Предпочтительность в выборе историка
Историк вынужден выбирать: будучи существом, ограниченным в пространстве и времени, он не обладает бесконечным интеллектом и созерцанием, а предмет, открывающийся его взгляду, бесконечен.
Однако, очевидно, что такое требование, обращенное к ученому-историку, оказывается для него непосильным и невыполнимым, оно скорее, задает некий человечески недостижимый идеал исторического созерцания: быть вне событий, обозревая их из отвлеченной точки наблюдения (хронологически она будет соотносится с последующей по отношению обозреваемому прошлому временной фазой, т. е. не совпадать с объектом созерцания), и в то же время, созерцательно общаться с прошедшим и участвовать в нем (идея вживания в исторический факт, близкая к методологии Дильтея и герменевтической традиции в целом). Как ни удивительно, при чтении «Фрагментов» Буркхардта у нас создается, как говорит по другому поводу сам базельский историк, «оптическая иллюзия» того, что сам он в реальности обладал таким интуитивным постижением истории — настолько близки ему эти исторические «вещи» — события и персоналии. Его вчувствование в них, основанное на огромном знании фактологии и на художественном переживании исторической драмы, реально передается читателю (другое дело, удалось ли воспроизвести это ощущение при переводе на русский язык).Правда, и сам Ранке, и Буркхардт все же, как простые смертные, выбирали из множества эпох те, которые были им ближе в силу разных оснований, и не смогли удержаться от специфических оценок исторической реальности. Проблема оценки или оценочного суждения представлялась для Якоба Буркхардта чрезвычайно важной, и он так или иначе касается ее и в «Размышлениях о всемирной истории», и во «Фрагментах». В первом разделе его «Размышлений...», изданном под заглавием «Об изучении истории», есть специальный параграф, посвященный теме предпочтения, или предпочительности (избирательности, благого пожелания — Wiinschbarkeit) при отборе исторического материала и, соответственно, его оценке.
Очевидно, что любой отбор несет в себе некоторую предпочтительность. С одной стороны, сам Буркхардт подчеркивает, что никакой ученый-историк не может отказаться от определенных предпочтений при взгляде на всемирную историю; он даже говорит не только об избирательности, но и о влиянии на выбор человеческих пристрастий (интересно, что в этом случае используется термин Parteinahme — буквально «партийность»): «мы можем bona fide клясться в нашей беспристрастности и при этом неосознанно сохранять в душе устойчивые пристрастия» (Фрагменты. Революционный век. Hid) Производство и сообщение.)Далее, любой излагающий историю будет проявлять свой специфический характер при отборе материала, прилагать свой собственный масштаб к тому, что достойно сообщения, в соответствии со своей национальностью, субъективностью, особенностями образования и времени. Когда историк готовит свой курс, при отборе материала неотвратимо начинает играть свою роль субъективный произвол. Буркхардт прекрасно сознает, что при исторических рассмотрениях ученый бессознательно переносит страсти своего времени или своей индивидуальной природы на события далекого прошлого, находя в нем ответ на мучающие его загадки, вернее, полагая, что он его находит. Здесь Буркхардт говорит скорее о роли исторических предрассудков, которым он и сам отдал полагающуюся дань.
Субъективность предпочтительного неизбежна, она выступает в скрытой форме, но историк должен сознавать ее ограниченность. В чем ущербность «предпочтительного» подхода к истории? Он тяготеет к одномерности, нивелировке, упрощению: «Привычная для нас доктрина предпочтительности обладает способностью требовать незамедлительной и окончательной победы одного начала; она не способна переносить многообразие. Священнослужители всех конфессий, популярные философы, владетельные князья и радикальные политики требуют чего-то единого, да и его — тотчас и полностью, несмотря на то, что из-за этого мир будет становится мертвым и бесцветным» (Фрагменты. Там же. 84 I).
Он противоречит идеалу научности, полностью подчиняя ру- зум одной его тенденции, пренебрегая высшим предназначением науки — объективным описанием реальности. История не может и не должна отказываться от этого критерия: «Взгляд на историю в целом может быть для нас полезным, поскольку учит принципиально отвергать всякие благие пожелания, посвятив себя рассмотрению и возможно более объективному описанию конфликтов прошлых времен, всего их разнообразия и свойственных им антагонизмов» (Там же. 84 III).
Прибегая к сравнению историка с художником, Буркхардт говорит о том, что, включая в описание всемирной истории явления, которые для нас явно предпочтительны, мы поступаем точно так же, как если бы в океане исторических времен одна из его волн по своей прихоти пожелала бы получить преимущества перед другими (Там же), то есть частный взгляд стал бы абсолютно приоритетным и тем самым нарушилась бы гармония разных начал — критерий, несомненно, эстетический (concordia discors).
Образ волны исторического океана, подхватившей человечество, является для Буркхардта истинным символом всемирного исторического движения - он даже говорит, что ураган, захлестнувший человечество в «век Революции», начиная с 1789 г., продолжает вести за собой и современную ему Европу. Здесь Буркхардт проявляет глубокое философское прозрение, лишний раз свидетельствующее о проникновенности его мысли: «Нам хочется узнать, какая волна унесет нас в океан, только мы сами являемся этой волной» (Фрагменты. Революционный век. 114 Id. Производство и сообщение). Эта мысль раскрывает драму любого исторического взгляда, пытающегося, опираясь на традиционные и для самого Буркхардта критерии научности, выявить в совокупности явлений устойчивые каузальные связи по принципу редукции одних исторических явлений к другим или эксплицирования одного события истории из иного.
Сам историк также настаивал на наличии такой каузальной взаимозависимости исторических явлений, когда каждое из них оказывается обусловленным прошлым и несущим в себе свое будущее, хотя это должно было вносить существенные коррективы в «физиогномический», индивидуализирующий подход к истории.
Несомненно, эстетический, идиографический критерий дополнялся у Буркхардта критерием исторического детерминизма, требующего отвлеченно интеллектульного анализа, установления определенных законосообразностей в последовательности или взаимосвязи исторических реальностей. Якоб Буркхардт, однако, был склонен говорить не о законах истории, как это было свойственно многим его великим современникам, а об устойчивых тенденциях в истории Европы, повторяющихся примерах, убедительных свидетельствах или даже выразительных ликах. Вынося обобщающее суждение, он всегда явно или неявно предполагает оговорку относительно необходимого многообразия, многоликости исторического поля, по крайней мере, считает это как бы объективно принудительным для Европы, — образом, ставшим неотъемлемым от нее. И свое собственное историческое суждение он также не может вынести за европейские границы.Это фундаментальный принцип и критерий его культурологического подхода, поскольку всемирную историю он рассматривает еще и как многообразную историю духа, художественного гения и нравственного идеала. Поэтому у него нет единственного или единообразного критерия в оценке исторических явлений. В зависимости от контекста принципом оценки (предпочтения, от которого он не отказывается) может быть законосообразная связь событий, воплощенный эстетический образ, претворенный моральный императив, проявления волевых феноменов в ту или иную эпоху. Эта позиция историка получила свое программное выражение в его вышеназванных культурологических работах, рднако и «Размышления..», и «Фрагменты» содержат огромное количество примеров культурологического и эстетического осмысления исторической реальности, уже не говоря о том, что замечательные портреты исторических персоналий здесь не только иллюстрируют законы исторического бытия (они создавались Бур- кхардтом не для этого), но и сами составляют некую художественную ткань прозаической истории «производства и сообщения».
Если современная ему Европа не просто несется в океане истории, но и сама является несущей себя волной, то, пытаясь определить движущие силы этого потока, историк попадает в сложное положение — он не сможет отделить в современной ему действительности субъекта движения («несущего» начала) от его объекта («несомого» им).
В этом случае как бы не существует какого-то определенного исторического закона, который мог бы детерминировать «ход истории» и подвигать людей: человечество, и прежде всего Европа, само движет себя, и у исследователя нет надежных инструментариев для определения траектории его последующего движения.Перед нами идея открытой истории (трудно сказать, насколько последовательно сознавал это сам Якоб Буркхардт, сравнив историю с океаном). Поэтому для полного представления «революционного», XIX века, Буркхардт прибегает к методу исторических аналогий, проекций из прошлого в будущее, а также к прогнозированию, основанному не только на знании современных ему реалий европейской жизни, тенденций ее развития, но и на переживании исторических катаклизмов (кризисов). Это позволяет увидеть в его картине истории не только блистательный эстетический феномен, но и оперативный простор для развертывания значимых эвристических построений каузального порядка, иногда выступающих в образе исторического закона; поскольку у исторических событий есть свои временные основания, они идут из прошлого и предопределяют будущее. Поэтому Буркхардт и обращается к прошлому, фиксируя всякий раз, что нового создает каждая новая эпоха — Древний мир, средневековье, Возрождение, Реформация, XVI, XVII, XVIII века, и, наконец, чем снарядила XIX век Французская революция, положившая начало «революционному веку», — ведь Европа продолжает жить на этой, поднятой Революцией, волне. Буркхардт не ищет в этой революции ответа на все современные вопросы, но хочет увидеть те ее специфические «новации», вернее, услышать в ней шум тех разломов, отголоски которых он воспринимает в конце своего века. Это и позволяет ему понять и истолковать смысл современности, увидев его в наследии Революции.