Реформации: обоснование так называемой «духовной свободы»
Сегодняшняя радость по поводу того, что Реформация заложила основания так называемой «духовной свободы» исходит из тезиса, будто реформаторы были мощной силой, направленной против любого авторитета в пользу отсутствия любого ограничения.
В действительности, так уже в то время думали многие, только данное представление вызывало отвращение и отчаяние у самих реформаторов, которые рассматривали созданную ими догматику как условие для всякого душевного спасения.Впоследствии правительства помогали им при создании прочных конфессиональных форм, но только после того, как сами оставили за собой церковное имущество, с целью отстоять его. И городские, и княжеские правительства были теми, кто реализовал и утвердил твердые формы вероисповедания, поскольку сами по себе реформаторы, без всякого сомнения, вступили бы во взаимные конфликты .
Народ же, приняв участие в реформационных процессах, вначале получал огромное удовольствие от падения нравов.
Если бы в реформаторах не видели носителей наступательной силы в борьбе против самого значительного, а тем самым implicite* - и всякого авторитета, не много нашлось бы желающих что-либо о них узнать, поскольку их систему верований с трудом принимают даже самые набожные.
Если бы кто-нибудь смог открыть людям завесу над будущим и показать его им, то какую цену еще раз через столетия согласны были бы они заплатить за все, что когда-то с такой ребяческой легкостью получили?
Силы, подобные Реформации, всегда обманываются, захваченные восторгом мгновения, полагая, будто они одни в этом мире. После отрезвления и внезапного удивления следуют возгласы проклятий — ведь оказывается, что от старины сохранились не только довольно значительные остатки, но и что она набирается новых сил, потому что укоренена в глубинах человеческой природы.
Однако в недалеком прошлом у людей не возникало даже искры желания немедленно уничтожать древние верования путем запрета, преследования, изгнания и т.
д., даже когда соответствующие правительства и обладали достаточной властью. Это стало бы чем-то отвратительным, привело бы к отчаянию миллионы людей, и даже не имело бы никаких правовых оснований. Религии в прошлом тоже действовали по-иному: христианству в IV веке понадобилось достаточно много времени, чтобы перейти к преследованию язычества, поскольку стали играть свою роль религиозные стимулы. Но произошло это тогда, когда язычество стало совершенно безопасным. А конфискаторы со стороны реформаторов, наоборот, сразу же проявили свою исключительную жестокость. Конечно, ценности и различные подношения в языческих храмах выглядели бы мусором по сравнению с той добычей, которую могли захватить реформационные власти. В этом и заключается горькая правда проводимых ими актов насильственного внедрения протестантских проповедей и причастия в жизнь: ведь в противном случае они могли бы остаться без добычи.Хотя и сами реформаторы всеми силами помогали властям с помощью своего учения, согласно которому они навлекли бы на страну Божий гнев, если бы и далее терпели идолопоклонство. Но не будь здесь замешан интерес в защиту конфискованного, их вопли не были бы услышаны.
Опасности и возможность самопожертвования с самого начала подстерегали в Германии только тех, кто держался прежней церкви. Гуттеновская фраза «jacta est alea»* кажется смешной. Иное дело — во Франции, где новообращенные подвергались величайшей угрозе смерти.
52.