Размышления о Европе
Для Буркхардта история представляет собой как бы череду новаций, которые приносит с собой каждая эпоха и передает их по наследству другим временам, то есть, она выражает последовательность разнообразных черт, отличающих эти возрасты человечества и отдельные культуры.
Якоб Буркхардт выступает перед нами как вполне современный мыслитель, зараженный дифференцирующей мыслью и чувствующий разность времен. Тем и интересно для него всякое историческое сообщение, что оно всегда говорит об ином. И в то же время история Европы для него — это зеркало европейского сознания: в своем прошлом Европа видит черты своего нынешнего облика. Каждая ее эпоха принесла то новшество, которое отпечатлелось в ней навсегда.Из чего же сложился лик Европы? Ведь непригодного, чуждого, даже вредоносного для нее материала было достаточно, и от него она должна была отказаться, чтобы не потерять цельность своего исторического существования. Вот здесь и оказал влияние принцип отбора «по предпочтению». Что же предпочитает Европа в качестве существенных признаков своего субстанциального бытия? Буркхардт пишет об этом совершенно определенно: во-первых, есть внутренние, сущностные, отличительные признаки европейского духа в целом (это как бы внутренний критерий, свойственный европейскому началу); во-вторых, эти черты, соответственно, отличают Европу от Азии (это внешний, культурно-исторический и географический критерий). Первым историческим прецедентом названного различения, имеющим строгую хронологическую определенность, являются для базельского историка крестовые походы — это тот момент, когда, как он считает, европейцы стали понимать, что они живут в Европе. Вражда являлась и следствием, и истоком великого культурного различения Европы и Азии.
Фундаментальным началом европейского духа Буркхардт полагает следующее:«Европа как древний и новый очаг многообразной жизни, как место возникновения изобильнейших формообразований, как родина всех противоположностей, которые растворяются в неповторимом единстве, чтобы именно в нем все духовное проявило себя в слове и в выразительной форме.
Европе свойственно следующее: возможность для каждой силы выразить себя в памятнике, картине и слове, институции или партии, вплоть до индивидуума; переживание духовного во всех его измерениях; стремление духа дать знать обо всем, что в нем есть;
неприятие бессловесной преданности мировым монархиям и теократиям, свойственной Востоку. Занимая возвышенную и отстраненную позицию, какая должна быть свойственна историкам, мы слышим благое созвучие колоколов, и не важно, сливаются эти звуки при большем приближении, или нет: Discordia concors» (Фрагменты. История XVII и XVIII вв. 84 I).
Отличительной особенностью Европы является принцип многообразия, позволяющий развиваться бесчисленным жизненным формам; отсюда и безграничные возможности для становления индивидуальности (не случайно преклонение Буркхардта перед эпохой Возрождения — как известно, она создала новую индивидуальность). Далее, европейский дух свободен в своем творческом самовыражении, в том числе и в политической деятельности — Европа отвергает деспотизм, рабскую покорность и мировой монархизм. Взятый сам по себе, различительный принцип может породить ощущение дисгармонии, хаоса, разрушительного для европейской жизни, но, как оказывается, Европа несет в своем наследии и гераклитовскую идею объединения — через «согласующуюся разность», гармонию противоположных начал.
Множественность, различие, даже противоречивость становятся существенными чертами европейского духа. Сплачивающее их стремление к единству Буркхардт акцентирует в меньшей мере, поскольку именно в единстве, единообразии и тождестве самих по себе проглядывают признаки, враждебные европейскому способу существования в целом (в этом смысле Буркхардт, как мы увидим, еще раз проявляет позитивную для него самого односторонность, все-таки предпочитая различительное — единообразному).
Существенные признаки европейского духа проявляются прежде всего в художественной сфере - не случайно Буркхардт резко отрицательно относился к религии ислама и принципиально критиковал дух европейской Реформации: они, с его точки зрения, примитивизировали, унифицировали формы художественного выражения у многих народов, не дав им раскрыться в своем многообразии.
Фактически, Якоб Буркхардт, описывая своеобразие европейского «лица», выдвигает собственный критерий культурного прогресса: он заключается в достижимом многообразии выразительных форм культуры и человеческой жизни в целом. Возможно, в этом проявляется своеобразие эстетического взгляда на вещи — прекрасное, выразительное должно бросаться в глаза, отличаться, и это касается не только художественной сферы. Мы не будем здесь спорить со знаменитым историком - он сам достаточно определенно ограничил сферу влияния этого критерия, во- первых, все-таки признав за мусульманскими народами высокие духовные и нравственные порывы, чувство достоинства и независимости, а во-вторых, уступив, несмотря ни на что, протестантам сферу глубинной духовной жизни, мало поддающейся внешнему выражению. Да и как ценитель искусства, он признает, что Реформация немало сделала для развития барочного стиля.Неприятие монотонности ярче всего раскрывается в оценке Буркхардтом форм политической жизни: «Пусть древние народы основывают в Азии одну за другой еще более крупные, могущественные империи, такие, как Иран и Ассирия, — каждая из них все равно будет обладать лишь одной единообразной властью, духом и тональностью, подобно другим восточным империям» (Там же). Эти черты азиатского духа Буркхардт видит не только в древних империях, но и в более поздних политических образованиях на Востоке, прежде всего, в Османской империи. Не забудем, что именно османы уже в Новое время осуществили самый мощный натиск Востока на Запад, исламского мира на христианский, и только два крупнейших поражения на крайнем форпосте их продвижения в Европе — под Веной в 1529 и 1683 гг. — остановили их. Об этой угрозе для Европы Буркхардт говорит не раз, упоминая в этой связи и роль России.
«Для Европы всегда оказывалось губительным только одно: подавляющая механическая сила — исходит ли она от варварского народа-завоевателя или от концентрированных внутренних властных начал, которые могут находиться на службе одного государства или подчиняться некоторой тенденции, характерной, например, для сегодняшних масс» (Там же).
Варварские народы- завоеватели для Европы — это монголы под предводительством Чингисхана, орды Тамерлана, арабские завоеватели и турки-османы. Все они представляют для Буркхардта враждебный европейской сущности дух насилия, деспотизма, безликости. Они не придают значения индивидуальности и многообразию бытия ни в искусстве, ни в государственном устройстве. Но у Европы были еще более страшные враги — «концентрированные внутренние властные начала» в ее собственных пределах — это претендовавшие на всеевропейскую власть монархия в Испании при Филиппе II, поддержанная католической церковью, и «испанизирован- ная» монархия Людовика XIV во Франции. Они воплощали силы единоличного господства и унификации.Европейское начало в своей идеальной, чистой форме отторгает от себя доминанты предельной концентрации власти, чрезмерного единства, всякой принудительной социальной механики. Перед нами вырисовывается знакомый нам либеральный образ свободы как выражения индивидуального и органического начала в человеке, но показательно, что Буркхардт никак не связывает его с идеей «свободы» в духе Французской революции, скорее наоборот. Интересно, что в своем понимании роли России в Европе Буркхардт видит преимущественное воплощение этой механической принудительности в культуре и формах власти. Носителями таких форм в современном ему мире оказываются большие массы, народы, нации. Это уже носители новейшего европейского духа, о роли которых в истории Буркхардт мог только догадываться, хотя эти догадки были достаточно прозорливыми (в частности, его глубокие замечания о событиях 1871 г. во Франции — он имел в виду Парижскую коммуну). Но социализм и коммунизм, с которыми он в определенной мере был знаком, вызывали у него несомненную тревогу — именно как антиевропейские по своему социальному смыслу доктрины предельного упрощения и нивелировки человеческих интересов, обобщения собственности, вмешательства государства в индивидуальную жизнь, отождествления общества и государства.
Кого же можно было назвать тогда спасителем Европы от этих сил абсолютизма? «Спасителем Европы является прежде всего тот, кто избавляет ее от опасности принудительного политически-ре- лигиозно-социального единства и нивелировки, которые угрожают ее специфическому качеству, а именно — многообразному богатству ее духа» (Там же).
Это были в свое время голландцы, англичане (антагонисты Испании и абсолютистской Франции), французский король Генрих IV (противник господства Испании в Европе).Синонимом мирового монархизма и абсолютизма в Европе становится у Буркхардта «восточное» понятие султанизма — оказывается, им были отмечены даже хозяева малых немецких княжеств. Как видим, к политической жизни Буркхардт прилагает уже отмеченные нами эстетические критерии многообразия и индивидуальной (государственной) свободы. Отсюда следует красноречивое заключение: «Огромным достижением является то обстоятельство, что Франции периодически указывают на ее границы. Это подлинно европейское дело — против одностороннего превосходства какого- то государства восстают все остальные. Европа хочет оставаться многоликой» (Фрагменты, История XVII и XVIII вв. 84 IV). Мно- голикость для Буркхардта — это кредо Европы.
Характерны многочисленные критические выпады базельского историка в адрес обоих господствующих в Западной Европе направлений христианской религии: в их развитии он также обнаруживает существенные черты названного «султанизма»; в католицизме — это ориентация на союз трона и алтаря (пример Испании), или стремление к утверждению универсальной власти почти секулярного порядка (история папства); в протестантизме — создание территориальных церквей, полностью подчиненных своим правительствам, что и становится средством светского принуждения к вере (результаты Реформации).
Нравственный смысл истории
Чем же определяется ход исторического развития? Я. Буркхардт отказывается принимать прогрессивную теорию развития. Во-первых, полагает он, прогресс — очень неясное и смешанное понятие: расширение пролитических прав для больших слоев народа, смягчение карающих законов, широчайшие средства сообщения, огромное распространение всяческих знаний, изменчивый характер всевозможных ценностей, собственности. Как ни странно, он, будучи защитником европейских свобод, в то же время не может принять безоговорочно ни один из этих пунктов.
Подробнее его критика названного наследия Французской революции представлена во «Фрагментах». Фактически, он не принимал нового европейского порядка, его политических, экономических и духовных основ, заложенных Революцией. Может быть, над мыслью Бурк- хардта тяготел романтически-консервативный общественный идеал, даже традиция швейцарского почвенничества, хотя это достаточно сложный вопрос.Во-вторых, важнее всего то, что прогресс не хочет знать (или забывает) о той цене, которую приходится платить человечеству за каждый шаг продвижения вперед (эта цена — бесконечные страдания побежденных, уничтожение огромного числа народов, разрушение духовного наследия и др.). Здесь моральный аспект его исторических воззрений проявляется достаточно отчетливо (Размышления. «О счастье и несчастье в мировой истории»).
И в-третьих, Буркхардт задается вопросом, становится ли человек счастливее, завоевав своими усилиями такое призрачное счастье? Это уже вопрос не историка, а философа-моралиста.
Современной ему альтернативой прогрессизма была концепция дарвинизма и ее версия в философских построениях Э. Гартмана. Буркхардт говорит о ней так: однако новое знание о мире заменило этот прогресс совсем другим историческим фактором (или придало одному и тому же обстоятельству иное освещение): борьбой за существование, начинающейся с растительной и животной природы и проходящей затем через всю человеческую жизнь. Опираясь на этот факт, следует также заново исследовать понятие «счастья» и, возможно, полностью исключить его из нашего исторического рассмотрения. Гартман в «Философии бессознательного» даже подчеркивает, что перспективу этой постоянной борьбы, в течение которой непрерывно возвышается интеллект, можно рассматривать с эвдемонистской точки зрения как отвратительную. И действительно, для Буркхардта она означает господство над людьми новой расы чудовищ. Ни моральное, ни эстетическое чувство не позволяет ему принять такую картину будущего.
Хотя нельзя сказать, что швейцарский историк был последователен в своих умозрительных построениях — борьбу за существования он не исключает из движущих сил истории, и потом сам же присоединяет к ней красноречивое описание добродетелей войны. Говоря об исторических кризисах в разделе VI своих «Размышлений», он утверждает позитивную ценность войны, хотя относит ее преимущественно к ранним этапам истории человечества: это могущественное право сильного над слабым, утверждаемое вытеснением, закабалением, истреблением слабых народов — более сильными; именно победители движут историю вперед, несут с собой будущее, о котором не подозревают и т. д.
Да и господствующее зло имеет огромное значение — только рядом с ним пребывает бескорыстное добро, а поскольку, как говорит ученый, экономика мировой истории от нас скрыта, можно ли считать напрасными жестокости великих завоевателей, страдания угнетенных, гибель миллионов? Может быть, за этим скрывается какой-то высший смысл? В решении этой проблемы, которая не входит в компетенцию историка, философские ресурсы Я. Буркхардта оказываются исчерпанными, и его мысль останавливается на распутьи. Конечно, с позиций строгой философской рефлексии интеллектуальный уровень «Размышлений» не всегда соответствует масштабам затронутых им проблем. Но и те решения, которые находит для них историк, впечатляющи и интересны. Для современного исследователя, несомненно, очевидна и политическая «некорректность» и научная несостоятельность изложения некоторых разделов всемирной истории у Буркхардта, например, резкая и неадекватная характеристика как ислама, так и истории еврейского народа.
Сам Якоб Буркхардт следующим образом определил значение изучения истории для современного человека — к этим словам мы полностью присоединяемся: «Пока нынешнее европейское устройство будет сохранять свою устойчивость, мы будем беспрерывно обнаруживать внутреннее богатство в том, чтобы впитывать краски и образы прошлого и относиться к духовным структурам и превращениям, свойственным прежним мировым эпохам, как к высшим стимулам нашей собственной духовности».