Исторические кризисы

Если в предшествующих рассуждениях речь шла о постепенных и длительных воздействиях и переплетениях великих мировых сил, следующих одна за другой или соседствующих друг с другом, то в настоящем случае мы хотели бы обратиться к процессам ускоренного характера.

Они демонстрируют свое громадное отличие, а наряду с ним все же и удивительное сродство во многих отдельных чертах, основанное на общем для них всех человеческом начале.

Тем не менее, необходимо предварительно выделить простейшие кризисы, протекание и воздействие которых нам недостаточно известно, или те, о которых мы можем догадываться, основываясь на их более поздних состояниях.

К ним относятся древние переселения народов и нашествия. Они происходили либо в силу внутренней необходимости, как переселение этрусков из Лидии в Италию, либо в силу традиции ver sacrum (весны священной) у древних и, в особенности, у народов Средней Италии, либо в результате внезапного внутреннего волнения, как при восстании номадов для великих завоеваний вследствие появления в их среде крупных индивидуальностей (монголы под началом Чингисхана и арабы под руководством Мухаммеда).

Наивные народы в таких случаях рассматривали чужие земли как дар их собственных национальных богов и под их же поручительством осуществляли искоренение туземных обитателей этих земель, как например, израильтяне в Ханаане.

Несколько легковесно-оптимистическое представление о плодотворности подобных нашествий мы находим у Лазоля". Опираясь исключительно на событие германского нашествия на Римскую империю, он пишет: «Всякий великий народ, когда он в своей совокупности уже не может больше нести в себе известный нерастраченный заряд природных сил, которые могли бы осве-

жить и омолодить его, приближается к своей гибели и может возродиться благодаря затопляющей его варварской силе».

Но ведь не всякое нашествие есть омоложение, а лишь такое, которое осуществляет молодой, несущий культуру народ по отношению к народу со старой культурой.

Монголы — поскольку мы имеем здесь дело не с post hoc’, а с propter hoc" — оказали на азиатское магометанство воистину смертоносное воздействие, после которого его духовные производительные силы, бывшие до этого на высоком уровне развития, уже не смогли подняться. Напротив, ничто не доказывает, что сразу после Чингисхана появились какие-либо великие персидские поэты; те, что нам известны, или родились и получили образование еще перед его нашествием, или же, подобно суфиям, вообще не зависели от своего земного окружения. Кризисы, правда, порождают великое, но оно может стать в своем роде и последним. Даже и то, что две-три последующие, полностью мусульманизирован- ные монгольские династии еще строили роскошные мечети и дворцы, мало что доказывает. В целом же все монголы (в той мере, в какой они не включали в себя турок) были совсем чуждой и духовно уступающей расой, о чем свидетельствует их высший духовный продукт, а именно Китай.

И даже высокоразвитые кавказские расы вследствие своей воинственности и расположенности к кочевничеству в сочетании со специфической религией оказались обреченными на перманентное варварство, то есть, на неспособность влиться в более высокие культуры, как например, османские турки в качестве владык прежней византийской империи.

Сам ислам уже несет с собой некоторое варварство, мы видим в этом случае противоречие между двумя религиями — порабощающей и порабощенной. Сюда присоединяются отсутствие возможности совместного проживания (Konnubium), постепенное привыкание к постоянному дурному обращению и даже медленное искоренение порабощенного народа, при инфернальном высокомерии победителей, их привычка к полному презрению человеческой жизни; превращение этого господства над другими в составную часть их пафоса.

Спасение же возможно только при совместимости обоих народов на одной территории, а для исцеляющего совместного проживания эти народы должны по крайней мере принадлежать к одной расе, если исключить возможность последующего подъема расы, стоящей на более низкой ступени развития.

” Вследствие этого (лат.) этом случае все будет выглядеть скорее распадом. Вспомним дикое запустение германских королевств, сложившихся на территории прежней Римской империи. То, что германцы вели ужасную жизнь, проявляется в противоречащих их национальному характеру изменах. Создается впечатление, что германцы утратили свойственные их расе качества и взяли от римлян только худшее. Но со временем положение устоялось, и возникли подлинно новые нации; надо было только долгое время терпеть. Итог: существует здоровое варварство, в котором дремлют в скрытой форме высокие качества, но существует также и чисто негативное и разрушительное варварство.

Далее, можно очертить представление о войне как о кризисе народа вообще и как о необходимом моменте для более высокого развития100.

К убожеству всего земного относится то, что отдельный человек только тогда достигает, как ему кажется, полного осознания своей ценности, когда он сравнивает себя с другими и в зависимости от обстоятельств действительно дает им это почувствовать. Государство, закон, религия и нравственность прилагают все усилия, чтобы обуздать подобную склонность единичного человека, то есть, загнать ее вглубь индивидуума. Тогда открытое следование этой склонности станет для отдельного человека смехотворным, невыносимым, пошлым, опасным, предательским.

Однако, взаимная агрессия под тем или иным предлогом временами становится для некоторых народов допустимой и неотвратимой. Главный же предлог — это якобы отсутствие для народа иного выхода: «если не мы это сделаем, то сделают другие». Множество самых разнообразных внутренних причин возникновения войн, зачастую чрезвычайно сложных, мы оставляем пока вне нашего рассмотрения.

Народ действительно в полной мере познает силы своей нации только в войне, в соперничестве с другими народами, поскольку лишь тогда проявляется эта сила. И народ впоследствии будет стремиться достигнуть этой точки, чтобы закрепиться на ней; масштаб его притязаний в общем увеличивается.

Как философское обоснование благодетельности войны приводят изречение Гераклита: тс6А.ецожизни и собственности задаче достижения одной внезапной цели, обладает громадным нравственным превосходством над чисто насильственным эгоизмом отдельного человека; она развивает силы для служения всеобщему, причем именно высшему всеобщему, выражаясь в дисциплине, которая одновременно дает выход высшей добродетели героизма. Действительно, она одна раскрывает перед людьми величественное зрелище универсального подчинения всеобщему.

И поскольку, далее, только действительная сила может гарантировать долгий мир и безопасность, а война утверждает действительную силу, то в такой войне заключен будущий мир.

Но война должна быть по возможености справедливой и почетной, прежде всего, оборонительной войной, как греко-персидская война, которая способствовала всестороннему развитию сил эллинского мира, или война Голландии против Испании.

Затем, это должна быть действительно война за общее существование. Перманентные мелкие распри, например, заменяют войну, но не обладают ценностью кризиса; зачинщики междоусобиц в Германии XV в. очень удивлялись, сталкиваясь со стихийной силой, подобной силам гуситов.

Но и дисциплинированные кабинетные войны XVII и XVIII вв. приносили не более чем беду.

Совершенно особый случай представляют собой современные войны; хотя они и являются составными частями огромного всеобщего кризиса, но каждая из них сама по себе не обладает ни значимостью, ни размахом подлинного кризиса; гражданская жизнь остается при них в своей старой колее, и именно жалкие плачевные существа продолжают свое существование. Эти войны, однако, оставляют после себя невероятные долги, т. е. они подготавливают самый значительный кризис в будущем. И сама их краткость лишает их ценности в качестве кризисов: отчаянные силы не обретают полноту своего напряжения, а потому и не могут победоносно утвердиться на поле сражения. Между тем только благодаря им могло бы осуществиться действительное обновление жизни — другими словами, примиряющее упразднение старого существования новым, исполненным действительной жизни.

В конце концов, нет необходимости, как и в случае с названными выше нашествиями, предрекать при каждом обнаруженном разрушении некоторое, якобы следующее отсюда, омоложение. Наш земной шар, возможно, уже постарел (при этом неважно, насколько стар он sensu absoluto', т. е. насколько быстро он вращается вокруг Солнца, ведь он может быть при этом весьма юным). Нельзя предвидеть, когда окостеневшие великие страны обретут новую возможность после прохождения их звездного часа вступить в новый; таким же образом и целые народы могут подвергнуться уничтожению, не продолжив своего существования в качестве элементов в составе других народов.

Тем более, что часто справедливое сопротивление оказывается совершенно бесполезным, и самое большое, что здесь можно сделать, — это по крайней мере сохранить, как это сделал Рим, славу Нуманции для следующих веков, да и то в таких случаях, когда победитель оказывает уважение к величию покоренных.

Жалким выглядит допущение, что любое событие включено в некий проект мироустройства; это служит плохим оправданием для его реализации, поскольку всякое успешно осуществленное насилие является по меньшей мере скандальным, т. е. плохим примером. Единственным уроком, вынесенным из удавшегося злодеяния, совершенного сильнейшим, следует считать, что земную жизнь вообще не стоит оценивать выше, чем она того заслуживает.

Прежде всего, следует дать общую характеристику кризисов.

Еще в далекой древности нации нередко распадались в результате выступления классов и каст против деспотизма или гнетущего священного права; в обоих случаях вступает в действие рели- ’ В абсолютном смысле (лат.) гия, и на этом пути могут появиться новые народности и религии. Однако, мы недостаточно знаем о протекании духовных процессов.

Затем следуют многочисленные, но уже более известные нам кризисы в греческих государствах, которые происходят в круговороте царской власти, аристократии, тирании, демократии и деспотии. Они подлинны, но локальны и могут быть приведены только для беглого сравнения; в Греции процесс рассеялся на множество отдельных локальных процессов, и даже Пелопоннесскую войну нельзя считать великим национальным кризисом, который мог бы рассматриваться в качестве перехода к великой державе.

Риму же, при всех его так называемых революциях, удалось все- таки избежать настоящего, великого, глубинного кризиса — другими словами, протекания истории под господством масс. Рим уже был мировой империей прежде, чем начались революции. В Афинах V в. массы, составляющие господствующий город, хотели править империей в 18 миллионов душ, обладая аттической гегемонией, пока по этой причине не погибли и империя, и город. В отличие от них, власть в Риме все время переходила от одних могущественных лиц к другим. При этом у Рима в те времена уже не было таких врагов, какими были для Афин Спарта и Персия; Карфаген и диадохи уже давно были разгромлены, и Рим имел дело уже только с постоянной опасностью в лице кимвров, тевтонов и Митридата.

А так называемые гражданские войны, начиная с Гракхов, дают следующую картину: против пользующегося исключительными благами, все более и более вырождающегося нобилитета выступают обедневшие граждане, латины, италики, рабы. Правда, руководят ими прежде всего сами nobiles в лице своих отдельных представителей, пусть даже и в качестве народных трибунов, или таких людей, как Марий. Сам же нобилитет, связанный огромными масштабами уже имеющейся у него или ожидаемой из провинций собственности, может, во-первых, уступать только в малом, а, во-вторых, удерживается в состоянии осады, благодаря его собственным разоренным сыновьям — таким, как Каталина.

Затем Цезарь, узурпировав власть, спасает Рим от всех настоящих и будущих катилинариев. Он не стремился к военному деспотизму, но фактически решал все благодаря своим преданным солдатам. Потому и так называемая последняя гражданская война, которую вели его избалованные наследники, также является делом солдат.

Семейство Юлиев затем спокойно завершило искоренение нобилитета, начатое Марием и гражданскими войнами. Империя же тогда действительно означала мир, несомненно обеспечивающий безопасность внутри государства. Революции в отдельных провинциях имели свои особые, очевидные причины в социальных отношениях, как, например, галльские восстания против aes aiienum' или восстания Флора и Сакровира во времена Тиберия. Или же это были яростные вспышки религиозного характера, как, например, восстание иудеев под началом Бар-Кохбы при Адриане. Все это носит чисто локальный характер.

Единственной опасностью остается склонность как преторианцев, так и пограничных легионов к провозглашению императоров. Сюда относятся и так называемые кризисы после смерти Нерона и Пертинакса, которые являются грозными мгновениями, но не истинными кризисами. Никто не хочет изменять форму империи, великие императоры занимают армии великими войнами; в конечном счете узурпаторы III столетия играют воистину спасительную роль. Делалось все мыслимое, чтобы Рим оставался тем, что он есть. Дух римского господства всегда продолжает быть достаточно сильным и в провинциалах, например, в императорах-выходцах из Иллирии, чтобы удерживать целое на плаву.

Рекомендации к совершению органических изменений и другие благие советы, которые временами пыталась давать тогдашним императорам наша новейшая наука, в любом случае опоздали. И пока Рим существовал, уже ничего не менялось по произволу и тем более по практическому умыслу, но живущие в нем проживали свою жизнь так, как она складывалась.

Под властью Константина и его преемников существование империи продлевается постепенным становлением ортодоксально-христианского общества и церкви, встраивающейся в основание разваливающейся империи. И все время ее существования она должна заимствовать силу у светской власти в деле беспощадного преследования ариан и язычников. И наконец, когда уже ортодоксия полностью организована и берет под свою сень какую-то часть традиции древности, империя может отмереть.

Подлинные кризисы вообще-то редки. В различные времена гражданские и церковные дрязги наполняли воздух весьма долгим и громким шумом, не вызывая при этом никаких витальных преобразований. Примерами таких событий, при которых политическая и социальная основа не претерпевает потрясений и даже не ’ Долгов {лат.) ставится под вопрос и которые в силу этого также не могут считаться подлинными кризисами, являются война английских Алой и Белой Роз, в которой народ следовал за двумя дворянскими придворными партиями, и французские реформационные войны, где, собственно, все дело решалось между двумя дворянскими фракциями, и речь шла о том, будет ли король стоять над ними или присоединится к какой-либо одной из них.

Возвращаясь к Риму, заметим, что истинным кризисом в данном случае можно считать лишь Великое переселение народов. Оно в высшей степени отражает его характер: слияние новой материальной силы со старой продолжает свое существование в духовной метаморфозе, превращаясь из государства в церковь.

Этот кризис не схож ни с одним из известных нам и оказывается единственным в своем роде.

Между тем, анализируя кризисы в истории великих культурных народов, но учитывая при этом и несостоявшиеся кризисы, мы выводим отсюда следующий универсальный феномен.

При чрезмерно усложнившемся жизненном состоянии, где государство, религия и культура в своих в высшей степени абстрагированных формах горизонтально и вертикально рядополагаются друг с другом, где большинство вещей в их тогдашнем устроении теряют свою вполне оправданную взаимосвязь с истоками, один из элементов должен со временем обрести безмерный масштаб или власть и по закону земного бытия злоупотреблять ею, в то время как остальные элементы должны претерпевать столь же безграничное ущемление.

Однако подавленная сила может при этом в зависимости от своей предрасположенности или утратить, или повысить свою пластичность, а дух народа в высшем смысле этого слова может осознать свое приниженное положение. В последнем случае где- то каким-то образом прорывается энергия, благодаря которой внешний порядок вещей нарушается. Он или подавляется — против чего господствующая власть, если она достаточно проницательна, находит противоядие, — или же это, неожиданно для всех, вызывает кризис всего общего состояния, распространяющийся в колоссальном масштабе на все столетие, на все или многие народы одного формационного круга. Ведь от этого зависят сами по себе нашествия вовне и извне. Мировой процесс внезапно обретает пугающую быстроту; стадии развития, на которые в других условиях требуются века, кажутся пролетающими за месяцы и недели, как летучие фантомы, и на этом завершаются.

Возникают вопросы, какие кризисы можно было бы ослабить и почему этого не произошло.

Кризис Римской империи ослабить было нельзя, поскольку он имел своим основанием стремление молодых, плодотворных народов к занятию южных, обезлюдевших земель; оно было разновидностью физиологической компенсации, отчасти протекавшей вслепую.

Аналогично развивался и процесс распространения ислама. Сасаниды и византийцы должны были быть совсем другими, чем они были, чтобы суметь противостоять тому фанатизму, который обещал погибшим рай, а победителям — наслаждение господством над миром.

Напротив, в существенных моментах можно было ослабить кризис Реформации и, весьма вероятно, смягчить казусы Французской революции.

В Реформации возможно было бы удовлетвориться реформой клира и умеренным, остающимся под полным контролем господствующих слоев уменьшением церковной собственности.

Генрих VIII и Контрреформация доказывают, что вообще было возможно. Ведь тогда в обществе царило недовольство, а в сознании людей не было всеобъемлющего позитивного идеала новой церкви.

Но уже сложнее было избежать насилия во Франции в 1789 году, поскольку в умах образованных слоев общества господствовала некая утопия, а в массах накопились опыт ненависти и ожидание мщения.

Однако касты, как иерархия в целом, так и старая французская знать, были абсолютно неисправимы, даже при том, что многие отдельные индивиды ясно видели раскрывающуюся бездну. В этот момент более досадным было желание сохранить единство с себе подобными и при этом несомненно погибнуть, чем быть обязанным пережить всеобщий потоп хотя бы в возможности. Даже независимо от подобного вероятностного рассуждения, дела уже могли находиться в слишком плачевном состоянии, чтобы касты оказались способными исправиться. Здесь, наверное, могло сыграть свою роль возобладавшее предвидение того, что какое-либо могущее появиться движение оказалось бы под властью иных, внешних ему стихий.

Вопрос о том, является ли дух времени, распространяющий кризисы, простой суммой многих сходно мыслящих единичных субъектов, или, скорее, как думает Лазоль (S. 24 f.), высшей причиной их брожения, можно оставить пока в стороне, так же как и вопрос о свободе или несвободе вообще.

В конечном счете, стремление к периодическим великим изменениям лежит в самом человеке, и какой бы степени среднего человеческого счастья он ни достиг, он вместе с Ламартином в один прекрасный день (и это совершенно правильно!) воскликнет: «La France s’ennuye!»'.

По-видимому, важной предпосылкой возникновения кризисов являются очень хорошо развитая система сообщения и распространение уже сходного способа мышления о разнообразных предметах на большие расстояния.

И вот, когда пробьет час и будет готов настоящий материал, самые разные люди, едва ли знающие друг о друге, будут захвачены им через сотни миль с быстротой электрического разряда. Сообщение летит по воздуху, и в каждом единичном событии, о котором идет речь, люди постигают все, пусть даже это звучит как глухое: «нужны перемены».

Именно во время Первого крестового похода громадные массы людей после первой проповеди поднялись в течение немногих месяцев, даже недель, навстречу новой неведомой родине или верной смерти.

Точно так же случилось и во время Крестьянской войны, когда одновременно на сотнях маленьких территорий крестьяне были захвачены одним чувством.

Хотя Франция в 1789 г. достигла определенной однородности в своей структуре, и сообщение было активным, оно было далеко не таким, как сейчас; только взамен этого образованные слои отличались очень большой однородностью мышления.

В противоположность этому можно утверждать, что наше время. с его непрерывной системой сообщения, менее расположено к кризисам и что избыток времени, остающегося для чтения, рассуждений и поездок, даже в обычной жизни скорее притупляет человека. Правда, если вдруг кризисы все же наступят, железные дороги сыграют в этом свою роль, о двойственности которой мы будем еще иметь возможность поговорить.

Городское население более подвержено кризисам в силу его склонности к рассуждениям и более доступно влиянию демагогов, но во времена различных кризисов ужасные опасения, возможно, вызывает сельское население.

Что касается физиогномики начальной стадии кризиса, то бросается в глаза прежде всего негативная, обвинительная сторона, совокупный протест против прошлого, смешанный с образами, пугающими еще большей, невиданной силой. И если последние переоцениваются Бэконом103, все же они являются чем-то, что способствует прорыву, т. е. разрушению публичного порядка в его существующей форме. Здесь свое роковое влияние оказывают в " «Франции скучно!» (франц.) особенности те взвинченные натуры, которые после первых же эксцессов превращаются в сигнальщиков бедствий.

Кризис, начавшийся под влиянием одного фактора, влечет за собой мощный попутный ветер многих других обстоятельств, когда все отдельные участники кризиса остаются в полном неведении относительно той силы, которая будет определять ход событий. И отдельные субъекты, и массы в общем списывают на счет последнего предшествующего состояния все то, что их гнетет, в то время как причиной этого являются по большей части такие вещи, в которых сказывается несовершенство самих людей. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно бросить лишь один взгляд на убожество всего земного, на рачительность природы в ведении дел человеческой жизни; правда, как правило, господствует мнение, что история делает это лучше, чем природа.

В конечном счете, в этом участвуют все, кто хочет иного порядка, чем был до сих пор.

А ответственными за все предыдущее состояние делают исключительно тех, кто отвечал за него в прошлом, поскольку уже хотят не только что-то изменить, но и осуществить возмездие, а к мертвым подступиться уже нельзя.

Пошлое геройство по отношению к такого рода виновным, в особенности, когда можно их поодиночке настичь и преследовать, сопровождается страшной несправедливостью относительно всего предшествующего: все выглядит так, словно одна половина вещей подверглась разложению, а другая с уже давно существующим напряжением ждет всеобщих перемен.

Единственно благодаря слепой коалиции всех тех, кто хочет каких-то перемен, вообще оказывается возможным выбить клин из-под существующего положения вещей; без них старые установления, хороши они или плохи, утвердились бы навсегда, т. е. вплоть до гибели соответствующей нации.

При таких обстоятельствах, правда, могут складываться такие союзы, которые в самом начале радостно бросаются навстречу кризису, и он не может остановить их, даже если возникнут подозрения, что со временем они отстранят инициаторов революции, и уже другие силы смогут повести ее дальше.

И пока стоит вопрос, в какой мере может идти речь о достижении желанного или просто достойного быть желаемым, история прибегает для этого к совершенно невероятным способам и поднимает ни с чем не сравнимый шум. Подобный феномен обнаруживается также и в жизни отдельного человека: с огромным пафосом принимаются решения, которые должны вызвать к жизни нечто необычайное, однако впоследствии оборачиваются ординарной, но необходимой судьбой.

А сейчас речь пойдет о позитивной, идеальной стороне человеческих начинаний. Она связана с тем, что действительное начинание принадлежит не самым убогим, а самым возвышенным; именно они окружают блеском возникающий кризис, с помощью красноречия или иных личных дарований.

И вот начинается великолепное сумасбродство надежды, на этот раз в колоссальных масштабах, для целого огромного слоя народа. В массах протест против прошлого смешан так же с блистательными, фантастическими образами будущего, что было бы невозможно при хладнокровном рассуждении. Порой в этом может проявляться глубинная черта того или иного народа, а может быть, здесь сказываются ревматические спазмы старения, заглушаемые требованиями предстоящего омоложения общества. В ответ на уговоры Медеи Пелиды варят в чудодейственной воде своего собственного отца, но он остается мертвым.

Засвидетельствовано, что в такие кризисные времена снижается число обычных преступлений: даже злодеи оказываются захваченными величием момента104. И даже Шамфор, оставаясь в своих «Максимах» и «Характерах» при оценке земной жизни в целом заядлым пессимистом, с началом революции становится воинственным оптимистом.

Такой момент исполненного надежд возбуждения рисует Фукидид в эпизодах, где речь идет о переговорах перед отправкой сицилийской экпедиции (VI 24). В настроении афинян перемешались надежда на захват страны, на завешанные потомками Эгисфа сокровища и надежда на продолжение выплаты военного довольствия. К этим настроениям присоединилась и молодежь, «желающая увидеть и узнать далекую страну и исполненная надежд сохранить себе жизнь». Везде можно было увидеть группы людей, сидящих полукругом и чертящих на земле карту острова105. К этому прибавилась еще и инспирированная тайными врагами лихорадка процесса гермакопидов.

Первый крестовый поход потому и имел такое огромное значение, что его устойчивые всемирно-исторические последствия раскрылись в совсем иной области, нежели страстно желаемая Палестина, а именно, в сознании масс, как сообщает Гвиберт, любопытным образом всплывали фантастические небесные и земные образы.

Вспомним и видения Карла VIII. Поход в Италию, представлявшийся неправомерно значимым, чуть ли не началом мирового кризиса, оказался лишь началом эры вторжений.

И напротив, во время Крестьянской войны именно начало ее. не представлялось ничем фантастическим, а вмешательство хили- астов было только вторичным106.

И даже в английской революции нет ничего подобного. О ней можно вообще здесь не говорить, поскольку она ни на одно мгновение не поставила под угрозу гражданскую жизнь, даже не возбудила высшие силы нации, в первые свои годы приняла форму медленного правового процесса и в основе своей уже в 1644 г. попала в руки парламентской армии и поставленного ею собственного Наполеона, который спас нацию от возможных для нее 1792— 94 гг. Кроме того, всякий подлинный кальвинизм и пуританизм исконно пессимистичны для того, чтобы создавать в воображении блестящие картины, а потому не потрясли страну и шутовские проповеди индепендентов.

В противоположность им совершенно блистательно проявляется господство первоначального фантастического образа в «Тетрадях 1789 года»107, где доминирует дух Руссо с его учением о доброте человеческой природы и ценности чувств как гарантии добродетели. Это был период празднеств и знамен, последним блистательным моментом которого был праздник на champ de Mars* 1790 года. Казалось, что в такие мгновения приходят в движение все человеческие способности и надежды.

Мы слишком легко принимаем этот идеальный образ за специфический признак свойственного кризису духа, в то время как это лишь свадебная церемония, за которой следуют злые будни.

Никогда нельзя будет правильно оценить степень и значение кризиса, и в особенности масштаб его воздействия, оставаясь в его начале, поскольку решающей является не столько программа, сколько, наверное, масса наличного горючего материала, то есть число и расположенность не просто страдающих, но уже давно склонных ко всеобщим переменам людей. Одно несомненно: настоящие кризисы при сопротивлении материала только и разгораются, не настоящие же или не полные истощаются на этом, хотя ранее, возможно, и могли создавать чрезвычайно значительный резонанс.

Если в начальный момент, представляющийся решающим, проблема отодвигается в будущее и лишена определенности, то партия обновления считает это своим преимуществом: ведь со стороны противника можно было бы ожидать стремления ее ликвидировать, но этим стремлениям не дано осуществиться. Вспомним кризис на рынке в Мюнстере в 1534 году, давший без борьбы победу сторонникам второго крещения. Но в общем большое значение имеет тот факт, на чьей стороне окажется фантазия. Кризис должен руководить ею, если он не желает уступить. Он делает это посредством демонстраций, ведь даже простая демонстрация мо- ’ Марсовом поле жет служить свидетельством силы и, как правило, должна быть таковой; нужно показать, на какие уступки должна пойти предшествующая власть.

Официальной ареной кризисов являются большие собрания земель. Но они быстро устаревают и оказываются несовместимыми с существованием действительно могущественного властителя (как это подчеркивал в 1815 году Наполеон)108. Подлинным барометром власти можно считать скорее клубы и гетерии, которые могут каждое мгновение быть преобразованными в соответствии с реальным состоянием дел и обладают свойством благонадежности.

После первой стадии кризиса, пока снимается давление старого порядка и подвергаются преследованию его представители, уже всплывает феномен, вызывающий столь недоуменное удивление, а именно, — что первоначальные вожди движения отстраняются и замещаются другими.

Это происходит потому, что подобные деятели являются инструментом самых разных сил, а в данный момент лишь одна из них обнаруживает себя в качестве ведущей силы, и она уже влечет за собой остальные или уничтожает их. Так, к примеру, Английская революция скорее начиналась кавалерами, но решающим образом осуществлялась лишь круглоголовыми; это свидетельствовало о том, что движущей силой революции был, в сущности, не конституционный правовой дух, а индепенденты.

Или же вожди были захвачены (своей или чужой) фантазией, и при относительно смутном состоянии сознания, без всякого на то призвания, а исключительно благодаря духу красноречия, встали во главе движения.

Либо это были тщеславные и честолюбивые люди, такие, как Петр Амьенский и его приспешники в начале крестовых походов: они считали себя родоначальниками, а были на самом деле лишь жалкими феноменами или симптомами, — подвигаемые другими, но полагавшие себя ведущими деятелями движения.

Пестрый и сильно натянутый парус мнит себя причиной движения корабля, хотя он всего лишь улавливает ветер, который может подуть в другую сторону или совсем прекратиться.

Те же, кто проявлял хоть малейшую усталость или больше не поспевал за все ускоряющимся движением, на удивление быстро оказывались смешенными. В кратчайшее время могло вызреть второе поколение активных людей, представлявших собой только критическое время и его характерные существенные движущие силы; они ощущали более слабую связь с предыдущим состоянием, чем представители первой волны. В такие моменты власть менее всего склонна терпеть разрывы: там, где один человек или какая-то партия обрушиваются от утомления или погибают, стоит наготове кто-то другой, который, в свою очередь, сам тоже может совсем не соответствовать моменту, но тем не менее понимает, что в это мгновение все кристаллизуется вокруг него. В людях живет молчаливое предположение, что всякая власть должна в конечном счете осуществляться рациональным образом, то есть на долгий срок признавать всеобщие предпосылки существования и с честью их нести. Даже так называемая анархия с возможной для себя быстротой претворяется в отдельные элементы власти, или в представительства, пусть и отдаленные, всеобщего начала. Норманны в Северной Франции, как позже и в Южной Италии, начинали действовать как разбойники, но скоро основывали крепкие государства.

В целом же кризисы обнаруживают примеры быстрейшего перехода от необузданности к повиновению, и наоборот. Всякая же связанность и подчиненность подавляют чувство ответственности и сопряженное с ним ощущение морской болезни.

При дальнейшем своем движении крупный кризис вовлекает в игру такие «социальные факторы», которые вызывают ужас у его идеалистически настроенных родоначальников. Речь идет о нужде и алчности, рождающихся частично из-за прекращения гражданского сообщения, частично вследствие открывшихся возможностей для разбоя, а частично благодаря безнаказанности.

В зависимости от обстоятельств, кризис по своему содержанию выразится в том, что он будет или привлекать на свою сторону религию, или иметь ее своим противником, или же вызовет раскол в самой религии, ее разделение на две части, что одновременно придаст столкновению всех сил характер религиозных войн.

И вся остальная жизнь оказывается захваченной брожением и включается своими бесчисленными дружескими и враждебными элементами в этот кризис. Может даже показаться, что он несет с собой и впитывает в себя всю движущую способность этого времени, подобно тому, как при эпидемии какой-то определенной болезни активность других болезней уменьшается; прыжки, колебания, отступления и новые прыжки сменяют друг друга в соответствии с главными побуждениями соответствующего момента.

Когда скрещиваются два кризиса, то более сильный кризис растворяется более слабым. Дважды противоположность между Габсбургами и Францией отодвигалась в тень и заглушалась противоположностью между Реформацией и Контрреформацией, то есть, до 1589 г., а затем все произошло вновь, начиная со смерти Генриха IV, и так вплоть до Ришелье.

Место борьбы между гуситами и католиками фактически занял конфликт между богемцами и немцами — в такой форме, что богемская сторона получила резкую славянскую окраску.

А сейчас нужно сказать несколько слов о силах, устремленных в противоположных направлениях. Таковыми являются все существующие до этого времени общественные установления, которые давно превратились в настоящие законы, даже приняли характер закона. С их существованием всеми способами связаны нравственность и культура, а кроме того и индивидуумы, являющиеся их носителями в прошлом и привязанные к ним идеей долга и всеми своими преимуществами. (Против этого, возможно, существуют различные рецепты, но нет лекарства).

Отсюда — ожесточенность борьбы, разнузданность страстей с обеих сторон. Каждая партия защищает свое «самое святое»: здесь — абстрактный долг верности и религию, там — новый «мировой принцип».

И при этом — полное равнодушие к применяемым средствам, даже обмен оружием, когда тайный реакционер играет в демократа, а «поборник свободы» пользуется всеми возможными насильственными средствами.

Вспомним разложение греческой государственной жизни во время Пелопоннесской войны, которое описывает Фукидид (III, 81—83); оно оказывается реакцией на терроризм демоса и сикофантов по отношению к тем, кто хоть что-то из себя представлял. Когда мы читаем про ужасы Керкиры, мы понимаем, что весь эллинский дух переживал потрясение. Война, которая и в общем является наставницей в насилии, позволяла различным партиям призывать иностранные интервенции, запоздалые вспышки ярости наверстывались последующим возмездием, даже в языке изменилось значение всех выражений. Все спешили опередить друг друга в злодеяниях, вступали в гетерии, чтобы получить возможность вопреки закону проталкивать свои интересы, а их связь держалась на общем для всех преступлении, клятвы примирения были обесценены; в образе действий предпочтение отдавалось коварству, так что люди старались быть злыми и ловкими, а не добрыми и бесхитростными. Везде царили жажда господства, корысть, честолюбие; те, кто стоял вне партий, были обречены на гибель из одной только зависти к их честности, любого рода низость находила себе место, простота была высмеяна и исчезла, а общий тон стал оскорбительным.

Необходимость любой ценой сохранить за собой успех ведет в такие времена к полной беззастенчивости в выборе средств и к тотальному забвению первоначально провозглашенных принципов. Это приводит к компрометирующему весь кризис терроризму, делающему невозможным любое подлинное, плодотворное, творческое деяние. Как правило, терроризм в самом начале использует для своего оправдания популярный предлог внешней опасности, в то время как сам он рождается из взвинченной ярости против почти неуловимого внутреннего врага, также как и из потребности в получении легких средств управления, и из растущего осознания численного превосходства его противников. В дальнейшем существование террора становится само собой разумеющимся, поскольку в случае его ослабления сразу же последует воздаяние за все уже совершенное. Несомненно, что в случае внешней угрозы акты насилия должны еще только участиться, что и было в Мюнстере в 1535 г.

Для такого искаженного взгляда на вещи полное уничтожение противника кажется единственным спасением, и не должно быть пощады ни детям, ни наследникам; colla biscia muore il veleno[29] [30]. Когда всех охватывает настоящая жажда охоты за призраками, уничтожению подвергается определенная категория людей в соответствии с установленным принципом их отбора. В то же время величайшие массовые бойни, анонимные и осуществляемые наугад, дают только ограниченный эффект, поскольку проводятся от случая к случаю, а названные выше казни повторяются и могут быть бесконечными. Это осуществлялось в греческих и итальянских республиках сколь можно часто, и даже проскрипции обезумевшего стареющего Мария, направленные против нобилитета как касты вообще, входят в то же число (87—86 гг. до н. э.). Оправдание всему этому находили в утверждении, что противник, если бы он мог, поступил бы точно так же.

Величайшую ярость вызывают эмигранты, которым приписывают (или делают вид, что приписывают) чрезмерное могущество, гиперболизируя их значение. Считается почти что разбоем, если кому-нибудь удается избежать насилия или смерти. Когда князья, такие, как великий герцог Козимо или Франческо Медичи, отравляют ядом беглецов из своих владений, скрывающихся от них в других странах, то весь мир возмущается этим, когда же власти республик бросают в тюрьмы или казнят оставленных на произвол судьбы родственников этих же эмигрантов, подобные действия рассматриваются как «политические меры». Вместе с тем терроризм бьет по самому кризису: la revolution devore ces enfants'* — каждая последующая ступень кризиса пожирает также и представителей предшествующей, как слишком умеренных.

Хотя кризис оказывает возможное влияние на многие народы одного культурного круга (особенно подверженными его воздействию оказываются малые государства), переплетаясь с господствующими в нем, подавляемыми силами и страстями и находя своеобразное отражение в духе этих народов, тем не менее у себя на родине он может уже находиться в состоянии истощения и распада, когда его первоначальное стремление оборачивается своей противоположностью; другими словами, наступает то, что называется реакцией.

Причины этого могут быть следующие:

1. По обычным человеческим меркам, за предшествующими безмерными излишествами может последовать истощение.

2. Массы, чья возбудимость только в начале оказывается высокой, отходят от действий или же просто становятся равнодушными. Они могут сохранить добытое, но, скорее всего, уже не пойдут далее определенного порога; только по неосмотрительности можно предположить, что они безусловно будут оказывать поддержку, ведь мнения большей части крестьян вообще никто особенно и не спрашивает109.

3. Всякий раз, когда возникает насилие, кризис пробуждает к жизни определенную часть дремлющих сил; они занимают тогда свое место, требуя в этой суматохе своей доли в добыче, и оказывают поддержку движению, нисколько не задумываясь о его первоначальных идеальных мотивах. Большинство и гвельфов, и гибеллинов XIII в. имели подобное умонастроение.

4. Поскольку на эшафот восходят преимущественно те, в ком наиболее отчетливо воплощается каждый кульминационный всплеск кризиса, то в их лице со сцены сходят наиболее сильные; так называемое второе поколение выглядит уже более слабым, даже эпигонским.

5. Оставшиеся в живых носители движения внутренне изменяются: часть из них хочет наслаждаться, часть — спастись.

И даже когда causa’ продолжает жить, оно все-таки попадает в чужие руки и утрачивает свою неотразимость. Немецкая Реформация вплоть до 1524 г. была делом народа и вполне приспособлена к тому, чтобы в недалеком будущем полностью одолеть старую церковь; в это время ее как будто подняла на свои плечи Крестьянская война, чтобы стремительно пронести через все стихии. Печальный исход этого предприятия имел длительные разрушительные последствия, во-первых, потому, что там, где Реформация победила, она стала делом правительств и догматических систематиков, а во-вторых, из-за укрепления католических правительств, она уже не смогла проникнуть в Северо-восточную Германию. Пример анабаптизма в Мюнстере в этом случае еще кое- что значит.

Пришедшее в дальнейшем отрезвление представляется невероятным даже независимо от наступивших всеобщих бедствий. Люди с величайшим терпением принимают самое жалкое правительство и сносят то, из-за чего еще недавно перевернули бы все вверх ногами. В Англии при Карле II полностью приносят в жертву тех самых пресвитериан, которым он был обязан короной110.

Подобное отрезвление, как показывает Французская революция, может сопровождаться блестящими внешними успехами и совершенно бедственным внутренним положением; оно принципиально отличается от ожесточения, наступающего после поражения, и имеет, очевидно, иные источники.

Правда, некоторые представления, связанные с первоначальным движением, прочно сохраняют свое существование. Такой была для Франции идея равенства, хотя революция наивным образом полагала, что она воспитала людей еще и свободными. Революция и саму себя считала явлением свободы, но была попросту лишена этой свободы, подобно лесному пожару. Однако по сравнению с затраченными гигантскими усилиями и страстями, выступающими в период кризиса, устойчивый результат кажется на удивление ничтожным111. Конечно, обозреть в совокупности все в той или иной мере действительные следствия какого-либо очень значительного кризиса можно только по завершении большого отрезка времени, пропорционального величине кризиса. Речь идет о так называемом добре или зле, то есть, о чем-то желательном или нежелательном для соответствующего наблюдателя, поскольку за пределы этого он все же не выходит. Возникает вопрос, в каких образах кризисное явление воплощает свойственное ему специфическое содержание при своем вторичном или третичном проявлении.

И величайшее счастьем можно считать, если кризис не становится жертвой иностранной интервенции или же не попадает в подчинение наследственному врагу. Уникальный пример демонстрируют нам гуситы, у которых, наряду с жесткой террористической партией, в городах постоянно утверждала себя и партия умеренная (позже названная партией чашников). В момент отражения внешнего нападения она присоединилась к партии террора, но затем, когда последняя истощила себя, ликвидировала ее, самовластно привела революцию в пропасть и целое столетие принципиально диктовала свою волю.

Пелопоннесская война первоначально была схваткой двух гегемоний, которые, как одна, так и другая, повели против персов всю Грецию, и даже хотели ее воспитывать! В начале войны противоречия между ними достигают такой максимально возможной остроты, что даже Перикл и иные ораторы представляют их как противоположность борющихся между собой мировоззрений. Правда, это не помешало отпавшей по своей воле Спарте господствовать впоследствии на исторической сцене благодаря персидским деньгам.

Следует сказать и об обратном влиянии вновь возникшего разделения имушеств. В данном случае нужно констатировать прежде всего определенный физиологический факт, заключающийся в том, что кризис несет на своих волнах известное число способных, решительных и хладнокровных людей. Они видят в этом кризисе только возможность обделывать свои дела и выдвинуться"2, и будут желать того же и при противоположных, да и вообще при любых обстоятельствах. Этот род сорвиголов, скорых на любой грабеж и захват добычи, любой ценой удерживается на поверхности и чувствует себя так надежно, что никакое более возвышенное стремление не собьет его с толку. Конечно, тот или иной из них попадает в ловушку обстоятельств и погибает113, но сам род таких людей остается вечным, в то время как число исконно начинавших, идейно ориентированных предводителей численно ограничено и по мере нарастания кризиса непрерывно сокращается. Бессмертна на земле лишь пошлость"4. Но этот людской род задает тон уже при новых хозяевах.

И тогда уже любая собственность, даже секуляризованная, может предательски изменить свое предназначение. Еще Перикл предсказал, что сокровища Дельф когда-то смогут быть использованы для подкупа, а уже после того, как Ясон из Фер и Дионисий Старший обратили на это внимание, предсказание сбылось в священной войне. Стремление обладать церковным имуществом послужило сильнейшим побудительным мотивом также и для Реформации.

Правда, в конечном счете новая собственность рассматривает в качестве самого существенного фактора не кризис, благодаря которому она возникла, а саму себя и собственную сохранность: кризис не должен идти вспять, но скорее должен остановиться именно тогда, когда собственность оказывается спасенной. Так, новые собственники во Франции 1794—95 гг. были исполнены отвращения к прежним порядкам, но в той же мере испытывали и тоску по деспотической власти, которая гарантировала бы им их собственность, а свобода — Бог с ней!

Так же обстояло дело и по завершении альбигойской войны. 430 ленников в Миди были заинтересованы в том, чтобы французская корона больше не досталась графу Тулузскому, и при этом вопрос о его еретичности вовсе уже и не поднимался. То есть, в глубине души ленникам было все равно, являются ли принадлежащие им крестьяне альбигойцами или католиками.

В греческих государствах утверждение прав на собственность изгнанных или истребленных партий, осуществляемое от имени некоего начала, называется ли оно демосом или аристократией, легко переходит в тиранию, при которой ни демократия, ни аристократия прав не получают.

И в этом свою роль играют войны и милитаризация. Войны и армии в определенной мере неизбежно возникают вследствие необходимости укрощения тех регионов и сил внутри страны, которые возмущены кризисом. К примеру, Кромвель должен был воевать в Ирландии, а французские генералы — вести военные действия против федералистов и Вандеи. Частично это вызывается стремлением отразить агрессию угрожающего иностранного государства, как, в частности, это было при сопротивлении оранжистов испанцам115, а французов — коалиции, начиная с 1792 г.

Это движение уже само по себе нуждается во внешней власти, направляющей различные разрозненные силы в некоторое единое русло. Но, как правило, оно опасается обратной реакции власти на ее принципы116 и дает это знать прежде всего посредством террора против своих генералов. В определенном смысле сюда же относятся процесс против флотоводцев после битвы при Аргинус- ских островах и совершенно особенным образом — действия французов в 1793 и 1794 гг.

Только найти виновных не удается, поскольку о них еще не знают.

Когда же кризис захлебывается и наступает эпоха утомления, то устоявшиеся инструменты прежней власти, полиция и армия словно сами собой организуются в свою старую форму. Однако нечто в них, отмеченное смертельной усталостью, неминуемо попадает в руки самого сильного, который уже наготове стоит рядом, и оно выразит себя не во вновь избранных и умеренных собраниях, а в солдатах.

Теперь мы имеем дело с государственными переворотами. Они представляют собой устранение сохранившегося после кризисов конституционного представительства с помощью военной силы при рукоплесканиях или равнодушии нации, на что отважились Цезарь в 49 г. до н. э., Кромвель в 1653 г. и оба Наполеона. При этом конституционное начало, по-видимому, остается в прежней форме и реконструируется, и даже расширяется, подобно тому, как Цезарь усилил сенат, а Наполеон III восстановил suffrage universelle', которое было ограничено законом от 31 мая 1850 года.

Но военный дух после некоторых ступеней становления неотвратимо влечется к монархии, и именно в ее деспотической форме: он творит государство по своему подобию.

Не всякая армия так скромно отступает в тень, как армия Кромвеля, которая, несомненно, появилась лишь на время Английской революции и потому не могла примыкать к прежним военно-монархическим учреждениям. Она не обеспечила королевскую власть и самому Кромвелю, а была и осталась деспо- тически-республиканской. Реставрация монархии последовала не благодаря ей, а вследствие обмана ее Монком. И тогда армия растворилась в приватной жизни, а подобно ей — и американская армия после последней войны. И то, и другое случилось в истории совершенно не милитаристских наций.

Если же кризис в конечном счете влияет на другие нации таким образом, что там укрепляются совершенно противоположные режимы (вопреки тенденциям к подражанию)117, а в той стране, где этот кризис начался, он точно таким же образом переходит в свою противоположность, то все остальное просто разрешается национальными войнами, ведущимися одной деспотией против другой.

Деспотический режим, складывающийся после кризисов, является прежде всего проявлением целенаправленной властности и услужливой покорности, при которых развязанные руки государства вновь оказываются прочно связанными. Этот режим покоится не на прямом признании властью своей неспособности к правлению, а скорее на воспоминаниях о некогда пережитых ужасах произвола случайных людей, с их бесцеремонностью и внушаемым ими страхом. Отречение, которого жаждут от существующей власти, связано не столько с ее собственной природой, сколько с представлением о беззаконной шайке насильников.

Время от времени и аристократии осуществляют отречение по собственной воле. Примером служит римская республика, утверждающая диктатора: ведь «creato dictatore magnus plebem metus incessit»"8. Венецианская аристократия постоянно держала над собой и своим народом дамоклов меч Совета десяти, как бы не доверяя самой себе.

Но особенно легко отрекаются подчас демократии. В Элладе того, кто может сломить или изгнать их аристократию, они де- ’ Всеобщее избирательное право (франц.) лают тираном, предполагая при этом, что он будет усердно исполнять их постоянную волю. Если же это выходит не совсем так, как они задумали, то демагог Гибрей может сказать тирану Ев- тидему в Миласе: «Евтидем, ты являешься необходимым злом в нашем государстве, ведь мы не можем жить ни с тобой, ни без тебя»119.

Какой-нибудь деспот может сделать бесконечно много хорошего, но только не учредить законную свободу; вспомним, что Кромвель правил Англией, поставив в каждом округе генерала. Издай деспот свободную конституцию, он не только будет сам вскоре отстранен, но и замещен другим, более мелким деспотом, а не свободой. Последняя оказывается до поры до времени нежелательной, поскольку до этого она побывала в слишком плохих руках. Можно вспомнить то, как нынешняя Франция боится своей собственной тени.

Следующим, сопровождающим деспотизм явлением, может оказаться расцвет материального благосостояния, который стирает воспоминание о кризисе. Но и в этом случае деспотизм имеет свои собственные глубинные последствия: он не создает гарантий в самом себе, выступает в персонифицированной форме и обременен необходимостью применения актов внешнего насилия, связанных с обладанием унаследованной им силой, даже если насильственные действия рассматриваются им лишь в качестве метастазов предшествующих внутренних беспорядков.

Далее речь пойдет о реставрациях. Их следует, пожалуй, отличать от рассмотренных выше: там упоминалось о воссоздании народности и государственности, здесь же, напротив, говорится о восстановлении позиций победившей партии в пределах одного и того же народа, то есть, о партийных политических реставрациях, которые осуществляются после кризисов вернувшимися ДОМОЙ эмигрантами.

Быть может, эти реставрации представляют собой восстановление справедливости, даже восстановление разрушенной целостности нации, но на практике оказываются тем более опасными, чем более масштабным был предшествовавший им кризис.

Уже на примере греков мы видим, как многие изгнанные граждане вновь возвращаются в свои города, но поскольку они по большей части вынуждены иметь дело с новыми владельцами, это не способствует счастью ни их самих, ни их городов.

В то время как они добиваются восстановления из остатков первоначальной формы некоторых прежних структур, им приходится столкнуться с новым поколением, которое выросло с момента начала кризиса и уже имеет своей стороне privilegium juventutis[31]. Вся эта новая поросль живет на почве разрушенного предшествующего мира, по большей части не неся за него ответственности, и потому рассматривает реставрацию прошлого, которой от нее добиваются, как покушение на унаследованные права. Сознание продолжает жить соблазнительной картиной легкости, с которой некогда был совершен переворот, и, напротив, постепенно утрачивает память о пережитых при этом страданиях.

Было бы желательно, чтобы эмигранты никогда не возвращались или, по крайней мере, не приносили с собой требований возмещения, чтобы они приняли на себя все пережитое как свою земную участь и признали бы действие закона о сроке давности, который вынес бы резолюцию не просто в соответствии с числом прошедших лет, но соразмерно с масштабом происшедшего разрыва120.

Молодое поколение, от которого требуют, чтобы оно занималось самим собой, как раз и не делает этого, но замышляет новое ниспровержение в качестве возмещения за пережитое бесчестье — и вновь поднимается дух обновления. Но чем чаще и решительней стремление к обновлению побеждается уже существующими порядками, тем неотвратимей их окончательное крушение вследствие воздействия новых структур второго и третьего порядка. Les institutions perissent par leurs victoirs" (Ренан).

Порой же появляется какой-нибудь философ со своей утопией, как и в какой мере с самого начала должен быть организован народ в своей прошлой и в своей возможной истории, чтобы не поддаться призраку демократии, заново не пережить Пелопоннесской войны и нового вмешательства персов. В частности, платоновское государство и можно рассматривать как учение, которое дает возможность предотвращать кризисы. Но ценой какой несвободы должна быть куплена эта возможность! Возникает вопрос, как скоро сами эти утопии будут взорваны очередной революцией. В платоновском государстве это вовсе не представляется невозможным: как только между его философами начнутся распри, все остальные угнетенные сословия будут править сами.

Бывают случаи, когда утопист уже существует в реальности и сам помогает разжечь огонь революции, как это сделал Руссо с помощью своего Contrat social.

Прежде всего, в качестве похвалы кризису можно сказать следующее: страсть есть мать всех великих начинаний; имеется в виду действительная страсть, имеющая своей целью нечто новое, а не просто крушение старого. Неведомые силы пробуждаются в индивиде и в массах людей, и даже небо светит другим светом. То, что существует, получает возможность утвердиться в своих правах, поскольку все ограничения теряют под собой почву или начинают ее терять.

В соответствии с возрастом, в котором находится тот или иной народ, кризисы и фанатические формы их проявления следует рассматривать как истинные признаки жизни, а сам кризис — как вспомогательное средство природы, сродни лихорадке, его же фанатические крайности — как знаки того, что существуют вещи, которые ценятся выше, чем собственность и жизнь. Но оставаясь дрожащим за свою жизнь эгоистом, не нужно занимать позиции исключительного фанатизма по отношению к другим.

В целом, все духовное развитие происходит рывками и скачкообразно, как в индивидууме, так и в различных совокупностях индивидуумов. Кризис следует рассматривать как новый узел развития.

Кризисы очищают почву — прежде всего, от множества жизненных форм, из которых жизнь уже давно испарилась, и которые иначе по их историческому праву нельзя было бы устранить из мира. Это положение распространяется и на существующие в обществе организмы, которые обладают призрачным бытием: не имеют права на существование и тем не менее в течение времени в высшей степени застраховали себя для обычной жизни и преимущественно несут в себе вину за пристрастие ко всему посредственному и ненависть к любой исключительности. Кризисы устраняют также непомерно разросшуюся боязнь перед всякими «помехами» и порождают на свет здоровых и мощных индивидуумов.

Особое отношение кризис имеет к литературе и искусству, правда, в том случае, если он не оказывает на них непосредственного разрушительного воздействия, или же если это влияние не связано с сохраняющимся подавлением отдельных духовных сил: в культуре ислама стало невозможным существование скульптуры, живописи и эпоса.

Именно в этом случае простое волнение в обществе или совсем не вредит искусству и литературе, или вредит мало. Среди всеобщей неуверенности непосредственно выступают на сцену великие, скрытые до того времени духовные силы, подчас совершенно сбивая с толку паразитирующих на кризисе. А вот профессиональные болтуны утрачивают в эти страшные времена все свои способности121.

Оказывается, что мощные мыслители, поэты и художники именно в силу того, что они являются сильными людьми, любят атмосферу опасности и ощущают радость в свежих воздушных струях. Великие и трагические переживания придают зрелость духу и наделяют его новым масштабным взглядом на вещи, более независимой оценкой земного мира. Без крушения Западной римской империи книга Августина De civitate Dei[32] не стала бы столь значительной и независимой книгой; в свою очередь, Данте сочинял Divina commedia[33] [34] в изгнании122.

Художникам и поэтам нет необходимости прямо описывать и даже возвеличивать содержание соответствующего кризиса, как это делали Давид и Монти, поскольку человеческая жизнь в результате наполнилась новым содержанием, и люди снова узнали, что они любят и что ненавидят, что представляется незначительным и что относится к условиям человеческого существования.

«Quant a la pensee philosophique elle n’est jamais plus libre qu’aux grands jours d’histoire»'", говорит Ренан. Философия расцветала в Афинах вопреки опасностям и напряжению афинской жизни, которая в основе своей протекала как непрерывный кризис борьбы с террором, вопреки войнам, процессам по преступлениям против государства и благочестия, вопреки сикофантии, рискованным путешествиям, вследствие которых можно было быть проданным в рабство и др.

И напротив, в совершенно спокойные времена частная жизнь усыпляет своими интересами и удобствами настроенный на творчество дух и лишает его величия. Но в полной мере пробиваются на первый план просто талантливые люди, отмеченные тем, что искусство и литература представляются им формами спекуляции, способом обратить на себя внимание, что эксплуатация присущей им сноровки для них не в тягость, поскольку нет на их пути избытка гениальности. А часто речь идет не только о талантах.

В этом случае личность, отмеченная великой оригинальностью, и обреченная на умолчание и забвение, должна дожидаться грозового времени, когда сами собой упраздняются все издательские контракты вкупе с правами на перепечатку; в это грозовое время и публику составляют уже другие люди, а протекции, которые до сих пор опекали и «занимали» людей sui generis[35], сами собой прекращают свое существование.

Чтобы описать специфические черты, характеризующие кризисы нашего времени, сошлемся на наши предыдущие рассужде-

ния (с. 119), где мы пытались показать, каким образом в настоящее время культура задает государству свою программу.

Кризисы в обществе обусловлены преимущественно повседневным, далеким от всякой чрезвычайности, а потому — в зависимости от обстоятельств - возбуждающим или притупляющим сознание влиянием прессы и средств сообщения; и каждый раз они имеют определенный экуменический характер.

Отсюда и множество contrefa^on’: искусственно созданные кризисы, ложные, ориентированные на поверхностное возбуждение, внушения, неоправданные подражания неподходящим примерам, рукотворные прививки к угасшим кризисам, которые при своей кончине порождают на свет нечто совсем иное, нежели обусловленное и обещанное ими, — то, что изначально было в них заложено и что давно можно было в них увидеть, но что открылось лишь задним числом.

Красноречивый пример представляет Франция 1848 года, где внезапно пробившаяся на свет республика должна была уступить натиску духа собственности и наживы, о мощи которого до этого мало кто имел представление.

Многое, впрочем, и сейчас оказывается в плену слов, прежде чем стать элементом кризиса.

В эти времена новыми компонентами оказываются противостоящие кризисам правовые убеждения. Прошлые кризисы имели своим противником божественное право, которое в случае победы могло прибегать к крайним мерам наказания. В настоящее время, наоборот, господствуют всеобщее избирательное право, простирающееся на все, начиная с выборов, а также абсолютное равенство гражданских прав и т. д. Именно отсюда главный кризис начнет когда-нибудь свое наступление на гения стяжательства нашей эпохи.

Свое особое отношение к революции, реакции и войне имеют железные дороги. Тот, кто действительно овладевает ими или их материальным составом, может лишить подвижности целые народы.

Но на горизонте угрожающе маячит возможное переплетение современного кризиса с могучими войнами народов.

Мы должны отказаться от мысли обсуждать здесь учение об упадке и гибели наций123. В качестве параллели к ним могут служить фантастические представления различных народов и религий, о которых у нас выше (с. 46) уже шла речь; нужно прежде всего указать на VIII книгу Оттона Фрейзингенского, а также на хронику ересей Себастьяна Франка124. Идея предположительных [36] изменений земного шара рассматривается в книге о гибели наций Декандоля125.