2. Культура в ее обусловленности религией

Большие притязания на материнскую опеку над культурами выдвигают религии, да ведь религия и является одной из предпосылок всякой культуры, заслуживающей этого названия, и может отвечать требованиям именно каждой в отдельности из существующих культур.

Да, религии удовлетворяют две различные потребности человека, метафизическую и духовно-материальную. Однако в действительности одна потребность побеждает другую и заставляет ее служить себе

Сильная, развитая религия проникает во все сферы жизни и кладет свой отпечаток на любое движение духа, на любой элемент культуры58.

Разумеется, со временем все эти сферы и все эти вещи реагируют на религию; саму сущность ее душат в зародыше те властители дум и душ, которых религия когда-то втянула в сферу своего воздействия. «Освящение всех жизненных взаимоотношений и взаимосвязей» имеет свою судьбоносную сторону.

Любая религия, если брать ее в чистом виде, должна была бы всеми силами служить государству и культуре, то есть именно тем сферам, которые находятся вне круга ее основных интересов, и создавать на основе своих принципов совершенно новое общество. Ее представители, то есть ее иерархи, могли бы заменить любых других правителей. И когда вера стала традицией и «окаменела», она уже не могла больше оказывать помощь культуре, оставшейся прогрессивной и стремящейся к изменениям; культура осталась пленницей.

Эта опасность особенно велика в государствах, обладающих священным правом59; здесь объединенная власть государства и религии держит культуру в узде.

Кроме того, уже само содержание религии, ее учение, может окружить культуру, даже высокоразвитую, очень строгими и жесткими ограничениями60.

Прежде всего, занятие вопросами потустороннего мира может полностью оттеснить на задний план проблемы мира земного, посюстороннего. На заре истории мы уже встречаем египетскую религию, основанную на почитании культа мертвых, которая заставляла египтян приносить столь большие жертвы ради строительства гробниц.

Так христианство начинало не только проникать во все поры римской культуры, но и заменять ее. В IV в. церковь побеждает арианскую ересь и, начиная с правления Феодосия, империя и ортодоксальная религия становятся синонимами. И теперь единство церкви становится не только более важным делом, чем единство империи, но церковь вытесняет и почти всю прочую литературу; нам почти ничего неизвестно об образе мыслей мирян; аскеза внешне придает окраску всей тогдашней жизни. Все устремляется в монастыри; мир старой образованности, подвергающийся жестоким мучениям и со стороны государства, похоже, хочет закончить свои дни в безбрачии. Решающее слово во всем принадлежит только церкви и варварам; иерархи церкви являются могущественнейшими лицами, отправление культа и догматические споры — главным делом (даже в глазах народа).

Однако при этом культуре неслыханно повезло в том, что, по крайней мере, в Европе (правда, до известной степени и в Византии) государство и церковь образовали всеподавляющее единство, и что в ту эпоху варвары основывали светские, первоначально чаще всего арианские империи.

Это единство осуществил и ислам, который в существенной степени властвует над своей культурой, определяет ее характер и стиль. Он знает лишь одну, неизбежно деспотическую форму государственного правления, унаследованную от великого халифата всеми династиями как нечто само собой разумеющееся — полноту и совершенство светски-духовной, теократической власти. Таким образом, все части бывшей мировой империи повторяют ее в мелочах, то есть носят арабизированный и деспотический характер. Любая власть исходит от Бога в том же смысле слова, что и у евреев.

Ислам, эта до ужаса немногословная, лаконичная религия, своей сухостью и безотрадной простотой принес культуре скорее больше вреда, чем пользы, что происходит также только потому, что он делает народы, принявшие его, совершенно неспособными перейти к другой культуре.

Пожалуй, лучшее, что можно было бы сказать о культурном влиянии Корана, это то, что он не осуждает деятельность как таковую, поощряет живость и подвижность (осуществляемую посредством путешествий) — на чем и основано единство этого вероучения от Ганга до Сенегала — и исключает совершенно вздорную, жульническую восточную магию.

Но даже самая отвлеченная созерцательность и самая суровая аскеза христианства принесла культуре меньший ущерб, нежели ислам, если принять во внимание следующее.

Помимо всеобщего бесправия перед деспотизмом и его полицией, бесчестности всех, кто связан с властью62, что не может компенсировать ни всеобщее равенство, ни отсутствие дворянства и духовенства, у мусульман развивается дьявольское высокомерие по отношению к немусульманскому населению своих стран и к другим народам при периодическом возобновлении войны за веру, высокомерие, которым мусульмане отгораживаются от все еще непропорционально большей части мира и его понимания.

Единственные жизненные идеалы полярно противоположны: князь и аскетически-циничный суфийский дервиш, к которым относится и бродяга вроде Абу Сеида. Свобода и индивидуальность могут найти убежище разве только в сатире, бродяжничестве и «покаянии».

В сфере образования бросается в глаза преобладание языка и грамматики над содержанием, софистическая философия, в которой свободу и значительность сохранила лишь ее еретическая сторона, а также жалкая историческая наука, равнодушная ко всему, что находится вне ислама и раздираемая партийными и сектантскими разногласиями относительно всего, что входит в круг религиозных представлений ислама, и совершенно недостаточный уровень развития естествознания перед лицом не скованного никакими запретами эмпирического знания.

Исламская поэзия характеризуется прежде всего полным неприятием эпических жанров, поскольку в них может сохраниться душа отдельных народов; Фирдоуси проник сюда только контрабандным путем. К этому добавляется еще и смертельная для эпоса ориентация на поучительность, тенденция, согласно которой повествовательный жанр достоин внимания лишь как оболочка общеизвестной мысли, как притча, парабола. Все остальное нашло убежище в изобилующей персонажами, но бесформенной сказке. Кроме того, ислам не знает драмы. Фатализм делает невозможным объяснять судьбу человека переплетением страстей и обстоятельств; — да, может быть, и сам деспотизм препятствует установлению поэтически объективного взгляда на вещи. Невозможна здесь и комедия, уже по той причине, что ислам не терпит разнородного, смешанного общества, и что все настроения комедийного характера уже нашли свое выражение в анекдоте, шутке, притче, искусстве фокусников, жонглеров и шутов и т. д.

В изобразительном искусстве в условиях ислама сформировалась лишь архитектура, которую создавали сначала персидские зодчие, а позже она развивалась с использованием византийского и вообще любого стиля и материала. Скульптура и живопись практически отсутствуют, поскольку правоверные мусульмане не только соблюдали предписания Корана, но и выходили далеко за их рамки. Можно только представить себе, какой ущерб при этом был вообще нанесен духу.

Наряду с этим существует, разумеется, лживая картина цветущих, многонаселенных, богатых, славящихся своими ремеслами исламских городов с князьями-поэтами, с сильными мира сего, известными благородством души, как, например, в Испании при правлении Омейядов и после них.

Но вырваться за эти рамки, к тотальности духовного бытия никто не мог и здесь, и неспособность к изменениям, к включению в другую, более высокую культуру и здесь означала конец, ускоренный военно-политической слабостью в борьбе против Альморавидов, Альмохадов и христиан.

Воздействие религии на культуры, естественно, в очень сильной степени зависит вообще от их значения в жизни63, однако не только от их значения в современную эпоху, но и в прошлом. Религия в решающий момент духовного развития оставляет в духе народа след, который невозможно стереть. И если впоследствии й будут открыты все двери в свободную культуру, интерес, может быть, даже продиктованный наилучшими побуждениями, к тому, что было запрещено в прошлом, исчезнет. Ведь уже не возвратится тот момент, когда должна была расцвести данная ветвь культуры в связи с общим повышением уровня жизни нации. Как не вырастают вновь некогда выкорчеванные дремучие леса, так и отдельные люди, и целый народ обретают известные вещи или в юности, или никогда.

Кроме того, в отношении культуры вообще можно задать вопрос, вправе ли мы считать ее обязательное распространение, начиная с какой-то стадии развития, желательным, не предназначено ли тому, что сейчас ломается и умирает, не развившись, возникнуть в будущих народах и культурах как нечто совершенно новое и впервые родившееся, чтобы хоть когда-нибудь существовать во всей своей непосредственности.

Меньше всего препятствовали развитию культуры обе классические религии как религии без иерархии священнослужителей, без священного писания и без придания особого значения потустороннему миру.

Мир греческих богов и героев был идеальным отражением мира людей, равнявшихся на богов и героев всякий раз, когда ими владело высокое стремление к подвигам или жажда наслаждений. Это было обожествлением культуры, но все же не ее «окаменением», ибо бог огня становился умелым кузнецом, богиня молний и волны — покровительницей культуры и искусства, а также разумных и здравомыслящих людей, бог пастушеских стад — властителем дорог, передачи известий и всех видов общения и транспорта. Римляне обожествляли буквально любой вид человеческой деятельности, вплоть до pulchra Lavema[8].

У древних религия оказывала дальнейшему развитию миру мысли лишь ничтожно малое сопротивление; когда же поэзия перестала быть воспитательницей человека, им завладела философия и получила право вести его к монотеизму, атеизму, пантеизму.

Продолжавшая жить религия неизбежно выхолащивалась, превращаясь в простую веру масс, в переживающую упадок мантику, искусство предсказаний и ясновидения, и, начиная со II в. н. э., она снова распахнула свои черные крылья над изнемогшей культурой. Последующая конкуренция этой религии с внедрявшимся в жизнь общества христианством привела ее к неизбежному поражению.

Отдельно следует рассмотреть еще искусство в его обусловленности религией64.

Искусства, каким бы ни было их происхождение, в любом случае провели свои важнейшие, решающие годы юности на службе у религии.

Уже заранее должны были или могли существовать изображения реальных существ и предметов, как скульптурные, так и плоскостные, сделанные с помощью краски, украшения построек, зачатки повествовательных жанров и пение, в котором человек мог излить душу, а также, может быть, и очень искусный танец; если рядом со всем этим уже и существовала религия, то эти вещи все же не состояли у нее на службе.

Но только религия и религиозный культ вызывали те движения души, которые были в состоянии вложить во все это высшие чувства и помыслы; только религия и культ способствовали созреванию в искусстве понимания высших законов и заставили отдельного художника, который в противном случае не знал бы, что такое творческая самодисциплина, соблюдать стиль; то есть сохраняется однажды достигнутый уровень, отличающийся от продолжающего существовать наряду с этим критерием народного вкуса (который, может быть, издавна предпочитал все слащавое, пестрое, ужасное и т. д.).

Одновременно с этим возник религиозный страх; изображение богов защищало от ужасных картин действительности, гимн очищал и облагораживал душу.

Впоследствии и деспоты вполне могли использовать в своих целях искусство, созданное под влиянием духовенства.

Однако со временем искусство не только сохраняется на известном уровне, но и удерживается от стремления «ввысь», то есть до поры, до времени его дальнейшее развитие, достижение новых высот пресекается в результате освященного религией застоя; однажды достигнутое ценой неимоверных усилий считается священным, что особенно заметно в начальный период и на закате древнего культурного мира, как доказывает пример Египта и Византии.

Египет остался стоять там, откуда начал, так никогда и не осмелившись сделать шаг в сторону индивидуального начала, проявив полную неспособность перейти к чему-то новому. «Sint, ut sunt, aut non sint»’ следует сказать о его художниках.

Однако наибольшему порабощению подверглось искусство Византии, некогда великое и в условиях свободы способное, быть может, на еще большие достижения; здесь искусству позволялось освещать лишь «священные» темы, да и то лишь в патентованном «наборе» и разрешенными изобразительными средствами, установленными раз и навсегда; искусство становится более схематичным, чем когда-либо.

Где-то, как в исламских странах, искусство насильственно ограничивается посредством религии, даже полностью отрицается, как это делают кальвинизм и пуританство, под властью которых церковное неприятие художественных образов, художественного творчества неизбежно распространяется и на жизнь вообще.

Греки, однако, хотя иератический, «священный» стиль и продолжал существовать, прорвали все преграды, хотя и делалось это все еще в рамках служения религиозному культу. Появился большой, свободный стиль эпохи наивысшего расцвета, затем на смену ему пришла богатая история перемен в искусстве, происходивших одновременно с обращением искусства к светской тематике и, наконец, приведших к воспеванию индивидуального и сиюминутного.

Отход отдельных искусств от религиозного культа прошел, как можно предположить, следующие стадии:

Сначала в значительной мере освобождается поэзия, создавая нейтральный, героический, лирический мир прекрасного; [9] да ведь и у евреев, и у греков поразительно рано уже существовала дидактическая поэзия. Религия раньше всех избавилась от нее, дав ей свободу; ведь она давно уже обзавелась необходимыми ритуалами и усерднее всего сохраняла те из них, что возникли в самый ранний период ее существования, наряду с которыми смогла утвердиться и свободная поэзия назидательного, возвышающего душу характера, по мере того, как свободная власть фантазии над священными темами уже не вызывала ни малейших сомнений. Хранилищем мифа, где он продолжает существовать, остается, кроме того, народный эпос, поскольку миф неотделим от народного сказания. Но потребность в светской поэзии возрастает по мере того, как все обретшие письменную форму сведения, предназначенные для сохранения и передаче потомству, становятся вообще всецело связаны с поэтической формой.

Затем от религии одна за другой отделяются сферы познания, если религия не остается владычицей положения с помощью священного права, и, наконец, возникает совершенно светского характера наука.

И все-таки существует предположение относительно того, что вся поэзия и весь дух когда-то служили делу религии и были тесно связаны с жизнью храма.

В отличие от Них изобразительное искусство дольше, и в значительной части своих произведений и навсегда остается на службе у религии, или же тесно с ней связано (поскольку дело имеет, как мы увидим позже, две стороны).

Религия дает архитектуре ее высочайшую задачу, а скульптуре и живописи бесспорный, всеми признанный, всем понятный круг мыслей, однородную, распространенную во многих странах идеологию.

Но исключительно важную роль играет в искусстве единообразие для формирования стилей; оно содержит в себе требование вечной молодости и новизны того, что было создано в далеком прошлом, в соответствии со священными принципами, носящее и монументальный характер; это является причиной того, что тысячекратно изображенные мадонны и снятия со креста представляют собой не нечто жалкое, убогое, а шедевры в своем полном расцвете.

Ни одна из повседневных задач не дает этого преимущества. В них в силу их постоянного изменения не может быть создан стиль; нынешнее повседневное искусство существует во многом по той причине, что до него были и все еще есть священные стили; можно сказать, без Джотто — Ян Стен был бы иным и, вероятно, менее значительным.

И наконец религия предоставляет музыке ни с чем не сравнимую эмоциональную сферу. Правда то, что музыка создает внутри этой сферы, религия сама могла бы глубоко пережить в своей полуопределенности.

3.