Март 1873 г.
Первый значительный феномен после войны 1870/1871 годов- это вторичный чрезвычайный подъем предпринимательского духа, выходящий далеко за рамки простого заполнения пустот и восполнения потерь, утилизация и открытие бесконечно многих ценностей, с сопровождающим их головокружением от успехов (предпринимательской лихорадкой).
Удивление всего профессионального сообщества вызывает платежеспособность Франции, получившей от своего поражения такой кредит, какой едва ли знала другая страна даже при полной своей победе.
Аналогом этому в плоскости экономики является рост и эффективность забастовок.
Общим экономическим результатом оказывается революция всех ценностей и цен, всеобщее вздорожание жизни.
Но духовными последствиями этого — частью уже наблюдаемыми, частью ожидаемыми, — являются, однако, следующие факты. Так называемые «светлые головы» тянутся к предпринимательству или же побуждаются к нему их родителями; бюрократическое призвание уже никак не рассматривается как «карьера», это относится также и к военному призванию во Франции и в других странах; в Пруссии же оно должно поддерживаться в таком качестве ценой большого напряжения.
Духовное производство в искусстве и науке прилагает все усилия, чтобы не пасть до уровня простой отрасли городского промысла, не попасть в зависимость от рекламы и показухи, не быть увлеченным потоком общего смятения. Если подумать об их связи с ежедневной прессой, с космополитическим сообщением, с мировыми выставками, то понятна будет необходимость в великом усилии и аскезе, чтобы сохранить независимость в своем творчестве перед лицом всего происходящего. К этому присоединяется также и отмирание локального со всеми его достоинствами и недостатками и резкое усиление национального начала.
Какие же классы и слои станут в будущем принципиальными носителями образования? Кто будет в дальнейшем давать нам исследователей, художников и поэтов, творческие индивидуальности?
Или же все превратится в чистый business, как в Америке?
Если остановиться на факте основания новых великих держав Германии и Италии, которые появились на свет с помощью уже давно и чрезвычайно взбудораженного общественного мнения, но были одновременно плодом великих войн, то при взгляде на опустошения и преобразования, происходящие там, где все существующее, как казалось, долго еще останется незыблемым, мы можем обнаружить определенные политические последствия этих процессов.
Такими последствиями оказываются превращение политической воли народов в нечто повседневное, и непрерывное ослабление такого рода убеждений, которые могут защищать существующий порядок вещей. Государственные мужи больше уже не пытаются оспаривать «демократию», но больше считаются с ней, чтобы сделать переход к неизбежному как можно менее болезненным. Речь идет уже не о защите формы государственного устройства, но лишь о его масштабе и силе; до определенной поры демократия соучаствует в этом, дух силы и демократический дух по большей части оказываются нераздельными. И лишь социалистические системы абстрагируются от вопроса о власти и ставят во главе всего свою особую волю.Республиканские Франция и Испания могут просто по привычке и из страха перед опасным моментом перехода к монархии совершенно спокойно существовать как республики и дальше, а если периодически они и будут превращаться во что-то иное, то это будет скорее цезаризм, чем династическая монархия.
Возникает вопрос, как скоро последуют за ними другие страны.
Однако эти социальные волнения сталкиваются с духом предпринимательства, а он в конечном счете оказывается сильнейшим. Массы желают спокойствия и заработка, и если республика или монархия смогут обеспечить им это, они будут сотрудничать с ней, если же нет, то народы, не долго думая, будут способствовать той государственной форме, которая пообещает им названные выгоды. Конечно, такое решение никогда не выражается в отчетливой форме, но всегда сильнейшим образом затуманено страстями, личными интересами, влиянием традиционных установок.
Полнейшее выражение этой программы содержит последняя речь Гранта, постулирующая одно государство и один язык как необходимую цель прежде всего мира промышленности.
И, наконец, о церковном вопросе. Вся Западная Европа обнаруживает конфликт между мировоззрением, рожденным Французской революцией, и церковью, а именно, католической церковью, — конфликт, имеющий своим глубочайшим основанием оптимизм первого и пессимизм последней.
В новейшее время он усилился вследствие «Силлабуса», Собора и доктрины о непогрешимости папы, после того как церковь по каким-то смутным причинам сознательно приняла решение в широчайших масштабах выступить против современных идей.
Италия воспользовалась моментом, чтобы занять Рим; в целом же Италия, Франция, Испания и др. оставляют теоретическую сторону вопроса без внимания, в то время как Германия и Швейцария каким-то образом пытаются полностью подчинить католицизм государству, не только лишая его иммунитета относительно обычного права, но и стремясь навсегда его обезвредить.
Но определяющее решение должно исходить из глубин всего человечества. Останется ли этот оптимизм, несущий на себе печать духа предпринимательства и власти, и сколь долго он будет сохраняться? Или же — и свидетельством этого может служить пессимистическая философия нашего времени — наступит всеобщее изменение способа мышления, подобно тому, что было в III и IV веках?