Государство в его обусловленности культурой.

Государство на его более ранних стадиях, особенно в его единстве с религией, было по отношению к культуре обусловливающим началом. Поскольку в его возникновении участвовали чрезвычайно разнообразные факторы, в первую очередь моментальные факторы в высшей степени насильственного порядка, то нет ничего ошибочней, чем представлять его в качестве отображения или творения культуры, присущей в те времена тому или иному народу.

Однако, насколько нам известно, к таким ранним формам принадлежат прежде всего финикийские города. Уже существующие в этих городах умеренно монархическая или республиканская, аристократическая или плутократическая формы господства древних, обладающих правом наследственной власти родов наряду с царями, свидетельствует о том, что они возникли по культурному замыслу. Их появление было в определенной мере процессом спокойным, систематическим, они свободны от всякого священного права, а также от кастового духа81.

Понимание финикийцами мира и их рефлексия над самими собой вырастают уже из их колониальных основ. Еще на родине одни из городов являются колониями других: так, например, Три- полис был в равной мере основан Сидоном, Тиром и Арадусом;

в частности, первые в полном смысле слова полисы основывают свои первые заморские колонии.

Поскольку их культура сродни коммерческой сделке, определенные интересы должны искусственно утверждаться с помощью задабривания, подкупа и поддержания занятости масс. Этому служит периодическая отправка части их в колонии, которая представляет собой нечто совершенно иное, нежели насильственное перемещение, единственно знакомое деспотизму.

Опасность для таких городов представляли наемники (уже в Тире были такие) и кондотьеры, а также внешние враги; они легко (как правило) подчинялись чужому господству, тем более, если могли полностью утвердить свою культуру и под иной властью, что было важнее всего.

При полной неразборчивости в средствах здесь обнаруживается и высокий патриотизм, а падкость до наслаждений мало расхолаживает их. При этом они имеют громадные заслуги перед культурой; их флаги развевались от Офира до Корнуэла, а если они даже и оттесняли всех других и временами делали своим ремеслом похищение людей, то тем не менее показали миру первый пример свободной, непринудительной способности к передвижению и деятельности. Кажется, ради одного этого только и существовало у них государство.

А теперь обратимся к греческим полисам. Мы уже видели (с. 81), насколько далеко простиралась в них власть государства над культурой. В данном же случае, во-первых, следует в целом отметить, что с самого начала в колониях культура (торговля, ремесло, свободная философия и т. д.) была определяющим началом, и более того — что колонии и возникали ради этого, когда люди покидали родину, не желая подчинаться здесь суровым государственным законам. И, во- вторых, прорыв к демократии следует рассматривать как торжество культуры над государственной властью, где культура проявляет себя как рассудочность. Совершился ли он тогда, когда культура стала общим достоянием, оторвавшись от тех слоев или каст, которые были ее носителями, или, возможно, все произошло наоборот, и культура стала общим достоянием, когда совершился прорыв в демократию, — это в принципе не имеет значения.

Во всяком случае, пришло время, когда у нас, поздних наследников Афин, по крайней мере больший интерес вызывает своеобразие их как очага культуры, нежели особенности их государственного устройства, что служит для нас побудительным мотивом, чтобы специально остановиться на этом единственном в своем роде городе.

Достаточно вспомнить про выгоды его расположения на таком удобном архипелаге, про особо счастливое, ненасильственное смешение племен82, каждая вновь присоединившаяся часть которых в первую очередь обогащает его новыми импульсами, про высокую одаренность и многосторонность ионийцев; про то значение, которое имеет запоздавшая власть эвпатридов и, в свою очередь, разрыв с этой властью и возникновение равноправного гражданства везде, где есть граждане.

Какую немыслимо богатую пишу для исторического познания дает нам этот город! Каждый, получающий образование, должен заглянуть сюда, чтобы суметь связать нечто обособленное в себе с этим общим центром. Греческая философия, возникшая на почве разных племен, слилась в Афинах воедино; Гомер принял в Афинах известный нам облик; греческая драма, представляющая собой объективацию духовного в чувственно воспринимаемом и одновременно подвижном, есть почти исключительно детище Афин; аттицизм в последующем стал стилем, значимым для всех поздних греков. И даже в последующие времена исключительная предрасположенность древнего мира в целом (в том числе и римлян) в пользу греческого языка, как самого мощного и гибкого органа всего духовного, также опирается на традицию Афин.

И наконец, даже искусство, может быть, самое независимое от Афин из всех других выражений греческого духа, все же обязано Афинам Фидием и другими величайшими художниками и находит в них свое важнейшее средоточие.

Это может послужить поводом подумать о том значении, какое имеет признанный всеми центр духовного обмена, носящего в то же время непринудительный характер. Если известный нам Тимур сгонял в Самарканд всех художников, ремесленников и ученых оттуда, где он опустошал страны и уничтожал народы, то им оставалось разве что умереть в этом городе. И даже искусственная концентрация специалистов в наших современных столицах далеко отстоит от того духовного общения, какое мы видим в Афинах. Эти господа приезжают сюда, лишь будучи знаменитыми, и мало кто из них что-то впоследствии еще совершает, во всяком случае, делает далеко не лучшее из того, что мог бы; так что приходишь к мысли, что им, собственно, следовало бы возвратиться обратно в провинцию. Мало что они могут дать взамен — ведь в наше время, когда законодательно и финансово утвердилось понятие духовной собственности, мысль о взаимном обмене может вызвать лишь резкую неприязнь. Только действительно значительное время может что-то давать и брать взамен, не нуждаясь в словах. Нынче нужно быть очень богатым, чтобы предложить себя без всяких оговорок, не «рекламируя» свои идеи в свою пользу, без грызни за приоритет. К этому добавляется и духовная чума нашего времени — оригинальничанье; со стороны воспринимающих оно соответствует потребности в эмоциях у утомленного человека. В противоположность этому в древние времена могло проявляться общественное согласие, когда благодатное влияние свободного рынка обмена давало возможность выразиться всему максимально истинному, простому и прекрасному: это согласие попросту продлевалось и впредь. Ярчайший пример этого являет искусство, которое (уже во времена его расцвета) строилось на воспроизведении превосходных образцов в скульптуре, стенной живописи и, безусловно, в других жанрах, памятники которых до нашего времени не дошли. Оригинальностью нужно обладать, а не «стремиться к ней».

Но для того, чтобы снова вернуть себе это пространство свободного духовного обмена, необходимо вспомнить, что далеко не всякий народ был удостоен столь высокой привилегии.

Все подобного рода опыты в средние века не свободны и не направлены на дух как целое, но отличаются относительной мощью и своеобразием. Такую арену представляет каста странствующих рыцарей со своим укладом жизни и со своей поэзией. Она достигает большой однородности в своих произведениях, в отличающем их характере.

Средневековый Париж может похвастать господством схоластики, к чему можно с еще большим правом присоединить достижения в отдельных видах образования и в общей рациональности. Но это свойства касты, которая, всякий раз соприкасаясь с жизнью (если иссякали питающие ее источники), не слишком ярко могла себя проявить.

Также и любое заседание папской курии, где можно было невероятно много услышать и невероятно многому научиться, оставляло за собой не больше, чем мутный осадок злословия.

В новые времена мы всегда имеем дело только с двором, с резиденциями и т. д. На место Афин может быть поставлена только Флоренция эпохи Возрождения.

Подлинное воздействие свободного духовного обмена проявляется в отчетливости всякого выражения и определенности того, что составляет предмет интереса, в отказе от произвола и причуд, обретении масштабности и стиля, взаимовлиянии искусств и наук.

В Афинах дух также выступает свободно и открыто или же мерцает как бы сквозь тонкую оболочку, благодаря простоте экономической жизни, удовлетворенности умереннымми занятиями земледелием, торговлей и индустрией, величайшей скромности жизненных потребностей. Легко и возвышенно высвобождаются из этой действительности возможность участия в государственной деятельности, красноречие, поэзия и философия.

Мы не находим в них никакого сословного разграничения, никакого отделения образованных от необразованных, никаких ухищрений, для того чтобы формально подражать кому-то или превзойти его. Не было участия «ради приличия», отсюда и истощения от перенапряжения, никакого филистерского хождения в неглиже наряду с помпезными вечеринками и празднествами, но господствовала размеренная пластичность. Праздники были регулярными и не требовали мучительного напряжения.

Именно так становится возможной та общительность, которая следует из диалогов Платона или, например, из «Пира» Ксенофонта.

Напротив, не было перегруженности музыкой, которая у нас сглаживает различия несовместимых начал, но не было и жеманства, сопровождающего пошлую скрытую злобу. Людям было что сказать друг другу, и они не пренебрегали этим.

Так сложилось обоюдное понимание: ораторы и драматурги полагались на публику, подобной которой больше уже не было никогда. У людей доставало времени и духа для понимания вещей самых высоких и самых утонченных, поскольку они не были поглощены погоней за прибылью, статусом и стремлением к ложным приличиям. Они обладали способностью к возвышенному, а наряду с этим — к утонченным намекам и к грубейшим остротам.

Все наши сведения об Афинах говорят о том, что даже самые крайние формы выступают здесь в единстве с духом и в духовном выражении. Тут нет скучных страниц.

Тогда в них отчетливей, чем где-либо, выступает взаимодействие между всеобщим и индивидуальным. Поскольку складывается устойчивый локальный предрассудок, предполагающий, что в Афинах возможно все, что тут мы имеем дело с лучшим обществом и с самыми значимыми, даже единственными в своем роде, побудительными причинами, город в самом деле порождает не сравнимое ни с чем многообразие значительных индивидуумов и дает им возможность взрасти. Афины хотят всегда возвышаться в единичностях; выделиться в них есть дело безмерного честолюбия, и за эту цель ведется страшная борьба. Время от времени Афины откровенно примеряют для себя тот или иной облик, отсюда и такое отношение к Алкивиаду, какое не проявлял к своим сыновьям никакой иной город. Хотя Афины знают, что второго Алки- виада они не перенесут.

Однако вследствие кризиса к концу пелопоннесской войны заметным становится сильное падение этого духа честолюбия, насколько он выражал себя в политической сфере, и поворот к специализации, в особенности к такой, которая уже не имеет отношения к государству. В то время как в отдельных дисциплинах Афины еще могли снабжать специалистами половину мира, и тем более продолжали активно выражать себя в науке и в искусстве, их демократия превратилась в поприще самовыражения официальных посредственностей. Удивительно то, что они знали чрезвычайно хорошие времена даже после того, как произошло скорое и злосчастное вырождение политической сферы, причины и обстоятельства которого столь наглядно представлены у Фукидида.

К этому вырождению присоединяется то обстоятельство, что демократия хочет утвердить такую империю, какая значительно более пристала бы аристократии (как это было в Риме и Венеции), а также то, что демагоги стали эксплуатировать подобный пафос господства. К этому добавляются все иные невзгоды, а также и великая катастрофа.

Все то, что в других местах выступает в смешанных, случайных и неявных формах, здесь проявляется явно и в типическом выражении, ярчайшим проявлением чего становится правление тридцати тиранов.

И чтобы обеспечить полноту передачи традиции, ко всему этому присоединяется политическая утопия Платона как косвенное свидетельство того, почему погибли Афины.

Однако нельзя переоценить значимость той единственной парадигмы, где причины и следствия проявляются более отчетливо, силы и индивидуумы предстают большими, а памятники — более многочисленными, чем где-либо.

Нельзя сказать, что идеализированный образ древних Афин является продуктом какого-то иллюзорного пристрастия, но скорее можно вести речь о реальном существовании такого города, где знание изливается более широким потоком, чем обычно. Соответственно, Афины оказываются ключом, отпирающим и иные двери, существованием, выражающим человеческое более многосторонне.

Что же касается греческой демократии в целом, то постепенно государственное устройство совершенно лишается своего блеска и час от часу становится все более сомнительным. Так, рефлексия, которая, как думают, является силой, созидающей новые политические формы, на самом деле оказывается началом всеразрушаю- щим — прежде всего на словах, потом неудержимо реализующимся в делах.

Рефлексия появляется как политическая теория и превращает государство в своего ученика; это было бы невозможно, если бы истинная политическая воля, обладающая гибкостью, уже не была в состоянии глубокого упадка. Одновременно она способствует названному упадку и полностью истощает эту самую, все еще наличествующую, податливую политическую волю - примерно так, как это происходит с искусством, когда оно попадает в руки эстетики.

И горе тогда государству, имеющему в качестве соседа Македонию, а в перспективе — готовый на все Рим!

В демократиях, клонящихся к упадку, такого рода сверхдержавы имеют необратимо преданных им сторонников, и ими не всегда становятся люди подкупленные — ослепленные тоже могут стать таковыми.

Конечно, можно задаться вопросом, одолевается ли в действительности государственная власть рефлективной культурой, или же причина заключается скорее в одностороннем партийном эгоизме (не говоря уже о демагоге как индивидууме). Какой-то один элемент выступает на фоне чрезвычайно усложненных первичных жизненных основ и завладевает вниманием в мгновения растерянности и усталости; он выдает себя за самое существенное и даже за целое как таковое и вызывают зачастую всеобщее ослепление, которое прекращается только в тот момент, когда действительно испытанное, унаследованное целое очевидным образом расшатывается и становится жертвой ближайшей подвернувшейся силы.

Как государство, Рим во всех фазах своего развития оказывается выше своей культуры, поэтому мы говорили о нем еще раньше (с.83).

За ним следует смутное государственное устройство германороманских королевств времен Великого переселения народов. Как государственные образования они представляют собой грубые полуфабрикаты временного варварского характера, а там, где энергия покорения исчерпывает себя, они обречены на скорый распад. А именно — теряли устойчивость и неотвратимо вырождались династии; междоусобные войны, своеволие князей и внешние вторжения были в порядке вещей. По сути дела, здесь не имели сил ни государство, ни культура, ни религия. Лучшее, что еще могло произойти в таких странах — это восстановление германских обычаев, как это было у алеманнов во времена франков.

И хотя эти порядки были частично обусловлены реакцией романского элемента, он оказывал влияние не своим образованием или своими изжитыми наслаждениями, а, подобно германскому началу, скорее действовал грубым и беспорядочным образом. И как мы знаем о римлянах по Григорию Турскому, они тоже выступали именно в качестве примитивной силы.

То, что утратила в силе власть, раньше других в целом унаследовала церковь; но власть, по сути, разлетелась на куски, которые впоследствии оставались просто незавершенными, беспорядочно рассеянными фрагментами власти.

Тогда Пипиниды по меньшей мере вырывают Францию из этого развала, и последняя при Карле Великом вырастает далее в мировую монархию.

Нельзя сказать, что при Карле государство было зависимым от культуры, она была третьим наряду с государством и церковью началом. Но и она не смогла сдержать быстрого распада империи и вскоре вновь отступила перед волной варварства, которая кажется более жестокой, чем в предыдущих VII и VIII веках.

Конечно, если представить себе, что империя Карла во всем своем блеске продолжила свое существование еще на сто лет, то культура получила бы перевес и стала бы из третьей силы первой. В этом случае городская жизнь, искусство и литература определили бы в целом характер времени и уже не было бы средневековья, мир перескочил бы через него и тотчас перешел бы к Возрождению в период его расцвета (но не начала); а церковь, как бы Карл ей ни покровительствовал, даже в малейшей степени не достигла бы своей позднейшей власти.

Мы, однако, находим здесь слишком много лишь внешне обузданных варварских сил, которые просто ненавидели каролингскую культуру83 и обычно только выжидали появления первого слабого правительства. Прежде всего, эти «великие» силы вынуждены были делить свою власть с церковью; но когда нависли внешние угрозы и нашествия норманнов доказали, что священники умеют только бегать, то оказалось, что в каждой местности мог повелевать лишь тот, кто показал свою силу для отстаивания себя, и наряду с этим — для защиты другого.

Так получила свое начало ленная система, в которую полностью включилась также и церковь, храня свое имущество и права.

На первый взгляд кажется, что эта система служит исключительным препятствием для культуры, задерживая ее развитие, и именно не по причине превалирования государственного начала, а вследствие его слабости84. Ведь мы имеем дело с таким государством, которое должно открыто признавать неспособность своими силами, т. е. силами королевской власти, обеспечить порядок и право, которое находится в двусмысленных отношениях с его крупными, средними и малыми элементами и которое сохраняет свою целостность только в силу обычая и вследствие своей бездейственности, или по крайней мере при содействии и по требованию церкви. Государственная жизнь в провинции намного превосходит центральную; это государство, которое в Италии фактически распадается на несколько полностью суверенных частей, а в других регионах (в Германии) даже оказывается не в состоянии сохранить национальное единство в борьбе против гуситов, поляков, швейцарцев и бургундов.

О том, что представляла собой ленная система в своих частностях, мы уже сказали выше (с. 85). Мир в ней полностью разделен на касты. В самом низу находятся беспомощные зависимые крестьяне (ѵііаіп). Лишь постепенно, вырастая при грозных обстоятельствах, поднимаются бюргеры, затем идет знать, которая благодаря своему рыцарскому статусу полностью отделена от государства, в то время как единичный человек благодаря идее космополитизма лишь идеально высвобождается из него. Выступая в качестве универсального высокоорганизованного военного сословия, знать воплощает в себе общественный энтузиазм западного типа; далее идет церковь, представленная в образе многочисленных корпораций (монастыри, обители, университеты и т. д.). И почти все это связано с имеющими ограниченные возможности крупным землевладением и ремеслом и с той неописуемой беспомощностью во всякой политической деятельности, о которой у нас уже шла речь. Даже исследование этих бесконечных разделений и степеней зависимости представляет трудность; едва ли мы постигнем, что здесь представляет собой каждый, что он думает, что обязан и что имеет право делать, как обходится с вышестоящими, низшими и равными себе.

Однако хотя всякая власть была раздроблена, отдельные фрагменты того, что впоследствии стало государственной властью, находились под сильным влиянием ее парциальной культуры, так что эта культура оказывается чуть ли не определяющей частью. Всякая каста - рыцари, клир, бюргеры - в сильнейшей степени обусловлена этой культурой, что первую очередь относится к рыцарству, которое в чистом виде культивировало общительность.

И пусть даже индивидуальное начало еще находится в связанной форме, но это происходит не в пределах духовного пространства касты: здесь личность могла свободно проявить себя и развивать добрую волю. Таким образом действительно существовало очень много возможностей для подлинной свободы. Мы видим здесь бесконечное богатство, но не индивидуумов, а ступенчатых форм жизни. В тех или иных местах в разные времена царит bellum omnium contra omnes”, что, как мы уже отмечали (с. 63), нельзя оценивать по современным нам критериям обеспечения безопасности. [15]

Может быть, именно наше время пользуется плодами этого замедленного движения, тем, что унифицированные формы деспотизма не истощили еще тогда силы народов. Кроме того, мы должны более осторожно подходить к оценке реальностей средневековья уже хотя бы потому, что те времена не оставили в наследство своим потомкам государственных долгов.

Затем постепенно наступило время современного централизованного государства, которое принципиально стало господствовать над культурой и определять ее, благословляемое Богом и владычествующее, как султан85. Такая королевская власть, как во Франции и Испании, уже потому безмерно превосходила культуру, что она представляла вершину главных крупных религиозных партий. Рядом стояли родовая знать и клир, потерявшие к этому времени политическую власть, но фактически еще сохранившие социальные привилегии. Когда в результате революции эта самодержавная власть государства стала называться не Людовиком, а Республикой, и все стало по-ицому, многое было поколеблено, за исключением одного - как раз такого унаследованного нами понятия государства.

Именно в XVIII веке начинается и с 1815 года семимильными шагами спешит навстречу великому кризису современная культура. Еще во времена Просвещения, когда государство внешне оставалось тем же, что и раньше, оно было отодвинуто на задний план людьми, которые не только дискутировали на злобу дня, но в качестве philosophes, господствовали над миром: посредством Вольтера, Руссо и др. Contrat social* Руссо стал, возможно, более значительным «событием», чем Семилетняя война. Прежде всего государство попадает под мощное господство рефлексии, философской абстракции: заявляет о себе идея народного суверенитета86. И тогда начинается эпоха приобретательства, связи и общения, а интересы, связанные с ними, все больше и больше выступают в качестве мироопределяющих.

Государство как форма принуждения раньше других испытало это в системе меркантилизма. Следом пришла политическая экономия в различных школах и сектах и уже даже стала ходатайствовать об идеале свободной торговли, но лишь с 1815 г. постепенно начали упраздняться ограничения на любой вид деятельности, вся цеховая система, всякое препятствие для производства. Действительной реальностью стало движение в формах земельной собственности и ее приспособление к нуждам индустрии, а Англия с ее мировой торговлей и промышленностью становится всеобщим примером. [16]

Англия открыла миру массовое применение каменного угля и руды, массовое использование машин в промышленности и создала крупную промышленность, она сделала машины — пароходы и паровозы — средством сообщения; опираясь на открытия в физике и химии вызвала внутреннюю промышленную революцию и завоевала господство над мировым потребительским рынком благодаря хлопку. К этому нужно прибавить безмерное господство кредита в широчайшем смысле слова, эксплуатацию Индии, расширение колонизации до Полинезии и др. В то же время Соединенные Штаты овладели почти всей Северной Америкой, и еще ко всему этому была открыта для торговли Восточная Азия.

При взгляде на эти обстоятельства может показаться, что государство играет всего лишь роль полиции для защиты этой тысячеликой деятельности. Промышленность, которая в свое время ожидала от него всяческого содействия, в конце концов требует от государства, чтобы оно только устраняло препятствия. Кроме того, промышленность желает максимально возможного расширения зоны своего обогащения и максимального усиления своего могущества.

Именно в это время идеи Французской революции оказывают наиболее сильное политическое и социальное воздействие. Конституционные, радикальные, социальные устремления становятся действенными на основе принципа равноправия и с помощью прессы мощно пробиваются к общественности; науки о государстве становятся общим достоянием, а статистика и политическая экономия превращаются в арсенал, из которого каждый выбирает оружие, соразмерное его природе. Любое движение обретает экуменический размах. Однако церковь воспринимается лишь в качестве иррационального элемента: хотят религии, но без церкви.

А с другой стороны, государство утверждает свою власть как унаследованную и по мере сил требующую расширения, и настолько независимо от всего остального, насколько позволяют обстоятельства. Везде, где государство может, оно делает право на применение силы без его санкции попросту иллюзорным. Оно еще рождало и рождает династии, бюрократии и военщину, которые полны решимости сами составлять для себя программу действий и не терпят диктата.

Из всего этого складывается великий кризис понятия государства, и в это время мы живем.

Снизу и до самых верхов особые права государства уже не получают признания. Все становится проблематичным. Рефлексия относительно идеи государства требует в основе своей переменчивости форм в соответствии с ее прихотями.

Но одновременно она предписывает государству обладание все более и более масштабной принудительной властью, чтобы оно могло осуществить все возвышенные программы, которые эта рефлексия выдвигает перед ним; весьма раскованные индивидуумы требуют при этом крепчайших пут для индивидуальности под эгидой всеобщего.

Таким образом, государство частью должно стать воплощением и выражением культурных идей каждой из партий, а частью — видимым облачением гражданской жизни, и при этом проявлять свое всемогущество только ad hoc'. Оно должно все мочь, но ничто ему уже не позволено, главным образом ему не разрешается защищать от кризисов свою существующую форму — и в конце концов все же остается желание снова разделить с ним полноту власти.

Тогда форма государственности оказывается все более проблематичной, а объем власти — все большим. Последняя выражается также и в географическом смысле: государство должно охватывать всю принадлежащую ему нацию и еще другие; возникает культ единства государственной власти и размеров государства.

Чем основательней утрачивается священное право государства (укорененная в прошлом воля распоряжаться жизнью и собственностью), тем больше оно получает светских прав. Кроме того, корпоративные права отмирают; уже ничто не стесняет государства. В конечном счете люди становятся чрезвычайно чувствительными ко всякому различию и уже не удовлетворяются тем упрощением и нивелированием, которые им гарантирует великая держава. Жажда приобретения, главная движущая сила современной культуры, в действительности требует наличия универсального государства для поддержания сферы обращения. Однако серьезным противовесом такому государству является своеобразие отдельных народов и свойственное им понимание смысла власти.

Между тем, то тут, то там слышны жалобные призывы к децентрализации, самоуправлению, упрощениям в американском духе и др.

Самое же важное — это то, что границы между компетенцией государства и общества грозят быть совершенно размытыми.

Сильнейший импульс всему описанному процессу дала Французская революция, провозгласив идеи прав человека[17]7, в то время как государство должно быть удовлетворено уже тем, что в его конституции удается разумно сформулировать хотя бы перечень гражданских прав.

Как правильно заметил Карлейль, при этом следовало бы, безусловно, хоть как-то принять к сведению реальную значимость человеческих обязанностей и возможностей, а также допустимый для страны уровень производства.

Новейшая редакция прав человека содержит требование права на труд и существование.

Самые важные проблемы люди уже не хотят перепоручать обществу, поскольку желают невозможного и полагают, что лишь принуждение со стороны государства может все это гарантировать.

Мало того, что в современной литературе и публицистике имеют широкое хождение такие понятия, как «устройство» и «учреждение» (и таким способом все повсеместно хотят придать им реальный статус), но фактически государству в растущем списке его обязанностей просто навязывается все, что придет на ум и что, как подозревают, не в состоянии сделать общество. Везде пробиваются новые потребности и соответствующие им теории, но наряду с ними также появляются и долги - самая великая, удручающая насмешка XIX века. Такой способ изначального разбазаривания собственности будущих поколений указывает на бессердечное высокомерие как его существенную черту.

* [18] [19] *

Конец же этой песенки один: каким-то образом вновь входит в моду идея неравенства людей между собой. Между тем, одному Богу известно, как выберутся из создавшегося положения существующее государство и само понятие государства.