Жерар Нуарьель Национальная репрезентация и социальные категории: пример политических беженцев

Я ждал встряски, которая

хоть ненадолго продлит мою жизнь.

Клод Вернье. Сладкое изгнание, 1983

Постановка проблемы

К СОЦИОИСТОРИИ ОТНОШЕНИЙ ВЛАСТИ Понятия и инструменты анализа, выработанные в послевоенные годы в рамках количественных методов исследования экономической и социальной истории, на мой взгляд, не вполне подходят для исследования такой проблемы, как иммиграция; дело в том, что, рассматривая исторический мир как соположение слоев (экономика, общество, цивилизация), эта история не учитывает роли, которую играет в построении социальных отношений государство.

Именно для того, чтобы ответить на этот вопрос, я отказался от дюркгеймовских «представлений» и обратился к веберовской социологии господства. Как известно, Вебер определял политику как общественную деятельность «одного или нескольких человек, стремящихся к господству над остальными людьми». В современном мире с его развитым государством главенствуют легальные формы господства. Отсюда внимание, уделяемое Вебером вопросам права, и тесная связь между политической и юридической социологией. На мой взгляд, продолжение работы в этом направлении, подразумевающее соединение методов истории, социологии и права, открывает большие перспективы и способно пролить свет над тот процесс, который Мишель Фуко называет «огосударствлением отношений власти» и определяет в терминах, важных для истории социальных идентичностей. «Эта форма власти имеет самое непосредственное отношение к повседневной жизни, она относит индивидов к той или иной категории, указывает им на их особость, наделяет их идентичностью, навязывает им закон, который они обязаны признать и которому должны следовать. Эта форма власти превращает их в „субъектов", подчиненных другим субъектам посредством контроля и зависимости и связанных с собственной идентичностью посредством сознания или самопознания»6.

К ВОПРОСУ О «ГОСУДАРСТВЕ» Учитывая важнейшую роль, которую играет понятие «огосударствление» для решения проблем, описанных выше, необходимо уточнить, какой именно смысл вкладываем мыв понятие «государство»; это позволит прояснить и смысл понятия «репрезентация». Известно, что Вебер определял государство «как человеческое сообщество, которое внутри определенной территории... с успехом присваивает себе монополию налегалъное физическое насилие»7. Но те, кто ссылается на это определение, часто забывают, что оно представляет собой не что иное, как «перевод» на язык социологии того понятия государства, которое постепенно вырабатывалось юристами начиная с XVI века. Как показал в своем фундаментальном исследовании Оливье Во, первым современное определение государства дал Боден, предложивший новое толкование суверенитета8. Если согласно средневековому праву суверенитет проистекал из соглашения между королем и сеньорами, отныне под суверенитетом следовало понимать отношение господства и подчиненности, связывающее монарха и подданных. С этих пор именно такое отношение и определяет целостность государства. Гоббс ввел другое важнейшее для государственного права понятие — понятие «юридической личности». Если суверенитет — это возможность принуждать к повиновению, которой располагает король, то для того, чтобы монарх мог эффективно осуществлять свою власть на всей территории королевства, ему необходимо иметь возможность «делегировать» эту власть другим людям. По этой причине постепенно вводится разграничение физической особы короля и его функции, которая превращает его в «репрезентативную личность». Благодаря этой «выдумке» становится возможно мыслить государство как «институт», иначе говоря — как коллективную личность, независимую от физического существования правителей. «Общественный договор», каким его описывает Гоббс, представляет собой с точки зрения юридической не что иное, как акт наделения полномочиями, который позволяет государю действовать от имени государства. Именно на этом этапе вырабатывается первое политическое определение понятия «репрезентация».

В истории Франции период наибольшего расцвета либерального государства — это эпоха Июльской монархии. Политическая модель, созданная Гизо и основанная на идеале общественного самоуправления, предполагает записанное в Конституции запрещение незаконного вмешательства государства в жизнь общества. Отделение государства от гражданского общества совпадает с отделением публичного пространства от пространства частного. По мнению Гизо, народные избранники, принадлежа к миру «нотаблей», по этой причине ничем не обязаны ни своему электорату, ни какой бы то ни было политической партии. Эта независимость позволяет им при исполнении представительских обязанностей исходить исключительно из интересов нации. Поскольку предполагается, что парламент объединяет частицы разума, рассеянные среди всех людей, составляющих нацию, либеральный режим отводит большое место публичным дебатам и коллективной дискуссии; он исходит из убежденности в том, что в споре может родиться истина. В конце XIX века, однако, эта политическая логика терпит крах; отныне демократическому государству отводится новая роль — роль защитника социальных прав. Рождение партий и других организаций, берущихся отстаивать требования отдельных категорий населения, приводит к все возрастающему взаимопроникновению между государством и гражданским обществом. В эту эпоху рождается новый тип «представителей», который Карл Шмитт определяет с помощью старинного немецкого термина Vertreter, подчеркивая тем самым, что в данном случае речь идет не о представителях народа, а о выразителях «частных» интересов. Именно в этот момент возникают первые социопрофес- сиональные группы. Однако в то же самое время существенное усовершенствование социального законодательства приводит к быстрому росту категорий людей, «наделенных правами». Чтобы оценить значение этого обстоятельства, следует иметь в виду, что процесс «категоризации» всегда протекает одновременно в двух планах. С одной стороны, имеет место таксономическая операция, нацеленная на создание «класса» (или «категории») и объединяющая в одно целое элементы, обладающие одинаковыми свойствами. С другой стороны, речь идет об операции идентификационной (или индивидуализирующей), нацеленной на выделение каждого элемента, принадлежащего к данному классу11. Исходя из этого, нетрудно понять, в чем состоит фундаментальное различие между «группами» и «категориями». В первом случае мобилизация деятелей приводит к «представительству» той или иной социальной общ - ности на политической сцене. Коллективная идентичность вытекает из субъективной идентификации членами группы самих себя с теми рупорами и символами, которые придают этой группе единство и целостность. Что же касается социальных категорий, то они создаются посредством бюрократической процедуры удостоверения личности, которая вытекает из «объективной» идентификации индивидов, принадлежащих к абстрактным общностям, определенным законом. Люди, относящиеся к этим категориям, обладают одной коллективной идентичностью в той мере, в какой они интери- оризируют властные отношения, иначе говоря, относят на свой счет то определение, которое дают им люди, получившие от верховной власти право приводить в действие установленные законы. Можно высказать предположение, что социальная группа обретает официальный и постоянный статус только в том случае, когда она признана государством и получила от него определенные «гарантии». Иначе говоря, социальная группа всегда является плодом двойного процесса политической перегруппировки и юридически - административной категоризации. Из этого, однако, не следует, что справедливо и обратное. Процесс политической мобилизации далеко не всегда приводит к формированию социальных категорий. Чтобы понять логику процесса представительства применительно к категориям, необходимо пойти дальше и прояснить смысл тех «представлений», которые нередко называют «когнитивными». Эти последние могут принимать форму «образов», «сцен» (в театральном значении этого слова), созданных определенными индивидами. Однако не следует отождествлять конструирование этих образов и их социальное восприятий. Разграничение это имеет очень большое значение с социологической точки зрения, поскольку оно позволяет учесть отношения между теми, кто творит образы самостоятельно, и теми, кто лишь черпает образы, созданные другими людьми. Таким образом, объектом анализа должны стать также и различные формы усвоения единых и однородных образов, предлагаемых публике из «центра».

Как мы видим, развитие социального государства породило чрезвычайное разнообразие модальностей и форм «репрезентации». На каждом уровне политического представительства, описанном выше, происходит выработка собственного набора коллективных образов, которые могут быть восприняты самым различным образом в зависимости от социальной среды, обстоятельств и места, в котором совершается их усвоение. Прежде всего следует назвать символическое представительство, осуществляемое рупорами мобилизованных групп (будь то люди, говорящие от имени суверенного народа, или те, кто отстаивает специфические интересы той или иной более или менее широкой группы). Однако это коллективное представительство создается также индивидами, которые заняты выработкой образов, не связанных напрямую с их собственным социальным окружением. Не следует забывать, что выразители мнения мобилизованных социальных групп создают формальную идентичность среды, интересы которой они защищают, в контексте политической борьбы и политических споров, в основе которых лежит противопоставление «ИХ» и «нас». Иначе говоря, вырабатывая позитивные образы самих себя, они одновременно создают негативные образы других. Поэтому те, кто не имеет доступа к политическому представительству (я имею в виду прежде всего иностранцев, на статусе которых подробнее остановлюсь ниже), не способны и противостоять этому процессу девалоризации. Негативные образы могут быть подхвачены или, наоборот, оспорены теми, кто берет на себя функции выразителей общественного мнения (интеллектуалами и журналистами), которые, со своей стороны, также играют значительную роль в «репрезентации» и являются активными поставщиками «представлений». Наконец, следует указать и на тот факт, что к репрезентации и созданию представлений причастны сами чиновники. Чтобы довести до конца порученное им распределение по категориям и идентификацию людей, «обладающих правами», чиновники были вынуждены изобрести целый ряд инструментов: регистры, картотеки, статистические таблицы, удостоверения личности и прочие средства отображения социальной реальности.

Чтобы читатель убедился в том, насколько необходимо было это — могущее показаться несколько абстрактным — обсуждение понятия «репрезентации», я хотел бы в дальнейшем продемонстрировать, как оно «работает» в эмпирическом исследовании процесса иммиграции. Чтобы упростить анализ, я ограничусь в данном случае примером «политических беженцев» и займусь сравнением двух периодов, сыгравших в истории этой категории огромную роль: Июльской монархии и второй половины XX века (с 1950-х по 1990-е годы)13.

Предыстория одной социальной категории: беженцы в эпоху Июльской монархии

Для уяснения сути проблемы, интересующей нас в данном случае, Июльская монархия — период первостепенно важный. Во-первых, потому, что в этот период Франция приняла очень большое число беженцев. Другие европейские государства сурово подавляли демократические и национальные движения. После разгрома Польского восстания 1830-1831 годов более іо тысяч поляков, дворян и разночинцев, умеренных и радикалов, покинули родину, спасаясь от преследований российских властей, причем две трети от общего числа беженцев отправились во Францию. Однако период Июльской монархии важен не только по этой причине, но еще и потому, что в это время вопрос о беженцах впервые стал предметом настоящей парламентской дискуссии, окончившейся принятием закона от 24 апреля 1832 года. Прежде чем обратиться к рассмотрению этой дискуссии, следует вкратце напомнить о том, как подходили к проблеме беженцев в предыдущие эпохи.

ПРАВО УБЕЖИЩА И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ Хотя термин «беженцы» может быть употреблен в чрезвычайно широком смысле — для обозначения любых людей, бегущих от опасности (именно такое определение дает современный словарь Робера), достаточно обратиться к истории этого слова, чтобы ощутить, насколько тесно в новое время смысл его был связан с понятием государства. Не случайно в «Словаре Французской академии» слово «беженцы» впервые появляется только в 1694 году для обозначения гугенотов, преследуемых государством за их религиозные убеждения. Как мы уже говорили выше, именно в эту эпоху монархия навязывает такое понимание суверенитета, в основе которого лежит верность подданных государю. Начиная с XVI века именно это становится главным юридическим критерием для отличия тех, кого Боден именует «гражданами» (сейчас бы сказали «коренные жители») от «чужеземцев» (нынешних «иностранцев») — подданных другого государя. В перспективе, интересующей нас, это влечет за собой два следствия. С одной стороны, поскольку все это происходит в монархии, основанной на «божественном праве», всякое религиозное инакомыслие здесь рассматривается как покушение на суверенитет государства, а это оправдывает преследования религиозных меньшинств. Но, с другой стороны, право принимать и брать под защиту людей, подвергающихся преследованиям, также вытекает из понятия суверенитета государства, перенявшего эту прерогативу у Церкви. Именно по этой причине Его Христианнейшее Величество предоставляет убежище католикам — жертвам религиозных войн, шедших на территории Европы. Итак, начиная с этой эпохи право на получение убежища тесно увязано с пониманием суверенитета. Однако пока оно еще основывается на критерии сугубо религиозном. Кроме того, монархическая верховная власть исходит по-прежнему из феодальной логики, трактующей верность подданных государю как прямую зависимость одного человека от другого. Распространение господства государя на всех подданных еще не означает в это время распространения на всех этих подданных действия одних и тех же законов. Юридический статус общин и индивидов зависит от привилегий и преимуществ, которыми наделяет их король. Следовательно, там, где нет единообразной трактовки понятия «иностранец», не существует и беженцев как единой категории людей с особым статусом.

Второй важный этап предыстории проблемы беженцев при Июльской монархии — это эпоха Французской революции. Для истории права на получение убежища особенное значение имеет провозглашение двух основополагающих принципов, во многих отношениях, впрочем, противоречащих один другому, — прав человека и прав гражданина. Защита прав человека кладет конец религиозной дискриминации и гарантирует охрану индивидуальных свобод. Отсюда вытекает «секуляризация» определения понятия «беженец». Монтаньярская конституция 1793 года содержит — впервые в истории — указание на то, что «право предоставления убежища» есть долг демократического государства. В ее статье 120 утверждается, что французский народ «предоставляет убежище иностранцам, которые были изгнаны из отечества зато, что отстаивали свободу. Тиранам он в убежище отказывает». Однако солидарность политических единомышленников входит в противоречие с принципом суверенитета народа, из которого вытекает солидарность всех граждан данной страны, в отличие от «иностранцев». В 1793 году ход военных действий впервые позволяет извлечь все политические выводы из демократической логики, предполагающей идентичность управляющих и управляемых, — той логики, на которой основывается суверенитет народа. Как подчеркивает один из членов Комитета общественного спасения, «в то время, когда мы ведем войну против части Европы, ни один иностранец не может притязать на честь представлять французский народ»14. Это противоречие между правами человека и правами гражданина будет, как мы увидим, играть важнейшую роль во всех последующей истории права на получение убежища.

ЦЕЛИ ЗАКОНА ОТ 24 АПРЕЛЯ 1832 ГОДА Толкование проблемы беженцев при Июльской монархии служит прекрасной иллюстрацией того политического компромисса, воплощением которого являлась вся либеральная система, отстаиваемая в ту пору Гизо. Как мы уже говорили, основу либеральной концепции составляет убеждение в том, что государство не должно вмешиваться в дела гражданского общества15. Роль государства ограничивается тем, что его представители охраняют общественный порядок, а в случае необходимости исполняют роль «благотворителей» по отношению к людям, терпящим нужду. Эта двойная функция в описываемую эпоху была закреплена за министерством внутренних дел. Зная это, можно без труда понять прием, оказанный во Франции тысячам польских беженцев. Большая их часть прибыла во Францию целыми группами, зачастую с оружием в руках, но при этом вовсе без средств к существованию. Поэтому в первое время их рассматривали как военных, и помощью им, а также размещением их в специальных сборных пунктах, рассеянных по территории Франции, занималось военное министерство. Однако эти чрезвычайные меры могли применяться только временно. Поэтому представители государства разработали проект закона, призванного прояснить отношение государства к этим беженцам. Главная цель этого закона полностью соответствовала той концепции государства, которую предлагал Гизо. На первом месте — защита общественного порядка. Поэтому проект закона, который Ги- зо отстаивает перед парламентом, предусматривает уничтожение сборных пунктов, однако дает государству право селить иностранных беженцев, прибывших во Францию, в определенных городах. Больше того, проект закона предусматривает право изгонять из пределов Франции иностранцев, ставших зачинщиками беспорядков. Именно это и составило главный предмет спора; обсуждался вопрос о том, законны ли принудительные меры французского государства по отношению к беженцам. Гизо утверждал, что законны, ссылаясь на то, что беженцы, будучи иностранцами, обладают иными правами, нежели французские подданные. Однако этот аргумент подвергся резкой критике как со стороны защитников «прав человека», например, Лафайета, так и со стороны людей, мечтавших о возвращении Старого порядка и отстаивавших «универсальные» принципы христианского милосердия; и те и другие выступали против дискриминации иностранных беженцев. Таким образом, понятие «национального суверенитета» оспаривалось в эту пору на двух противоположных полюсах политического мира: полюсе революционном (республиканском) и полюсе аристократическом. Против позиции правительства возражали сами бе- женцы, в то время еще не полностью выключенные из местной политической жизни. Беженцы принимали активное участие в работе многочисленных франко-польских комитетов, созданных тотчас же после их прибытия во Францию, выпускали собственные газеты и выражали свои особые требования в петициях, адресованных палате депутатов и нередко звучавших на ее заседаниях16.

ОБЩЕЕ БЕЗРАЗЛИЧИЕ К ЮРИДИЧЕСКОЙ СТОРОНЕ ДЕЛА На примере спора о беженцах можно продемонстрировать и другое важнейшее следствие либеральной концепции. Именно потому, что Гизо являлся противником вмешательства государства в жизнь гражданского общества, его правительство рассматривало вопрос о беженцах исключительно с политической точки зрения. Юридический аспект проблемы полностью игнорировался. Только после принятия закона 1832 года некоторые депутаты стали интересоваться — какое, собственно, законодательство действует в этой сфере. Выяснилось, что этих законов не знают сами министры. Как подчеркивал Шарль Конт, «законы о статусе иностранцев — беженцев или не беженцев — пребывают в великом беспорядке. Число их, полагаю, достигает восьмидесяти или даже ста. Все они или, по крайней мере, большая их часть были приняты по определенному конкретному поводу». По этой причине, прибавляет Конт, «необходимо как можно скорее принять закон, который упорядочил бы статус иностранцев или, по крайней мере, тех иностранцев, которые не являются беженцами»17. Это общее безразличие к юридической стороне дела показывает, что в эпоху Июльской монархии вопрос об иностранцах разрешался в тех же понятийных рамках, что и в эпоху Французской революции. В тексте всех конституций, принятых после 1791 года, «единственным важным вопросом остается принадлежность не к определенной стране, но к политической общности». Поэтому «вопрос о том, кто является французом, а кто — иностранцем, не имеет большого значения; это простая данность, не интересующая никого, включая государство»18. С социологической точки зрения эту гипертрофию политики можно объяснить тем обстоятельством, что в рамках либеральной концепции конституция призвана не управлять гражданским обществом, но, напротив, защищать его от покушений со стороны государства. Именно поэтому внимание привлекают только проблемы, имеющие самое непосредственное отношение к «публичному пространству». Между тем проблемы эти касаются только граждан. В эпоху, когда большая часть народа полностью выключена из политической жизни, правящий класс склонен отождествлять граждан и коренных жителей, сводя понятие «нации» к немногочисленной группе нотаблей, составляющих гражданское сообщество. Конечно, гражданский кодекс определяет «принадлежность к числу французов» на основании места рождения и родственных связей. Однако в данном случае речь идет о гражданском состоянии, о сообщении таких сведений об индивидах, которые позволяют решить практические вопросы (споры о собственности, вступление в наследство и проч.). Как и при Старом порядке, «никто не стремится дать определение чужеземцу или французу; все довольствуются простой констатацией факта»19. Именно этим объясняется отсутствие настоящего законодательства, касающегося иностранцев. Вопрос об их «интеграции» во французское общество не ставится в государстве, которое мыслит само себя как независимое от социальной сферы. Кстати, по этой же причине иностранцы не подвергаются никакой сегрегации на рынке труда. Правительство даже активно поощряет стремление польских беженцев влиться во французское общество. В1837 году из 6130 зарегистрированных беженцев около 4000 заняты «в разных отраслях ремесел, наук, торговли и промышленности». Среди них особенно много врачей, преподавателей языка, чиновников, служащих на железной дороге и в государственном аппарате”.

ЕЩЕ НЕДОСТАТОЧНО «ОГОСУДАРСТВЛЕННОЕ» ОБЩЕСТВО Хотя проект закона 1832 года в конце концов был одобрен парламентом, следует подчеркнуть, что правительство было вынуждено согласиться с одной очень существенной поправкой. Согласно этому закону, вид на жительство во Франции могли получить только те беженцы, которые живут на пособие от государства (самые неимущие, а значит, самые радикальные в плане политическом). С другими следовало обращаться как с французами, в согласии с принципом, о котором напомнил один из депутатов: они «приехали во Францию, но не утратили свободы». Итак, первый важный этап в юридически-бюрократическом конструировании категории «беженцев» касается только тех из них, которые пользуются помощью государства. Разумеется, эта поправка, уменьшающая репрессивную составляющую закона, стала плодом уступок государства требованиям оппозиции. Однако при этом она отразила важную функцию либерального государства — функцию «благотворительную». В рассматриваемую эпоху никто не оспаривает необходимости оказывать неимущим беженцам государственную помощь, поскольку «социальная политика» государства по- прежнему подчиняется традиционным принципам христианского милосердия и филантропии. В этом контексте беженец — в первую очередь неимущий человек, на которого обрушились несчастья и который временно изгнан из родной страны. Государственное пособие призвано помочь ему дождаться того момента, когда (вследствие изменения политического режима в родной стране или благодаря амнистии) он сможет вернуться на родину или же найдет себе занятие, позволяющее заработать на жизнь, и растворится во французском обществе. Тем не менее дискуссия о пособиях для беженцев прекрасно показывает, что, когда речь заходит об оказании государственной помощи отдельным личностям, само функционирование парламентской системы заставляет власть имущих поощрять вмешательство государства в жизнь гражданского общества. Суммы, выделяемые на помощь беженцам, ежегодно утверждались палатой депутатов. Поэтому государство было вынуждено давать отчет в их использовании и доказывать, что деньги действительно тратились на беженцев. В связи с этим Гизо рекомендует чиновникам, действующим в соответствии с законом 1832 года, «удостоверяться, что беженцы, которым они выплачивают пособие, в самом деле вынужденно покинули родные страны под влиянием политических событий, ибо в противном случае у нас не будет отбою от бродяг, рецидивистов и всех неимущих, ищущих средств к существованию»21. Однако, действуя таким образом, правительство приступает к процессу «категоризации», а этот процесс неминуемо влечет за собой долгую парламентскую дискуссию о том, кого должно считать «беженцем»22. В последующие годы желание уменьшить расходы на пособия для беженцев заставляет некоторых депутатов изобретать все более хитроумные способы разделения беженцев на группы. Так, граф де Траси предлагает выделить в отдельный разряд «таких лиц, которые в силу возраста, пола и положения не могут добывать себе пропитание».

Однако время для построения «социальных категорий» еще не пришло. Проект графа де Траси наталкивается на сопротивление депутатов, убежденных в том, что «людям истинно гостеприимным не пристало делить беженцев на разряды». Даже министр внутренних дел выступает против этого предложения, которое он называет «непредусмотрительным введением новых категорий»23.

Не следует, однако, видеть в политике выплаты пособий только плод либеральной философии. Причины того, что у отделения государства от гражданского общества имелось в ту пору столько убежденных защитников, коренятся также и в экономическом и социальном контексте тогдашней эпохи. Как ни удивительно, проблема въезда польских беженцев на территорию Франции не заинтересовала ни одного из участников дискуссии 1832 года. Речь не идет о том, должна ли Франция принимать этих беженцев на своей территории. Это само собой разумеется, тем более что в это время полиция еще не имела средств контролировать въезд в страну. Чтобы понять, каким образом ставился в ту эпоху вопрос о беженцах, следует иметь в виду, что французское общество было тогда в очень слабой степени «огосударствлено». Для того чтобы закон применялся в равной мере на всей территории страны, правительство должно обладать достаточными людскими и материальными ресурсами. Между тем в первой половине XIX века ни того ни другого ему явно не хватало. Пирамидальная и централизованная структура французского государства, конечно, облегчала воплощение в жизнь политических решений, однако неразвитость средств сообщения и слабость местных администраций делала исполнение закона весьма проблематичным. Государственные чиновники могут заставить уважать тот или иной закон лишь в том случае, если они имеют возможность воздействовать на всех людей, подлежащих их власти. А это, в свою очередь, возможно лишь тогда, когда люди эти, как минимум, занесены в какую-нибудь «бумагу», переписаны. Именно для того, чтобы осуществить на практике идеи Конституции 1791 года, республиканские власти в 1792 году постановили поручить всем мэрам вести книги записей актов гражданского состояния (прежде дело это находилось в ведении Церкви), ибо иных письменных форм удостоверения личности в ту пору не имелось, а без них оказалось бы невозможным участие людей в политической жизни и, больше того, в жизни гражданского общества24. Сходным образом государство стремится опираться на письменные документы для того, чтобы проверить, в самом ли деле личности, просящие вспомоществования, являются беженцами. По мнению министра юстиции, беженцами следует считать иностранцев, «не имеющих паспорта и не могущих прибегнуть к помощи какого бы то ни было посла, который разрешил бы им присутствовать на нашей территории». Однако очень быстро выясняется, что этого критерия совершенно недостаточно. Многие иностранцы, не являющиеся беженцами, не имеют паспортов, и, наоборот, определенное число польских изгнанников имеют паспорта, выданные французским посольством в Варшаве. Все это свидетельствует об «иррациональном» характере использования государственными чиновниками той эпохи такого документа, как «удостоверение личности». Чиновники требуют, чтобы беженцы представляли им свидетельства о рождении, документы, подтверждающие их принадлежность к той или иной «национальности» и удостоверяющие социальное положение, которое они занимали в своей родной стране. Однако беженцы чаще всего не могут предоставить такие бумаги: либо потому, что на их родине письменные документы распространены еще меньше, чем во Франции, либо потому, что им не удается их получить. Сталкиваясь с отсутствием документов и с обилием поддельных бумаг, чиновники оказываются вынуждены опираться на показания свидетелей, прибегать к традиционной технике идентификации личности — такой, как опросы очевидцев и очные ставки. Для того чтобы выписать тому или иному беженцу пособие, требуются свидетели, которые подтвердили бы его «благонравие». На местах оценкой показаний беженцев занимаются комиссии нотаблей; они изучают их физический облик и взвешивают правдивость их утверждений. В этом контексте пособия, как и паспорта, оказываются наилучшим способом материализации существования индивидов, к которым пока не найдено иного подхода. Беженцы в эту эпоху — еще не люди, «обладающие правами», но лица, ищущие милостей. Они подпадают под контроль государства лишь в те моменты, когда физически предстают перед глазами людей, выписывающих им пособия. Чтобы получить причитающуюся ему сумму, беженец обязан ежемесячно являться в мэрию. Сходным образом всякий человек (и француз, и иностранец), желающий перебраться из одного кантона в другой, должен испросить у префекта или мэра паспорт. В эту эпоху министерство внутренних дел занимается и надзором, и благотворительностью по той причине, что государственные чиновники должны «не сводить глаз» с тех личностей, за которыми они желают осуществлять наблюдение; регулярная раздача пособий облегчает эту процедуру. Именно в связи с этими обязанностями чиновников категория «беженцев» начинает обретать материальную форму. Принятие закона 1832 года влечет за собою перевод беженцев из ведения военного министерства в ведение министерства внутренних дел, в рамках которого в 1833 году создается особый «отдел иностранных беженцев», где собирается информация, предоставляемая мэрами и префектами. В тот момент, когда беженец является в мэрию просить о пособии, мэр записывает в специальный журнал его имя, время и место рождения, причины, по которым он приехал во Францию, социальное положение; сведения эти передаются префекту, а от префекта поступают к министру внутренних дел, который в конечном счете и принимает решение о выплате пособия и его размерах. Благодаря этим журналам создаются первые списки «национальностей». Общую статистику всех беженцев установить еще невозможно, однако благодаря выплатам государственных пособий становится возможным учесть по крайней мере всех беженцев, получающих помощь от государства.

Как «представительствовать» за иностранцев, подвергающихся преследованиям?

«СОЦИАЛЬНАЯ ЗАЩИТА» И НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ ЕВРОПЕЙСКИХ ОБЩЕСТВ Теперь оставим Июльскую монархию и перенесемся на полтора века вперед. Право на убежище сделалось одним из центральных вопросов европейской политики в 1980-х годах, во время дискуссии вокруг истинных и «поддельных» беженцев. Сегодня проблема критериев, позволяющих отличить правду от лжи в словах людей, просящих убежища, волнует все общество; причина этого всеобщего интереса в том, что сегодня беженцы стали настоящей социальной категорией, юридическое определение которой дано в тексте Международной Женевской конвенции, принятой 28 июля 1951 года. В статье і этой конвенции говорится, что термин «беженец» применяется ко всякому иностранцу, который, покинув родную страну и «имея основания бояться преследований по причине своей расовой принадлежности, религиозных убеждений, национальности, принадлежности к определенной социальной группе или своих политических убеждений, не может или, по причине этого страха, не хочет просить защиты у правительства собственной страны». Таким образом, причисление к категории «беженцев» производится в соответствии с универсальным критерием — фактом преследований и отсутствием защиты в родной стране. Чтобы понять причины, приведшие к принятию этой конвенции, нужно остановиться подробнее на понятии «государственной защиты». Понятие это начинает обретать настоящий вес только в конце XIX века, в тот момент, когда в Европе воцаряется «протекционизм». В обстановке Великой депрессии, которая вызывает внезапный и чрезвычайно резкий рост безработицы, у государства появляется новая функция — брать на себя материальное обеспечение граждан. Вследствие целого ряда факторов: введения «всеобщего» голосования при Третьей республике, создания партий, демократизации прессы — «частные» интересы всех социальных групп оказываются «представлены» на политической сцене. Под влиянием экономического кризиса благосостояние низших слоев общества существенно ухудшается, и их нищета превращается в один из главных предметов внимания парламентской политики, поскольку именно эти классы, в силу своего количественного превосходства, составляют наиболее значительную часть электората. В связи с проблемой, интересующей нас в данном случае, следует напомнить, что если Июльская монархия строила свое определение «гражданства» на исключении этих наиболее широких народных слоев, то Третья республика в аналогичном случае исключала женщин и несовершеннолетних. О «всеобщем» голосовании можно в этом случае вести речь, только исходя из того, что гражданин «представительствует» за свою семью. Расширение избирательного права и распространение его на всех совершеннолетних мужчин позволяет создать демократию глав семейств, которая превращает внутрисемейные отношения в узы, связующие «гражданское сообщество» с «сообществом национальным». Узы эти недостаточны для того, чтобы специфические интересы женщин были по-настоящему «представлены» на политической сцене. Тем не менее они позволяют тем, кто стоит во главе государства, четче отделить права граждан от прав коренных жителей. Количество женщин и несовершеннолетних, входящих в число лиц наемного труда, постоянно возрастает. Поэтому вопрос о социальной защите касается их самым непосредственным образом, хотя гражданскими правами они не обладают. Конечно, в определенной степени государство всегда было обязано помогать бедным, проживающим на его территории. Однако, как было показано в недавнем исследовании, убеждение, что каждое государство должно заниматься только «своими собственными» бедняками, родилось лишь в XIX веке25. Критерий верности государству, с помощью которого, как мы помним, Боден в XVI веке отличал «коренных жителей» от «чужеземцев», отныне служит для отделения тех, кто имеет право на социальную защиту со стороны государства, от тех, кто на нее права не имеет. Введение в обиход социального права — по всей вероятности, один из наиболее мощных факторов, способствовавших «национализации» европейских обществ в конце XIX века. Все великие социальные законы, принятые в это время, содержат множество пунктов, ущемляющих права иностранцев; произошло это прежде всего потому, что одной из главных целей принимавших эти законы была охрана национального рынка труда. Не останавливаясь на этом вопросе подробно, подчеркну лишь, что отныне иностранец уже не может осуществлять свою профессиональную деятельность, не получив предварительно от министерства иностранных дел разрешения проживать во Франции. А разрешение это выдается только в тех случаях, когда испрашивающий его индивид не является для коренных жителей конкурентом на рынке труда. Принятие этих новых установлений совершается в обстановке интенсивной политической мобилизации, которая позволяет представителям народа дать четкие определения символам «национального сообщества», от имени которого они говорят, и в то же самое время выработать негативные, снижающие образы тех, против кого направлена вся логика социальной защиты, — а именно против иностранцев. Если гуманистические и демократические идеалы при этом, несмотря ни на что, остаются в силе, то лишь по той причине, что иностранцы по большей части также являются выходцами из государства- нации, которое защищает их интересы. Отсюда — первостепенное значение международных конвенций об иммигрантах, посредством которых представители различных суверенных народов защищают права граждан своих собственных государств. Именно тем значением, которое приобрела проблема «национальной защиты» (или национального «протекционизма»), объясняется, на мой взгляд, интерес правительства Третьей республики к национальности (nationality), а не только к гражданству (citoyennete). Как прекрасно показывает дискуссия, предшествовавшая принятию в 1889 году первого французского закона о национальности, главной целью, к которой стремились законодатели, было отыскание свойства, общего для всех французов, — принципа идентичности, на котором можно было бы построить единую группу и объяснить ее целостность. Закон этот, принятый после восьмилетнего парламентского обсуждения, является в социологическом плане итогом процесса институционализации такой социальной группы, как «суверенный народ», — именно благодаря этому «суверенному народу» и внутри его смогут возникнуть другие социальные группы (пусть даже некоторые из них появятся на свет одновременно с этой главной социальной группой).

Однако эта институционализация народа может стать эффективной лишь при значительном развитии бюрократии. Поскольку политику социальной защиты невозможно привести в действие, не опираясь на такой фундаментальный критерий, как принадлежность индивида к определенному государству, одной из главных отраслей юридически-бюрократической категоризации становится определение национальности индивидов. А поскольку национальность человека можно определить, только исходя из его места рождения и родственных уз, главным предметом государственных усилий, предпринимаемых для идентификации, становится установление гражданской идентичности индивидов. Не стану останавливаться здесь особенно подробно на этой «идентификационной революции», с которой начинается эпоха тирании «удостоверений личности»26. Напомню лишь, что революция эта — не что иное, как итог процесса территориализации государства, который начался в XVIII веке. Упразднив внутренние паспорта, Третья республика вводит в действие фундаментальный принцип демократии: гражданам и членам их семей предоставляется право свободно перемещаться внутри родной страны. Гомогенизацию национальной территории можно рассматривать как пространственную форму культурной гомогенизации суверенного народа. Однако в то же самое время первостепенную важность приобретает контроль границ. Отныне паспорт выдает исключительно то государство, от которого зависит индивид, этот паспорт испрашивающий. Соответствующие службы (то есть, если речь идет о Франции, министерство внутренних дел) выдают его только после того, как изучат личность индивида и удостоверятся в том, что он не разыскивается полицией. Таким образом вводится в действие новая форма разделения труда между государствами. Государство, в котором человек родился, выдает документы, удостоверяющие личности своих граждан, но этих документов (и прежде всего паспорта) уже недостаточно для того, чтобы проживать в другой стране, ибо только власти «принимающей» страны могут разрешить и запретить иностранцам доступ на подведомственную им территорию.

ЦЕЛИ ЖЕНЕВСКОЙ КОНВЕНЦИИ Эти резкие изменения позволяют понять, почему сегодня международное право определяет беженца прежде всего как индивида, который не может пользоваться защитой того государства, где он родился. Мало того, что люди, являющиеся жертвами политических преследований, испытывают материальные, физические и моральные страдания. Они — и здесь преследования достигают своего апогея — выпадают из системы принадлежности к тому или иному государству, а между тем в современном мире именно государство определяет и гарантирует гражданскую идентичность, иначе говоря, социальное существование личностей. Масштабы и значение этой проблемы общественное мнение начало осознавать после окончания Первой мировой войны. Из-за военных действий и революций десятки миллионов людей были вынуждены покинуть родные страны, но не нашли страны, которая согласилась бы счесть их своими гражданами. Поскольку вопрос такого рода мог быть решен только на международном уровне, Лига наций постановила создать Верхов - ный комиссариат по делам беженцев, который вплоть до наших дней играет ведущую роль в защите прав беженцев. Поскольку беженцы представляют собой крайнюю социальную категорию, на их примере удобно продемонстрировать цели, преследуемые всякой категоризацией. Но прежде необходимо кратко обрисовать историю переговоров, результатом которых стало определение данной юридической категории. Поскольку беженцы по определению не находятся под защитой какого бы то ни было государства, они не могут быть «представлены» внутри этих государств. Их интересы отстаивают — не прямо, а опосредованно — лишь чиновники, нанятые международными организациями, а также члены неправительственных ассоциаций по защите «прав человека». Однако ни Лига наций, ни Организация Объединенных Наций ни в малейшей степени не являются мировым государством. Иначе говоря, они не обладают суверенитетом и не имеют возможности навязывать свои взгляды национальным государствам. Следовательно, судьба беженцев зависит от представителей суверенных народов. А те вовсе не склонны соглашаться с такими юридическими постановлениями, которые могут подвергнуть сомнению незыблемость их суверенитета. Вся история переговоров, в результате которых категория «беженцев» получила юридическое определение, есть не что иное, как цепь непрестанных усилий, к которым прибегали представители национальных государств, отстаивая неизменность своих прерогатив. Они, например, всячески старались отсрочить принятие такого определения, которое было бы основано на универсальном критерии политического преследования, хотя к этому критерию прибегали все, кто интересовался этим вопросом еще со времен Французской революции. В период между двумя войнами международные соглашения на эту тему дают определение группам правомочных лиц, исходя из критерия национального происхождения. По мере того как преследования начинают распространяться на новые народы, число категорий беженцев возрастает. После русских и армян этот статус получают народы Ближнего Востока, затем, в 1930-х годах, немцы, судетские немцы, австрийцы. Однако вследствие протестов правительства Муссолини, обращенных к Лиге наций, итальянским антифашистам в таком статусе было отказано. После Второй мировой войны рост гуманистического сознания и наличие во всем мире огромного числа беженцев позволяют выработать универсальное определение этой категории. Тем не менее изучение хода переговоров, предшествовавших подписанию Женевской конвенции, позволяет убедиться, что национальные интересы по-прежнему играли во всем этом процессе первостепенную роль27. Это хорошо видно на примере той позиции, которую занимала в этих дискуссиях Франция. У Франции, как и других государств, имелись собственные интересы, связанные с ее геополитическим положением и недавней историей. В период между двумя войнами именно Франция приняла на своей территории самое большое число беженцев (в 1939 году их было около 8оо ооо). После окончания Второй мировой войны далеко не все они сумели интегрироваться во французское общество (прежде всего это касалось испанцев, которые в массовом порядке переходили границу в 1939 году, спасаясь от диктатуры Франко). По этой причине французская делегация в Женеве отстаивала ограничительное толкование категории «беженцев»; противоположную позицию занимала Великобритания, которая особенно ревностно придерживалась «универсалистской» точки зрения, поскольку стремилась заручиться поддержкой неправительственных организаций и благодаря этому усилить свои позиции в Верховном комиссариате по делам беженцев и в Организации Объединенных Наций. Однако позицию Франции невозможно объяснить только ее национальными особенностями. В сущности, «французская точка зрения» есть не что иное, как результат целого процесса, в ходе которого в единое целое переплавлялись интересы, изначально совершенно различные. Те, кто выступает на международной сцене от имени Франции, осуществляют работу, сравнимую с той, которую делают «рупоры», выразители интересов социопрофессиональных групп. Однако в данном случае процесс гомогенизации интересов происходит, так сказать, на более высоком уровне, ибо целью его является слияние воедино тех мнений, которые фигурировали на национальной политической сцене и сами по себе уже были плодом гомогенизации «изначальных», «низовых» интересов. Французская позиция, отстаиваемая в Женеве, стала плодом двойной унификации. Первая имела политическую природу. Она вытекала из самого функционирования демократии. В демократическом обществе политический лагерь, победивший на выборах, становится представителем всей страны в целом. По этой причине правительство, хотя оно и не может оставлять без внимания разнообразные запросы общества, обязано, во имя интересов нации, защищать интересы собственного политического лагеря. Если в Женеве французскую делегацию в первую очередь заботило как можно более жесткое ограничение числа и прав беженцев, то причина этого — прежде всего в обстановке холодной войны: дело в том, что многие беженцы, находившиеся в то время во Франции, были активными членами коммунистической партии. Поэтому позиция французской делегации в Женеве совершенно очевидным образом объяснялась желанием ограничить влияние Французской коммунистической партии. С другой стороны, гомогенизация различных позиций и выработка того, что будет фигурировать на дипломатической сцене как «точка зрения Франции», имели и административную природу. Накануне подписания Женевской конвенции во множестве устраивались собрания, посвященные подготовке переговоров28. На этих собраниях каждое министерство отстаивало свои собственные интересы перед чиновниками министерства иностранных дел, которым предстояло выступать от лица всех. Министерство внутренних дел требовало совершенно недвусмысленно обозначить в конвенции, что у беженцев есть обязанности и что они не должны нарушать общественный порядок. Министерство труда напоминало о том, что беженцы, как все прочие иностранцы, обязаны подчиняться законам об охране рынка труда. Министерство иностранных дел, в чьи обязанности входит представлять интересы Франции на международной арене, проявляло большую чувствительность к дипломатическим аспектам проблемы и пыталось умерить протекционистский пыл своих коллег, дабы не слишком повредить «международной репутации Франции». Французская позиция, представлявшая собою компромисс между всеми этими тенденциями, растворилась в компромиссе высшего порядка, какой представляла собой сама Женевская конвенция. «Интересы Франции» были приняты во внимание, поскольку в окончательном тексте присутствовало упоминание об «обязанностях» беженцев и было указано, что действие конвенции не распространяется на события, предшествующие 1951 году. В течение 1960-1970-х годов ограничения эти были постепенно сняты. Но вовсе не потому, что суверенные народы отказались от своих прерогатив. Дело было скорее в том, что национальные интересы развитых стран заставляли их держаться по отношению к иностранцам более открыто: промышленный рост требовал притока иммигрантской рабочей силы.

УДОСТОВЕРЕНИЯ ЛИЧНОСТИ Впрочем, главная причина, приведшая к универсализации категории «беженцев», заключалась в другом: Женевская конвенция предоставила государствам полную свободу в том, что касается административной процедуры идентификации личности. Чтобы понять важность этого обстоятельства, следует напомнить, что в период между двумя войнами статус беженца получали не столько отдельные люди, сколько целые группы. В соответствии с соглашениями, которые Верховный комиссариат по делам беженцев заключал с «принимающей стороной», управления по приему беженцев имели право сами удостоверять русское, армянское, немецкое происхождение своих соотечественников; этого было достаточно для того, чтобы они получали возможность находиться под защитой международного права. Однако эти договоренности ставили министерства внутренних дел, чиновникам которых предстояло вписать в удостоверение личности беженца его «национальное происхождение», перед неразрешимыми проблемами. В эпоху Июльской монархии и вплоть до начала Третьей республики администрация устанавливала гражданство и «национальность» людей, полагаясь в основном на их собственные показания. Это делало возможным составление списков «поляков» или «итальянцев», несмотря на то что в рассматриваемую эпоху ни Польша, ни Италия не были отдельными государствами и ни тот ни другой народ не обладал суверенитетом. Начиная с 1876 года, когда во Франции была проведена перепись населения, французская администрация перестала полагаться на показания самих индивидов. Теперь для французских чиновников существовали не «поляки», но «российские подданные», «австровенгерские подданные» и проч. Согласно демократическому принципу идентичности управляющих и управляемых, каждый индивид может считаться «представителем» своего суверенного народа. Исходя из этого, французская администрация не имела права признавать «российского подданного» «поляком», ибо это означало бы, что французское государство признает существование польского «народа». Между тем с юридической точки зрения право признания нового государства — действие, которое вправе совершить только представители суверенного народа. Государственные чиновники осуществляют исполнительную, а не законодательную власть и потому не имеют права употреблять названия национальностей, противоречащие принципу подчинения индивидов государству. Именно по этой причине после официального признания французским правительством Советского Союза в 1924 году беженцы, которых большевики лишили всего, включая национальность, в глазах французской администрации внезапно перестают быть «русскими» и превращаются в людей «русского происхождения»29. Что же касается беженцев, приехавших во Францию из стран, не признанных Францией в качестве суверенных государств, то им чиновники французской администрации не оставляют даже их национального происхождения. Беженцы-«украинцы» в период между двумя войнами последовательно именуются людьми «русского происхождения». Эта новая административная логика нередко приводит к тому, что людям навязывают «национальное происхождение» помимо их воли. Так, в апреле 1940 года Федерация австрийских эмигрантов выразила решительный протест против действий французских полицейских чиновников, которые ставили в их виде на жительство помету «немецкие беженцы»; австрийцы подчеркивали, что вследствие «насильственной аннексии их родины Гитлером» они вовсе не превратились в «германских подданных». После Второй мировой войны судьба австрийцев постигла многих других беженцев, спасшихся от нацистов. Те, кого вишист- ское правительство в соответствии со своими антисемитскими законами именовало «евреями», теперь снова превратились в «германских подданных». Те евреи, которые в 1941 году лишились гражданства, с официальной точки зрения превратились в «апатридов»; следовательно, в их удостоверениях личности следовало писать: «Не может доказать гражданства; национальное происхождение — германское». Однако сразу после окончания войны «германское национальное происхождение» представляло собой клеймо, обрекавшее его обладателя на полную отверженность. Кроме того, под давлением Советского Союза лица «германского происхождения» (Volksdeutsche) были исключены Международной организацией беженцев ([’Organisation Internationale des Refugies — OIR) из списка людей, имеющих право на международную защиту. Поэтому многие из антифашистов, бежавших из Германии, отказывались получать удостоверение личности с такой записью, что вызывало гневные протесты французской полиции. «Ссылаясь на то, что они сами были жертвами нацистского режима или участвовали в борьбе с ним, — пишет начальник полиции префектам, — они желают исключить из своих удостоверений личности какие бы то ни было упоминания об их германском происхождении. Обращаю ваше внимание на то, что требования эти выполнены быть не могут, поскольку указание на этническое происхождение иностранца — неотъемлемый элемент удостоверения его личности»30.

Именно для того, чтобы взять под защиту индивидуальные свободы и помешать бюрократии по-прежнему навязывать беженцам национальное и этническое происхождение, Международная организация беженцев в 1948 году постановила предоставлять статус беженцев не группам, но конкретным людям. Это решение, которое с некоторыми уточнениями поддержала и Женевская конвенция, ставит присуждение статуса беженца в полную зависимость от административной логики идентификации личности: испрашивающий статуса обязан доказать, что «имеет основания» бояться преследований. Чтобы выработать универсальное определение, которое могло бы применяться во всем мире и работать в бесчисленных конкретных ситуациях, Женевская конвенция предлагает для определения юридической категории «беженцев» самые абстрактные и общие критерии. В тексте конвенции не разъясняется, что понимается под словами «преследования» и «угроза». Однако, как мы уже видели, для того чтобы юридическая категория сделалась социальной реальностью, процесс категоризации должен быть жестко увязан с процессом идентификации личности. Пример беженцев показывает, что чем более абстрактный и универсальный характер имеет категория, тем большее значение приобретают административные процедуры идентификации, ибо именно они вкладывают в категорию социальное содержание. По этой причине Женевская конвенция возлагает обязанность производить индивидуальную идентификацию беженцев на государства, которые являются «принимающей стороной». Сразу после войны чиновники Международной организации беженцев занимались этим исключительно потому, что европейские страны были обескровлены войной. Однако все понимали, что это не что иное, как временный выход из положения. Как мы видели, понятие суверенитета теснейшим образом связано с понятием государства. Поскольку единого мирового государства не существует, осуществление Женевской конвенции могло быть возложено исключительно на национальные государства. Поэтому Женевская конвенция была введена в действие лишь после ратификации ее текста каждым из подписавших ее государств. Благодаря этой процедуре государства получили возможность истолковывать конвенцию в наиболее благоприятном для себя смысле31. Однако главная особенность Женевской конвенции, позволяющая национальным государствам ставить интересы «суверенных народов» выше интересов беженцев, заключается в том, что государства, ее подписавшие, вправе сами определять процедуру признания тех или иных людей беженцами и правила, согласно которым это признание осуществляется. Французское правительство воспользовалось этим для того, чтобы, в соответствии с законом от 25 июля 1952 года, создать национальную организацию под названием «Французский отдел по защите беженцев и апатридов» (l’Office Fran^ais de Protection des Refugies et des Apatrides — OFPRA), подчиняющуюся министерству иностранных дел. Именно на чиновников этого отдела была возложена обязанность решать, кто из людей, просящих убежища во Франции, достоин считаться беженцем в том смысле, какой вкладывает в эту категорию Женевская конвенция32.

Хотя придание критерию «преследование» универсального смысла сделало вопрос о национальном происхождении беженцев менее острым, чем до войны, важности он все равно не потерял. В тексте Женевской конвенции понятию «преследования» не дано четкого определения, однако ясно, что оно подразумевает преследования по политическим мотивам. Ріоэтому, когда чиновники из Отдела по защите беженцев и апатридов рассматривают очередное прошение, они вынуждены принимать во внимание политический режим, действующий на родине человека, который просит убежища. К тому же ограничительное толкование Женевской конвенции, которого придерживаются служащие Отдела, заставляет их считать достойными рассмотрения только заявления людей, подвергающихся преследованиям со стороны государства. Если человек, который просит убежища, был вынужден покинуть родную страну по причине политических проблем, которые в Париже считают просто «волнениями», «полицейскими мероприятиями» или даже «гражданской войной», не связанной напрямую с действиями местного правительства, такому человеку парижские чиновники в статусе беженца отказывают. Flo этой причине алжир- цы, покидающие родную страну из-за свирепствующих там репрессий и терроризма, не могут сегодня получить статус беженца. Но мало того, что это ограничительное толкование Женевской конвенции позволило Отделу по защите беженцев и апатридов исключить из категории «беженцев» весьма значительное число просителей. Оно также дало чиновникам Отдела очень большую свободу маневра в обращении с просителями. Вся эволюция применения демократического принципа «суверенитета народа», которую мы вкратце описали выше, привела к сосредоточению в руках государственных чиновников средств, позволяющих производить идентификацию индивидов и как частных лиц, и как членов той или иной социальной «категории». В этом смысле весьма характерно, что одна из главных задач Отдела по защите беженцев и апатридов заключается в возвращении беженцам гражданской идентичности. Отдел имеет право — «после проведения расследования, если в том есть необходимость» — выдавать беженцам «документы, позволяющие им либо принимать участие в гражданской жизни, либо подчиняться законам принимающего их государства и международным соглашениям об их защите, — в частности, бумаги, заменяющие акты гражданского состояния». Официальный характер этих документов удостоверяется подписью директора Отдела, благодаря которой они обретают статус «подлинных». Таким образом, «защита» беженцев заключается прежде всего в предоставлении им гражданской идентичности, которой не может предоставить им родное государство. Однако для того, чтобы удостоверить идентичность просителя и убедиться, что он в самом деле входит в категорию беженцев, как ее определяет международное право, администрация должна потребовать доказательств у самого просителя. Меж тем решение Отдела по защите беженцев и апатридов, согласно которому статус беженца может быть присвоен только человеку, преследуемому родным государством, делает практически невозможным предоставление письменных доказательств этого преследования. Чаще всего такие лю- ди бегут из родной страны, не имея возможности захватить с собой даже удостоверение личности. Нередко они имеют при себе поддельные удостоверения, которые требовались на родине как раз для того, чтобы избежать преследований. Кроме того, правительства тех государств, где люди подвергаются преследованиям, знают, что мировое сообщество их осуждает. Поэтому государства чаще всего преследуют инакомыслящих под покровом тайны. Конечно, если жертвы принадлежат к политической элите (политические деятели, интеллектуалы и проч.), преследования не могут остаться незамеченными и общественное мнение демократических стран во всеуслышание протестует против них. Однако, если жертвы принадлежат к не столь высоким слоям общества, их преследование может проходить совершенно незаметно, не оставляя следов. Человек, который просит убежища, может неопровержимо доказать, что он «настоящий» беженец, только если государство, откуда он бежал, письменно подтвердит, что он подвергался преследованиям. Однако в таком случае это государство в определенном смысле взяло бы его «под защиту». А в таком случае этого человека уже нельзя было бы считать «настоящим» беженцем. Таков порочный круг, из которого до сих пор не могут найти выхода люди, обсуждающие вопрос о праве предоставления и получения убежища. Категория «беженцев» отличается от остальных категорий именно тем, что люди, которые вправе входить в нее, не могут предоставить бумаг, удостоверяющих это право. По этой причине члены Отдела по защите беженцев и апатридов и Кассационной комиссии принимают решения, исходя из степени правдоподобия рассказа просителей о тех преследованиях, которым они подвергались. Однако чиновники французского государства не могут не быть пристрастны в решении этого вопроса, поскольку их главная цель — защита «национальных интересов». Начиная с 1980-х годов, в связи с ростом безработицы и ксенофобии, вопрос о беженцах приобрел огромную важность, и чиновники Отдела по защите беженцев и апатридов стали оценивать рассказы тех, кто просит убежища, еще строже, чем прежде. Та легкость, с которой французское государство, продолжая на словах клясться в верности Женевской конвенции, на деле резко ограничило число официально признанных беженцев (в то время как во всем мире количество беженцев продолжает расти) доказывает — если этот факт нуждается в доказательствах, — что основным оружием, к которому прибегают государства, отстаивая интересы суверенного народа, остается главенство административной процедуры идентификации личности.

Для того чтобы беженцы смогли образовать отдельную «группу», было необходимо, чтобы кто-то представлял их интересы

на национальной политической сцене. Однако демократическая логика суверенного народа делала невозможным такое положение, при котором особые интересы группы лиц иностранного происхождения были бы представлены таким образом. Беженцы образуют социальную категорию в первую очередь потому, что они не принимали непосредственного и коллективного участия в той социальной работе, которая привела к образованию их коллектива. Это, разумеется, не означает, что их проблемы на политической сцене не «представлены» вовсе. Напротив, как мы видим, в последние годы об этих проблемах говорят все больше и больше. Однако, поскольку сами беженцы не имеют возможности отстаивать свои интересы, они остаются всего лишь объектами политической дискуссии и оказываются в центре внимания лишь в те моменты, когда их присутствие на французской территории превращается в «проблему», Именно политические дискуссии об этой «проблеме» создают то восприятие беженцев, которое существуют у «простых людей». В зависимости от своих политических взглядов граждане становятся либо на «административную» точку зрения (и принимаются обличать лжебеженцев, беженцев-самозванцев), либо на точку зрения «гуманную» (и принимаются жалеть «несчастных» беженцев), причем обе эти позиции в конечном счете производят один и тот же эффект, а именно — приводят к полной деполитизации вопроса о праве на убежище, тогда как на самом деле из всех понятий, какие выработала европейская мысль за время своего существования, это понятие политизировано в наибольшей степени. Однако необходимость создать такое представление о самих себе, которое совпадало бы с ожиданиями «судей», заставляет беженцев рассказывать не о действительно перенесенных ими страданиях, а о том, что, как им кажется, следует рассказывать французам, чтобы прослыть в их глазах «настоящими» беженцами. Изучая эти рассказы, очень быстро приходишь к выводу, что центральное место в них занимают описанные выше стереотипы. Не имея возможность доказать с помощью «бумаг», что они — настоящие беженцы, люди, просящие убежища, подчеркивают в своем повествовании те символические знаки, которые могут придать их рассказам «официальный» характер, и перенимают, используя в собственных целях, те приемы, каким пользуются чиновники, «удостоверяющие» личности беженцев (печати, административные формулы и проч.). В то же самое время они стремятся подчеркнуть в своих рассказах «жалостные» детали, надеясь тем самым пробудить снисхождение в тех, кому поручено решать их судьбу33. Пример беженцев прекрасно иллюстрирует ту двойную логику порабощения, на которой Мишель Фуко основывал свой анализ огосударствления отношений власти. Если люди, которые просят убежища, изо всех сил стараются соответствовать нормам тех, в чьей власти они находятся, то лишь потому, что хотят обрести статус, иначе говоря — в данном случае — новую гражданскую и коллективную идентичность, которая позволит им начать новое существование. Знаком вхождения в эту новую жизнь становится удостоверение беженца, которое выдает Отдел по защите беженцев и апатридов. Удостоверение это имеет материальные приметы (цвет, печать), превращающие его в символ, с которым беженцы себя идентифицируют; ведь этот документ придает материальную форму их принадлежности к определенной категории, служит воплощением их новой коллективной идентичности.

Примечания

1 Подробнее обо всем этом см.: Noiriel G. Le Creuset frangais: Histoi- re de l’immigration. Paris: Seuil, 1988; свое «прагматическое» видение истории я изложил в своих предшествующих работах.

2 См. об этом: Bruhns Н. Max Weber en France et en Allemagne // Revue europeenne des sciences sociales. Vol. 101 (1995). P. 107-121.

3 Boltanski L. Les cadres: La formation d’un groupe social. Paris,

1982. P. 53.

4 Offerle M. Sociologie des groupes d’interet. Paris, 1994; Desrosie- res A., ThevenotL. Les categories socio-professionnelles. Paris, 1988.

5 Ibid. P. 34.

6 Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault, un parcours philosophique. Paris, 1984. P. 302-303.

7 Weber M. Le savant et le politique. Paris, 1959. P. 112-113 [pyc. пер.: Вебер M. Избранные произведения. М., 1990. С. 644 и след.].

8 Beaud О. La puissance de l’Etat. Paris, 1994.

9 Националистические оттенки трудов Карла Шмитта не должны заслонять от нас того факта, что его размышления о природе государства во многом развивают концепции Макса Вебера (см.: Schmitt С. Theorie de la Constitution. Paris, 1993, особенно с. 342-357).

10 Habermas J. L’espace public: archeologie de la publicite comme dimension constitutive de la societe bourgeoise. Paris, 1986.

и См. об этой проблеме: ParienteJ.-C. Le langage et Pindividuel. Paris, 1973; см. также: RicoeurP. Soi-meme comme un autre. Paris, 1990.

P. 39-54.

12 Именно для того, чтобы четко разграничить эти два значения, Витгенштейн, например, употребляет слово Darstellung [изображение, исполнение] , желая подчеркнуть связь между объектом и образом, и слово Vorstellung, желая обозначить процесс восприятия образа субъектом. См.: Wittgenstein L. Remarques philosophiques. Paris, 1984, и особенно примечание переводчика на с. 51.

13 Большая часть фактических данных взята из моей книги: Noiriel G. La tyrannie du national: Le droit d’asile en Europe (1793-1993). Paris, 1991.

14 Цит. no: Vanel M. Evolution historique de la notion de Frangais d’o- rigine du XVIe siecle au Code Civil. Paris, 1945. P. 121. В результате 26 нивоза II года был принят декрет, согласно которому иностранцы полностью лишались права быть представителями народа.

15 Обсуждение этих проблем см. в особенности: Archives Parlemen- taires [АР]. Т. 76. Р. 361 (9 avril 1832); Т. 75. Р. 460 (21 fevrier 1832).

16 Об этих петициях см. архив Министерства иностранных дел, особенно: MD Pol. № 31.

17 АР. Т. 88. Р. 231 (2 avril 1834).

18 VanelМ. Op. cit. Р. 9. Конституция 1793 года утверждает совершенно недвусмысленно, что для того, чтобы стать гражданином Французской республики, французом быть не обязательно.

19 Ibid. Р. 8.

20 См.: АР. Т. 87. Р. 107 (4 mars 1834); Т. ш. Р. 377 (18 mars 1837);

Т. 120. Р. 689 (ier juin 1838).

21 АР. Т. 76. Р. 361 (9 avril 1832).

22 См. об этом: Mondonico С. L’asile sous la Monarchie de Juillet: Les refugies etrangers en France de 1830 a 1848. EHESS. These de doctorat d’his- toire. Paris, 1995.

23 Ibid. P. 279.

24 Noiriel G. L’identification des citoyens: Naissance de Tetat civil re- publicain // Geneses. 1993. Automne. № 13. P. 3-28.

25 BrubakerR. Citoyennete et nationalite en France et en Allemagne. Paris; Berlin, 1997.

26 В конечном счете эти нововведения конца XIX века позволили значительно уменьшить усилия, которые прежде тратились на социальный надзор. Отныне стало не обязательно не сводить глаз с подозрительных личностей. Теперь достаточно только периодически проверять документы, в которых значатся основные приметы их личности, их персональной идентичности.

27 О дипломатических переговорах, предшествовавших подписанию Женевской конвенции, см. Архив Министерства иностранных дел: NUOI. № 294, 295, 296; Y. Int № 605, боб, 607, 6о8.

28 См. документы, хранящиеся в Фонтенбло, в Центре современных архивов: Centre des Archives Contemporaine (CAC). Cote 770 623 № 169; 810 201 №1.

29 Об истории русской эмиграции в Европе см.: Klein-GousseffC. Immigres russes en France (1900-1950): Contribution a l’histoire politique et sociale des refugies. EHESS. These de doctorat d’histoire. Paris, 1996.

30 См. об этом: CAC Cote 880 502 № 14.

31 Чтобы поскорее прийти к соглашению, участники переговоров не стали уточнять, распространяется ли конвенция только на Европу или же она обязательна для всех стран мира. Текст конвенции оставляет возможность каждому из государств, ее подписавших, самостоятельно выбрать один из этих двух вариантов в момент ратификации документа.

32 Закон подразумевает, что лица, которым Отдел по защите беженцев и апатридов в просьбе отказал, могут обжаловать это решение, подав ходатайство в специальную кассационную комиссию.

33 Более подробно об этом см.: Noiriel G. La tyrannie du national:

Le droit d’asile en Europe, особенно главу «Преследования и искусство рассказа», с. 247-301.