Перед 9 термидора (27 июля 1794 г.)
Революция, используя в качестве предлога идею защиты отечества, бесконечно далеко перешагнула все разумные пределы, дойдя до целенаправленного искоренения любой индивидуальности, у которой могла еще сохраняться тесная привязанность к прежнему порядку, и требуя полной смены форм собственности.
Конвент давно уже был всего лишь ее придатком.Революция стала грандиозным предприятием, сотканным из множества насильственных действий, в котором и директоры, и акционеры пытались выставить друг друга за дверь, не оставляя себе никакой возможности оставаться его хозяевами, в то время как поручительство за него переходило к максимально большему числу участников.
Устоявшееся в сознании ложное заключение, привычное для того времени, а заодно типичное и для последующей якобинской историографии, звучит так: Революция как конкретно-абстрактная сущность должна быть спасена en bloc', другими словами, представлена исторически, в противном случае мы будем поощрять реакцию.
В те времена в этом ложном суждении выражалось желание идти вместе с самой сильной партией, партией принуждения, поскольку спокойствие могло стать гибельным, — ведь самая талантливая часть нации была оскорблена до глубины души.
Одновременно из-за взаимной борьбы на уничтожение между участниками этого предприятия их оставалось все меньше, и тут Робеспьер обрушил неопределенные угрозы на всех оставшихся. Далее следует 9 термидора, а после него — беззастенчивые старания спасти скомпрометировавших себя персон посредством мнимого продолжения революции, пока, наконец, не появляется завоеватель, взваливающий Революцию на свои плечи и тем самым освобождающий граждан от последующих усилий; злоумышленников же он частично убирает со сцены.
Трудно сказать, можно ли было обойтись здесь без гильотины, просто заменив ее изгнанием оппонентов (а также без ареста 200 000—300 000 suspects” и без всеобщего страха), особенно в связи с громадным изменением форм собственности, которое вряд ли смогло бы осуществиться именно таким образом, учитывая дальнейшую здравую жизнь прежних хозяев этой собственности за пределами Франции.
Но для дела свободы и для будущего Франции террор был, несомненно, таким же злосчастным событием, каким он вообще мог быть (ведь эмансипация землевладения обязана (неужели?) своим существованием героям 1789 г., а не террору).
В последние дни перед термидором, когда ежедневно совершалось от 50 до 70 казней, состояние дел в комитетах и в Кон- [137] [138] венте должно было стать совершенно невыносимым. Робеспьер с большей или меньшей определенностью угрожал всем окружающим и таким образом сделал возможным появление немыслимого, враждебного ему союза Колло, Бийо и дантонистов с Дюраном де Мейо, Буасси д’Англа, Шампо и другими.
Робеспьер был действительно обречен: когда 8 термидора в Конвенте у него потребовали: «Nommez ceux que vous accusez»’, он не назвал ни одного имени.
141.