждой новой религии (которое вообще невозможно без права на объединения и ему подобным), если таковая еще может появиться.

Таким государством, которое внутри страны в наибольшей степени преобразовало церковь в государственный институт и одновременно использует ее внешним образом в качестве политического инструмента, является Россия. Ее народ инертен и терпелив, но зато государство прозелитично и нетерпимо (к польскому католицизму и прибалтийскому протестантизму).

Византийская же церковь продолжает свое существование под турецким господством даже и в отсутствии государственности в качестве представителя и опоры византийского народного духа. Но что стало бы в России с религией и культурой без государственного принуждения? Религия, наверное, распалась бы, оставив после себя немногих просвещенных и шаманствующее большинство.

6.