1. Культура в ее обусловленности государством

Мы опять отказываемся от рассмотрения всякого рода начала и истоков, оставляя в стороне даже вопрос о том, что следует считать возникшим раньше - государство или культуру, или же они формировались одновременно.

Далее: мы ограничиваем круг нашего исследования подлинно культурными государствами и не касаемся, например, кочевых народов, которые знакомились с культурой в отдельных местах — в пунктах торгового обмена, в прибрежных городах и т. д., а также государств-сателлитов с их культурой «второго сорта», какая была, например, у кельтов.

Основным примером для нас является, бесспорно, Египет, бывший, может быть, праобразом и образцом для всех древних азиатских деспотий, сравнимым в более позднюю эпоху с государствами ацтеков в Мексике и инков в Перу.

Где бы ни обнаруживалась культура, внедрившаяся и во все поры сложной и развитой жизни городов, везде на этих ранних стадиях развития государство является более сильным компонентом, хотя более древние элементы могут, как уже было сказано, по-прежнему полностью опираться на свои собственные силы.

Государство еще, может быть, отчетливо помнит, что оно сложилось с невероятными усилиями в ходе тысячелетних трудов и жестокой борьбы и отнюдь не является само собой разумеющимся, спонтанной кристаллизацией; религия укрепляет его с помощью священного права и дает ему совершенно необходимую власть; все знания, все мыслительные способности, как и все физические силы и средства поставлены на службу этой двойной власти; высшая интеллигенция — священнослужители, халдеи, маги — обступает трон.

Отчетливо видным признаком господства над культурой является придание ее развитию одностороннего направления и полное ее подчинение власти. Поскольку это совершается усилиями религии, речь в следующей главе пойдет об этом. Но и само государство принимает в этом участие.

Сюда же относится и вопрос о замкнутости, об ограниченности общения с внешним миром. Обусловлено ли это в большей степени запретами государства, национальным высокомерием или чисто инстинктивной ненавистью, страхом и отвращением ко всему «чужому»?51 Культура по природе своей склонна к общению и примирению, улаживанию конфликтов; но создание культурного государства обошлось ценой таких усилий, пока все не было приведено хоть в какой-то порядок, что извне не ожидается ничего хорошего, а одни беды и неприятности.

Со временем государство, разумеется, систематизирует такой примитивный образ мыслей, придавая ему законодательную форму.

Нагляднейшим признаком такого взгляда на вещи является отсутствие мореходства у народов, населявших побережье моря, какими были египтяне и жители нынешней Мексики, тогда как уже первобытные народы (как, например, население Антильских островов в доколумбову эпоху) использовали его. Зато в Египте существовала превосходная система навигации по Нилу; персы же устраивали по всему нижнему течению Тигра искусственные пороги, чтобы ни один чужеземный флот не проник в их страну52.

Что касается кастовой системы, то она, может быть, имеет двойное происхождение: священнослужители и воины могли существовать издавна, уже в период возникновения государства; остальные же касты, связанные с другими занятиями, по всей вероятности, сложились позже. И все же решающее слово относительно того, чтобы каждый продолжал занятие своего отца, оставалось, скорее всего, за государством, нежели за священнослужителями; ведь если бы такое распоряжение исходило от них, они запретили бы и всякое общение между кастами, свидетельств чего история Египта, по крайней мере, не предоставляет, за исключением свинопасов, представлявших своего рода отбросы общества, тогда как в Индии такой запрет все еще существует53.

Из этого сильнейшего отрицания индивидуального начала и возникает, может быть, впоследствии относительно высокая обособленная культура (Partialkultur), которая может найти оправдание в области техники, в совершенствовании унаследованных от предков, исторически сложившихся вещей чисто внешних, преходящих (хотя ткачество, столярное дело, производство стекла и т. д. не претерпевают никаких изменений), в области же духовной жизни она влечет за собой, по меньшей мере, застой, ограниченность, высокомерие по отношению к внешнему миру. Ведь свобода индивидуума, которая здесь нарушается, вовсе не означает произвола, возможности делать каждому все, что ему угодно, а неограниченность познания и общения, а также свободу творческого влечения, то есть именно то, чему такая культура препятствует.

Все это в древнем Египте привело, разумеется, к тому, что обе высшие касты, вне всякого сомнения, совместными усилиями насильственно подчинили себе высокое искусство и науку, довольно сомнительным образом объявив их священными. Обретя священное право, государство с его помощью заключило дозволенное знание и дозволенное искусство в рамки системы, отобрав наиболее существенное для определенной касты, причем искусство продолжало, разумеется, служить власть имущим всеми способами и с величайшей преданностью и самоотвержением; оно стремилось при этом создать высшие формы проявления монументального начала и в условиях некогда прекращенного развития достичь наивысшей сохранности стиля, который, правда, был обречен на медленное внутреннее отмирание и неспособность к «омоложению».

Чего только не делали также государства ассирийцев, вавилонян, персов и т. д., чтобы помешать развитию индивидуального начала, которое в те времена считалось чуть ли не воплощением зла? Скорее всего, оно стремилось повсюду, то здесь, то там, вырваться на волю, но стало жертвой гражданских и религиозных ограничений и запретов, кастовой системы и т. п., так и не получив возможности оставить по себе хоть какой-нибудь след.

Нельзя исключать и принуждения, применявшегося с положительными намерениями; возможно, уже в древних мировых монархиях существовал феномен в духе Петра Великого, когда деспот навязывал своему народу против его воли чью-то чужую культуру, заставляя его стать мировой державой.

Противоположностью деспотиям после отмирания когда-то реальной существовавшей, пусть даже и не установленной навечно кастовой системы и действовавшего порой священного права стал свободный полис античного мира, единственным известным предшественником которого был финикийский город. В нем обретает значимость многое и разнообразное, постигаемое в изменении, не знающее самого себя, сравнивающее и описывающее, в нем нет священных книг, содержащих твердо установленную доктрину города и определяющих его культуру. Здесь, по крайней мере, профессия человека не зависит от его происхождения; хотя чисто технические занятия как обывательские, не требующие особых знаний и способностей, ценятся невысоко, но земледелие и чаще всего торговля пользуются уважением.

Хотя и относительно поздно, начинает оказывать свое влияние Восток, стремящийся обуздать индивидуальное начало с помощью союза жрецов, опираясь при этом на идею потустороннего мира в форме метемпсихоза; однако правление Пифагора в Кротоне и Метапонте имело непродолжительный успех.

Однако государство все же оказывало на культуру сильное — как позитивное, так и негативное — воздействие, определяя ее развитие и повелевая ею, прежде всего требуя от каждого индивидуума, чтобы он был гражданином. Каждый индивидуум ощущал, что он является неотъемлемой частью полиса, что полис живет в нем. Но это всемогущество полиса существенно отличается от всемогущества современного государства. Современное государство хочет только одного — чтобы никто не скрылся от него в экономическом плане, полис же стремился к тому, чтобы каждый служил ему на деле, реально, почему он и вмешивался во многое, что в наше время отдано на волю индивидуума.

Совсем рядом находится Спарта, искусственно и страшно жестокими мерами сохраняющая положение, сложившееся в далеком прошлом в результате завоевания. Этим, а также внутренним измельчанием искусственного пафоса и тем самым стилем жизни, о котором шла речь, обусловливается и особый характер ее внешней политики.

В процессе высвобождения индивидуального начала государственная система Греции под влиянием охвативших общества самых противоречивых чувств, от любви до ненависти, переживает период особенно бурного развития. Это наносит культуре сильнейшие удары. Каждый конфликт, каждый разрыв отношений носит безжалостный характер и часто приводит к страшным по своей жестокости, направленным на полное уничтожение противника столкновениям различных политических групп, и к изгнанию целых слоев населения, особенно наиболее образованных. Однако в конце концов громкая слава и блестящее образование преодолевают все препятствия. Только в греческой государственной системе все силы раскрепощенного индивидуума приобретали ту мощь и тот размах, которые позволяли добиться наивысших достижений во всех сферах человеческой деятельности. Следует все же заметить, что вся культура, особенно искусство и наука, существовавшие в прочных, стабильных тираниях, развивалась так же успешно или еще более интенсивно, чем в условиях свободы; более того, без существования таких (порой длившихся целые столетия) «остановок» она вряд ли достигла бы своего наивысшего развития; и Афинам понадобилось пережить свою эпоху тиранов, Писистратидов.

В общем, можно сделать следующий вывод: обусловленная требованиями гражданского долга культура в любом случае была более благоприятной для развития ремесел, профессиональных навыков, воинских подвигов и политической деятельности (причем непрерывного и очень интенсивного), чем для развития знания, основу которого составляет спокойное собирание сведений и фактов. Время для него пришло позже, в эпоху деспотического правления диадохов, с его стабильной политической жизнью и досугом, когда Полибий (главным образом, касаясь географии) мог сказать: «После того, как люди дела оставили тщеславное занятие войной и политикой, они использовали повод посвятить себя научным занятиям»54.

Затем Рим спас прежде всего все культуры древнего мира, какие еще только существовали к тому времени и которые вообще можно было спасти. Рим — это прежде всего государство и его изучение не нуждается в рекламе; ведь здесь в конце концов был создан полис, который не только повелевал, как Афины в V веке до н. э., клиентелой численностью в 16—18 миллионов душ, но со временем и всем миром — причем не только с помощью государственной формы (ведь с ней за сотню лет до Цезаря дело обстояло самым прискорбным образом), но и с помощью государственного духа, благодаря глубочайшей убежденности индивидуума в том, что он — гражданин государства, властвующего над всем миром. Колоссальная сила, проявленная и в нападении, и в обороне, развившаяся в период от самнитских войн до войны с Персеем и возвестившая о начале нового отрезка всемирной истории (асоцатоеібё^ Полибия), продолжала оказывать свое влияние и впоследствии, и не растрачивалась, как это бывало у греков, в разрозненных вспышках, а накапливалась в ожидании кесаря, который смог наверстать большие упущения, спасти Рим от переселения народов, и затем полностью подчинить его себе и реорганизовать. Империя, возникшая тогда, в любом случае неизмеримо превосходит все древниеі мировые монархии и вообще является единственной Империей, заслуживающей при всех своих недостатках, это имя. При этом вопрос заключается не в том, желательны ли вообще мировые монархии, а в том, выполнила ли или нет римская империя свою задачу, состоявшую в великой унификации древних культур и распространении христианства, которое лишь одно могло спасти основные провинции империи от нашествия германцев. Без римской всемирной монархии не было бы непрерывности образования.

В высшей степени значителен тот факт, что и разорванная на части империя вновь и вновь стремится к единству; в период кризиса, наступившего после смерти Нерона, единство империи еще не подлежит сомнению; в кризисную эпоху после смерти Ком- мода и Пертинакса ее спасают ценой кровопролитных битв; но даже после эпохи тридцати тиранов Аврелиан еще раз восстанавливает ее самым блистательным образом, а его наследники защищают ее от многочисленных узурпаторов. Как притязание на былое величие империя вновь возвышается при Юстиниане, как преобразованная реальность - при Карле Великом. И процесс этот не является только результатом властолюбия, он происходит в силу того, что отдельные части империи сами стремятся к целостности. Тем временем обрела зрелость церковь, из апостольских могил провозгласившая Рим владыкой мира, вложив новый смысл в это слово.

Если мы теперь зададимся вопросом о первоначальной подготовке Рима к выполнению этой грандиозной задачи в ранний период его истории, то увидим народ, живущий исключительно интересами государства, войны и земледелия, с очень слабо развитой культурой.

Необыкновенным счастьем для мировой культуры явилось пристрастие к эллинизму, овладевшее римлянами — хотя в то же время они проявляли явные опасения в связи с разлагающим влиянием чуждого духа. Только ему и ничему другому обязаны мы продолжением непрерывной духовной традиции.

Отношение римской империи к культуре было терпимым, не более того. Государство, конечно, желало, в общем, осуществлять какую-то деятельность в этой области, хотя бы ради vectigalia', но не очень хорошо представляло себе, как справиться с этой задачей. Рим занимался только проблемами собственной власти, государственного управления, и заботился лишь о том, чтобы все его подданные продолжали исправно выплачивать ему проценты.

Рим во время правления более достойных, более разумных и терпимых императоров даровал усталому миру спокойную частную жизнь, и относился ко всем вещам духовного плана либерально, а к искусствам благожелательно, в той мере, в какой они служили прославлению его власти.

Дурные императоры устраивали массовые убийства богатых людей как в Риме, так и провинциях, лишая культуру безопасности и уверенности в себе, хотя это и происходило лишь временами. И если Домициан повелел выкорчевать множество виноградников, то при Траяне их было разрешено сажать снова.

Таким образом, при почти всеобщей терпимости культуры и религии могли сближаться, уравниваться на значительных территориях. Разрушающее воздействие на культуру империя стала оказывать только в IV в., причиной этого была свирепая финансовая система, предписывавшая заключать под стражу владельцев недвижимости за невыплату налогов с их местности. Последствием этого было даже бегство римских граждан к варварам, в то время как множество и других бед и невзгод приводило к сокращению численности населения.

Господство варваров-завоевателей над культурными народами длится порой очень долго, чуть ли не вечность, как о том свидетельствует пример турецких завоеваний. То, что такого не про- [7] изошло в эпоху переселения народов, вызвано тем обстоятельством, что завоеватели и жители завоеванных стран не были разделены стеной религиозной розни, и что тем самым между ними возможно было общение, от уровня и характера которого в таких ситуациях зависит все. Но все же вновь возникшее государство замедляло развитие культуры, что далеко не всегда является несчастьем — особенно способствовало такому замедлению создание новых каст, новых привилегированных слоев. Одна из них, а именно клир, священство, существовала давно и была унаследована от прошлого, другая же, вышедшая из дружинной среды дворянства, была новой.

Рядом с этими двумя слоями, у которых есть своя отдельная, стоящая особняком культура, и между ними с величайшими усилиями появляется главный носитель новой культуры: город, который со времени гибели Римской империи снова представляет все ветви культуры и с XII в. даже отнимает у церковных иерархов искусство; ведь великие произведения позднего средневековья созданы горожанами, бюргерами. Вскоре в Италии от церкви эмансипируется и наука. Так пришло время, когда отдельные малые государства, коммуны, сплошь были представителями всесторонне развитой культуры, тогда как специфический мир образованных людей, дворянство и духовенство, переживали упадок, а придворная среда была лишь «сборным пунктом» дворянства.

Здесь перед нами положительная сторона раздробления государственных форм и возникновения системы малых государств, которые принес с собой средневековый порядок жизни. На основе каролингского государства посредством странного расчета образовалась прежде всего национальная и в то же время провинциальная государственная форма и жизнь, которую в равной мере бесполезно и хвалить, и порицать. И все это продолжало осуществляться и в мелочах: всем уровням власти в обмен на определенные обязательства были предоставлены какие угодно права, так что в государстве господствовала постоянная система замещения должностей, при которой понятие службы, должностных обязанностей исчезало. Это был самый ненадежный и беспомощный способ получения с какого-либо капитала ренты и от затрат — доходов, расчленение и ослабление власти, которое нашему опьяненному властью столетию представилось бы безумием и несчастьем, системой, при которой управлять государством в теперешнем смысле слова невозможно. Однако вещи, не имеющие совсем никакого значения для культуры своей эпохи, недолговечны, тогда как ленная система просуществовала длительное время. Люди той поры развивали сдои добродетели и пороки, исходя из тогдашнего состояния общества; личность могла самовыражаться свободно и действовать по своей доброй воле; в этом и состоял ее пафос. А теперь, по мере вырождения цеховой системы, культуру стали окружать — разумеется, и в городах — чудовищные ограничения; только здесь дело было, в сущности, не в государстве, а в самой культуре, ограничившей свой диапазон корпоративными интересами и пристрастиями.

Но с приходом к власти императора Фридриха II, в лице его южноитальянской империи появляется современное, централизованное, сильное государство, опирающееся на практику норманнских тиранов и образцы мусульманского правления, самым безжалостным образом подчинившее своей власти также и культуру, особенно посредством торговой монополии, ставшей прерогативой государства — достаточно вспомнить о пользующейся всевозможными привилегиями торговле, которую сам Фридрих вел по всему Средиземноморью. — Здесь государство вмешивается во все частные отношения, так что королевские должностные лица (bajuli) регулируют даже размер заработной платы; старое налогообложение различных видов деятельности пополнилось целой кучей новых и очень тягостных налогов; если сборщики налогов не проявляют достаточной твердости, Фридрих как к последнему средству давления прибегает к помощи сарацин и в конце концов даже назначает сарацин на должности судей; того, кто не уплатит налогов в срок, отправляют на галеры; в местности, отказывающиеся платить налоги, посылаются военные гарнизоны, состоящие из немцев или сарацин. К этому добавилась точная кадастровая перепись, тайная полиция, принудительные займы, шантаж и вымогательства, запрет на браки с чужеземцами без специального разрешения, строжайший надзор за обучением в Неаполитанском университете, наконец, порча монеты и широкое применение монополий, в результате чего 75% доходов от торговли солью, железом, шелком поступали в казну государства; крупные преступления, совершаемые государством в отношении общества, явились тем препятствующим развитию культуры барьером, которые отделил Южную Италию от остальной Европы. О каких либеральных симпатиях к этому великому Гогенштауфену могла идти речь?

Наследники Фридриха, итальянские тираны, должны действовать, по меньшей мере, более осторожно, избегая доводить своих подданных до отчаяния. Но во всей остальной Европе еще далеко до такой концентрации власти. И там, где она возникает, существует надежный критерий, позволяющий судить, насколько власть искренна, ставя во главу угла общий интерес, признак такого положения — то, что государство отделяет право от сферы применения своей власти, с особой объективностью рассматривает дела, связанные с вопросами фиска, а процессы против государственной казны и жалобы на его чиновников разрешает передавать в ведение независимых судов.

Лишь вскользь упомянем власть, существовавшую в Испании, власть исключительно расточительную и разрушительную, сложившуюся на основе смешения светских и религиозных элементов иначе, нежели в других странах. Наиболее ранним образцом полностью завершенного современного государства, обладавшего наивысшей и жестко применяемой властью почти над всеми ветвями культуры, является государство Людовика XIV и его подражателей55.

Являясь, собственно, насильственной реставрацией, направленной против подлинного духа времени, который, начиная с XVI в., стремился, судя по всему, к политической и интеллектуальной свободе, эта власть возникла в результате союза французских королей с римским правом со времен Филиппа Красивого, а также с идеями Ренессанса, опиравшегося частью на демократические утопии, частью на принципы абсолютизма. Этому способствовала склонность французов к единообразию, равнодушие к опекающей их власти и готовность к альянсу с церковью. Разумеется, такое скорее монгольское, чем европейское чудовище, носившее имя Людовика XIV, в средние века было бы отлучено от церкви; но теперь он мог действовать как обладатель исключительных прав и единовластный владелец тел и душ своих подданных.

Большим злом является то, что там, где один начинает, другие уже не чувствуют себя вправе отстать от него ради собственной безопасности. Это могущественное государство нашло своих почитателей, подражавших ему по мере сил и возможностей и в большом, и в малом, оставшись таким же и после того, как Просвещение и Революция наполнили его совершенно новым содержанием и когда оно уже называлось не государством Людовиков, а Республикой. Только в XIX в., как будет показано несколько позже, культура, насколько это возможно, берет государство к себе на службу, и начинается спор о том, кто для кого должен являться обусловливающим и определяющим началом, спор, на фоне которого происходит нынешний всеобъемлющий кризис понятия государства.

Что касается отношения к предпринимательству и внешней торговле, то система Кольбера усилиями самого Людовика XIV. переродилась в систему чистой эксплуатации и злоупотреблений. Существовали принудительно созданные отрасли промышленности, принудительно насаждаемые культуры, принудительно основанные колонии, принудительно построенный военно-морской флот — вещи, в которых немецкие «султаны» изо всех сил подражали своему французскому образцу, однако в результате всеобщего гнета и выжимания последних соков развитие скорее сдерживалось, чем поощрялось; подлинная инициатива повсюду пресекалась.

Реликтом этой политики и сегодня являются отрасли промышленности, пользующиеся покровительственными пошлинами; внешне государство действует на благо индустрии, в сущности же имеет в виду только собственные интересы.

При этом государство привыкло вести агрессивную внешнюю политику, содержать большие постоянные армии и использовать прочие дорогостоящие способы принуждения любого рода, оно перешло, короче говоря, к «сепаратной», обособленной от остального мира жизни, которая полностью отказалась от выполнения его собственной высшей задачи. Эта жизнь знала лишь одну отраду — пустое, тусклое наслаждение властью; она превратилась, в некий псевдоорганизм «в себе и для себя».

А теперь об отношении к духу. При Людовике XIV — как главнейший и в высшей степени характерный результат его правления — происходит отмена Нантского эдикта и изгнание из страны большого числа гугенотов, крупнейшая жертва, которая когда-либо была принесена Молоху «единства» или, по сути дела, представлению короля о власти.

Затем государство (после того, как была произнесена фраза «l’etat c’est moi»‘ сначала выдвигает доктрину государственной власти, несовместимую с общеизвестными истинами и противоречащую и культуре и даже религии56.

Затем систематически производится снятие с постов одних и повышение в должности других, причем первая мера превращается в преследование определенных групп образованных людей, у тех же, кто не подвергается преследованиям, отбивают охоту ко всякому проявлению свободного чувства.

При этом дух охотно идет навстречу политической власти. То, чего она не заставляет делать, делают в угоду ей сами, по своей воле, чтобы заслужить ее благосклонность. Здесь следовало бы сказать несколько слов о достоинствах и недостатках всех академий.

Литература и даже философия, прославляющие государство, становятся лакейски услужливыми, а искусство — лакейски монументальным, то есть они творят только то, что способно по- ' «Государство - это я» (франц.) нравиться при дворе. Дух всеми путями старается устроиться на казенный кошт, приспосабливаясь к «данности»57. Наряду с художниками, состоящими на жалованье, и художниками, желающими такое жалованье получать, существует и свободное искусство, сохранившееся только у эмигрантов или у авторов развлекательных произведений, создаваемых на потребу простому народу.

В то же время королевские дворы становятся образцом для всего общества; только их вкус является решающим.

Со временем государство само содержит всевозможные учебные заведения и не терпит ничьей конкуренции, если только это не конкуренция церкви. Разумеется, оно не может целиком передоверить духовные дела обществу, поскольку оно порой устает и дало бы отдельным сферам жизни прийти в полный упадок, если бы их не поддерживала более сильная воля. Вообще, когда государство на поздних стадиях своего развития, утрачивает первоначальную энергию и устает, оно может в силу необходимости, вынужденно, стать наследником и защитником всего, что принадлежит к сфере культуры и что без его помощи умерло бы, как это бывает в Америке, где многого не хватает, так как государство не ставит перед собой такой задачи. Такова обусловленность культуры государством на поздних этапах его развития, в корне отличающаяся от более ранней, примитивной обусловленности.

Однако постепенное привыкание к полной опеке со стороны государства убивает в конце концов любую инициативу; от государства ожидают всего, отчего при первой же смене власти выяснялось, что от него требуют всего, взваливают на него все. Об этом новом изменении хода вещей, когда культура предписывает государству его программы (особенно те, которые, собственно, следовало бы адресовать обществу), желая сделать из него ответственного за проведение в жизнь принципов нравственности и всеобщего помощника, сильнейшим образом изменив само понятие государства, мы поговорим позже.

В таких условиях порой на время насильственно утверждается авторитарное государство и деспотическое правительство с помощью традиций насилия и имеющихся в его арсенале средств для удержания власти, опираясь на привычку. Но эта центральная династическая власть есть нечто совершенно иное, чем общая «усредненная» воля народов, понимающая усиление власти в совсем ином смысле слова.

Современное стремление народов к единству и к созданию крупных государств, которые — даже в тех случаях, когда они (как союз американских штатов) видят опасность, угрожающую их существованию, и казалось бы, движутся по пути раздела, утверждают свое единство самыми решительными мерами — кажется в своей основе порой спорным, а перспективы его - неясными.

Правда, среди намеченных целей называется, в частности, достижение высшего уровня развития культуры (словно это было руководящим принципом государства): обеспечение беспрепятственного общения и обмена, свобода передвижения и местожительства, повышение эффективности всех и всяческих устремлений и намерений путем придания им общенационального значения, объединение разобщенных сил, увеличение уровня доходов членов объединений, упрощение сложных организационных форм. Всегда ведь хватает ловкачей, полагающих что они напишут программу культурного развития для полностью объединенного государства.

Но в первую очередь народу нужна (проявляет ли он такое желание для вида или на самом деле, всерьез) власть. Жизнь в малом государстве с отвращением отвергается как нечто позорное, недостойное; любая деятельность в его интересах не удовлетворяет активного и инициативного индивидуума; люди стремятся стать частью чего-то большого, тем самым ясно доказывая, что власть для них является первостепенной целью, а культура — в лучшем случае лишь второй. И особенно люди хотят, чтобы с их коллективной волей считались во всем мире, в пику другим народам.

Вот почему на первых порах любые попытки децентрализации, любого добровольного ограничения власти на благо отдельных областей и культурной жизни бесперспективны. Люди хотят еще большего усиления центральной власти.

И здесь власть сама по себе становится жестокой, злой, вне зависимости от того, кто ее осуществляет. Это уже не проявление твердости и настойчивости, а ненасытная, неутолимая жажда, ео ipso’, в силу чего внутренне несчастная и вынужденная делать несчастными других.

При этом общество неминуемо попадает в руки тщеславных и нуждающихся в сохранении своей власти династий как представителей единственно «великих людей» ит.д., то есть таких сил, для которых именно дальнейшее процветание культуры значит меньше всего.

Но тот, кто хочет власти, и тот, кто хочет культуры - может быть, оба они лишь слепые орудия третьего, еще неизвестного?

’ Тем самым; в силу своей природы; сама по себе (лат.)