Государство в его обусловленности религией

Давно было признано, что религия представляет собой важнейшую связующую опору человеческого общества65, поскольку только она в действительности является хранительницей того морального уклада, который скрепляет общество.

Этим влиянием объясняется возникновение священного, упроченного жрецами права. Таким образом, государство должно было обрести возможно большую прочность, а тем самым служило вначале как государям, так и жрецам.

Даже если эта появившаяся двойная власть сама по себе и не способствовала удвоенным злоупотреблениям, она, к несчастью, препятствовала развитию всего индивидуального. Всякий разрыв с устоявшимся порядком рассматривался как святотатство и потому преследовался жесточайшими наказаниями и пытками: при таких окостеневших формах благочестия дальнейшее развитие было невозможно.

В подобном положении дел имеется и светлая сторона, так как во времена, когда индивидуальное начало обуздано, усилиями государственной и жреческой власти могут совершаться действительно великие дела, достигаются великие цели, открываются важные знания, и целый народ может найти в этом способ самовыражения, проявить свой энтузиазм и гордость по отношению к другим народам. Те народы, которым присуще священное право, действительно появились на свет для какой-то цели и оставили в истории глубокий след, поэтому в высшей степени важно изучить пример хотя бы одного такого народа, чтобы увидеть, как в нем сдерживалась индивидуальность единичного и лишь целое могло стать индивидуальным.

Священное право становится в высшем смысле роковым для народов, которые когда-либо служили ему. В самом деле, они никогда уже больше не будут отвечать на зов свободы; рабский дух ранних поколений будет передаваться с кровью их потомству вплоть до наших дней.

Таким образом, священные книги представляют собой в высшей степени поучительный пример не сами по себе, но лишь тогда, когда дополняются и иным взглядом на вещи — что именно данный народ позволял подавлять и подавлению чего он препятствовал.

К этому добавляется и то обстоятельство, что, как правило, раньше или позже к господству приходит деспотия, опирающаяся на религию в своекорыстных целях.

Своеобразную картину представляют государства, сложившиеся вокруг храмов и оракулов в Передней Азии, включая и Аммоний. Здесь религия оказывается основополагающим, единовластным началом, пусть даже для небольшого круга людей. Последние редко обладали подданными, чаще всего им принадлежали храмовые рабы - подаренные храму, или происходившие из племен, обращенных к служению богам в результате священных войн, или иным способом.

Дельфы и Додона также могут в этом случае называться такого рода государствами-святилищами. По закону Дельф, из некоторого числа семей, происходивших от Девкалиона (АеХфіоѵ аріотєц, аѵакте[10];), избирались по жребию пять правящих верховных жрецов, к которым в качестве высшей инстанции присоединялся еще и совет амфиктионов66.

В данном случае можно вспомнить интересное сообщение Диодора о секуляризации одного такого жреческого государства, осуществленной в Мероэ Эргаменом67. Наконец, достойно упоминания достигшее своего расцвета около 100 г. до н. э. дакско-гетское теократическое государство, в котором наряду с царем правил и некий бог (т. е. человек в качестве бога)68.

Однако величайшие, исторически наиболее значимые, самые могущественные теократии встречаются вообще не в политеистических религиях, но в таких, которые — может быть, в результате резкого скачка — вырвались из политеизма и были учреждены, появились и сформировались как реакция на политеизм. Так, например, мы видим, что евреи постоянно стремились к теократии сквозь все превратности их истории, и это ярче всего проявилось в позднейшем воспроизведении ее в образе храмового государства.

Религия брахманов появилась посредством превращения арийского политеизма в пантеизм, религия же Зенд', наоборот, возникла в результате величайшего его преобразования в невиданную еще форму дуализма. Последнюю можно рассматривать только как нечто единственное и внезапно провозглашенное одной великой (величайшей) индивидуальностью, что упраздняет всякие сомнения в реальном существовании личности Зардушта".

Такая религия мыслилась как в высшей степени теократическая; весь видимый и невидимый мир, также как и вся прошлая история (Шахнаме), разделялась в соответствии с двумя началами и, едва ли индивидуализируемыми, сопутствующими им явлениями. При этом доминирующим был пессимистический мотив: прежде любимый богами повелитель заканчивал свои дни как злодей в тенетах Аримана.

Вновь следует обратить внимание на ту легкость, с какой осуществлялся смысловой переход при взаимной обусловленности религии и государства: все вышеизложенное не помешало реально существовавшему персидскому царству (по крайней мере, ахе- менидскому), полностью присвоить себе выгоды появления на земле Ормузда и считать себя находящимся под его неусыпной и исключительной заботой, в то время как само оно фактически представляло собой отвратительную восточную деспотию. Именно благодаря этой иллюзии это царство считало все для себя дозволенным и прибегало к самым гнусным средствам расправы над своими противниками. Маги — а их влияние на жизнь было несравненно меньшим, чем у брахманов, — являлись только хранителями тех или иных придворных предрассудков, а не наставниками и охранителями. В целом мы видим союз государства и религии, в высшей степени губительный для обоих.

Вообще мало кому бросается в глаза, что нравственность получает от такого дуализма лишь ничтожную пользу. Она априорно рассматривается как несвободная: ведь Ариман так настойчиво совращает добрые души, пока они не начинают творить зло. Однако в дальнейшем потустороннее воздаяние не заставляет себя ждать.

Данная религия была настолько могущественной, что возбуждала в персах высокомерный гнев против всякого идолопоклонства. Она вообще была глубоко пропитана национальным пафосом и потому достаточно сильна, чтобы привести его к возрождению. * [11]

Вслед за македонцами и парфянами пришли Сасаниды, которые в своих великих политических проектах опирались на этот пафос и, как казалось, восстановили в чистоте древнее учение. Правда, впоследствии и дуализм не выстоял под напором ислама. Поскольку он представлял собой насильственно упрощенную картину мира, то по логике вещей должен был уступить еще более упрощенной; одна абстракция замещалась при этом другой, более доступной для понимания.

В связи с упоминанием о возрождении религии Зенд во времена Сасанидов можно было бы сказать вкратце несколько слов о подобного рода реставрациях вообще. При этом мы полностью отвлекаемся от рассмотрения тех из них, в которых учитывались только последствия гражданских войн (включая сюда восстановление Мессении во времена Эпаминонда, как впрочем и Реставрацию 1815 г., когда государство лишь поощряло церковь), и далее — от реставраций, которые только еще должны осуществиться. Имеются ввиду умонастроение еврейского народа, возложившего свои чаянья после разрушения второго храма на восстановление третьего, и греков, связывающих свои надежды с храмом Айя-София. Реставрации же, о которых идет речь у нас, почти всегда представляют собой восстановление утраченной в прошлом государственности и единства народа посредством религии или же с ее помощью. В качестве важнейших примеров, наряду с приведенным нами возрождением при Сасанидах, можно назвать возрождение еврейского народа при Кире и Дарии; империю Карла Великого, в образе которой церковное предание утверждало как бы восстановление времен Константина и Феодосия, а также создание Иерусалимского королевства в результате первого крестового похода.

Что касается величия, которым отмечены эти реставрации, то оно определяется не их успехом (тем более что он по большей части был меньшим, чем позволяла надеяться первоначальная оптическая иллюзия), а тем напряжением, которое при этом прилагалось, усилием, направленным на воссоздание некоего желаемого идеала, то есть, не чего-то действительно существовавшего, но его преображенного в памяти образа. А поскольку все окружающее уже претерпело изменение, этот образ выглядит на таком фоне очень необычно, а то, что остается в разности, представляет собой уже как бы апробированную старую религию.

Мы должны еще раз69 вернуться к вопросу об исламе с его погашенным чувством родины и жалкими, пропитанными религией государственными и правовыми формами, за пределы которых

подвластные ему народы так никогда и не вышли. И в этом случае государство как политическое образование демонстрирует нам в высшей степени неинтересный образ, где, можно сказать, с самого начала сверху донизу проявляются черты одного и того же безоглядного деспотизма. Это верно как для истории халифата, так, затем, в противовес логике вещей, и для его эпигонов. Но в высшей степени интересно, однако, почему так случилось и должно было случиться: ведь это было обусловлено самим исламом и его господством над гяурами, что и породило чрезвычайное сходство исламских государств от Тахо до Ганга, которые различались только большей или меньшей степенью устойчивости и таланта их правителей. Лишь у сельджукской знати обнаруживаются проблески попыток раздела власти.

Создается впечатление, что мусульмане почти с самого начала не слишком усердствовали в своей вере в потусторонний мир. Никакое отлучение на западный манер не имело силы, никакое моральное устрашение не принималось деспотом всерьез, и тем легче было ему придерживаться взглядов ортодоксии или какой-либо господствующей в его время секты70. Между тем, по отношению к справедливым деспотам обнаруживались очень трогательные чувства со стороны подданных, хотя правители могли как-то проявлять свое влияние только в ближайшем своем окружении.

Своеобразную устойчивость проявляет османская государственность; ее можно, наверное, объяснить тем, что ее силы расходуются на насильственное удержание власти. Но всякое приближение к западной культуре представляется безусловно губительным для мусульман, начиная с займов и государственных долгов.

Полную противоположность по отношению к характеру государства и религии Древнего Востока представляют во времена своего высшего развития греческий и римский мир. Здесь религия существенным образом обусловлена государством и культурой; существуют государственные и культурные религии и боги — государственные и культурные боги, но нет государства как государства божьего, а отсюда нет здесь и иерархии.

Итак, хотя в эту эпоху религия была обусловлена государством (позже мы еще вернемся к классической древности), все преобразилось начиная с христианской империи. Можно утверждать: это был величайший переворот, который когда-либо происходил в истории. Мы уже видели (с. 91 сл.), в какой степени культура была обусловлена религией в последующие времена христианских императоров и далее в византийскую эпоху. Вскоре почти то же произошло в отношении государства, и с тех пор вплоть до наших дней здесь и там мы имеем дело с тем или иным вмешательством метафизических начал во всю политическую сферу, во все войны и т. д. Даже там, где эти начала не являются ключевыми, они все же оказывают влияние на окончательные решения или же привносятся задним числом (например, в идущей в настоящее время71 великой войне).

Византинизм развивался сходным с исламом образом и в частом взаимодействии с ним. Однако основанием византийской власти в целом и способом осуществления ее иерархии всегда является четко выделенное учение о потустороннем мире. Последнее было свойственно уже позднему язычеству, у византийцев же к этому добавилось in concreto еще и церковное отлучение, сохраняющее свою силу также и после смерти. Речь идет прежде всего о в высшей степени неоднородном, можно даже сказать, этнически неопределенном рудименте Римской империи с его неприступной столицей, с его огромным арсеналом средств и военно-политических навыков, позволивших Византии растворить в себе грандиозное славянское нашествие и вновь по частям возвратить себе утраченное. Но отношение зависимости меняется: вплоть до иконоборческой тяжбы в существенных вопросах господствует церковь, она же судит и признает империю только соразмерно ее преданности задачам церкви, так же как писатели судят об императорах исключительно в соответствии с тем, насколько последние способствуют церковным интересам72. Даже Юстиниан должен был утверждать себя главным образом в качестве представителя ортодоксии, как ее меч и гарант ее завоеваний73. В соответствии с этим церковь и гарантирует империи послушание народов и счастье на земле. Начиная с Константина все императоры вынуждены были участвовать в теологических спорах.

Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, Лев Исавр не начинает самостоятельно теологизировать. Возможно, что уже у него, во всяком случае, у Копронима и его последователей подспудно утверждается политическая мысль — снова самому взять тетрадь в руки и стать независимым по отношению к клиру и монашеству. И тем не менее, империя снова становится ведущей частью целого и определенно выступает в качестве таковой во времена македонской династии и Комнинов. Более высокий духовный импульс церкви угасает, что находит свое выражение в затухании всех значимых ересей. И, как само собой разумеется, императорская власть, государство и ортодоксия имеют с тех пор один и тот же ценностный статус. Ортодоксия уже перестает быть опасной для империи, а скорее превращается в духовный стержень царства. Религия служит ему в качестве символа национального духа, обращенного даже больше против франков, чем против магометан.

В это время религия вступает в свою примечательную последнюю стадию: она еще один раз (1261) участвует в деле воссоздания государства. Затем, после 1453 г., став воплощением национальной идеи, она начинает замещать утраченную государственность и неизменно выступает за ее восстановление. Тот факт, что она так реально существует под властью турок без опоры на государственную власть, может служить свидетельством ее жизненной силы или ее полного омертвения.

В германских государствах времен Великого переселения народов мы обнаруживаем прежде всего знаменательное стремление власти попытаться с помощью арианства обойтись без соучастия иерархии.

Эта попытка в ходе времен повсеместно терпит поражение; ортодоксальная церковь вновь становится госпожой и добивается для себя подобающего политического статуса. Впоследствии мы не можем провести различения между церковью и ее иерархическим воплощением, поскольку в данном случае речь идет только о том, что собой представляет церковь в каждый определенный момент истории.

Правда, Западу счастливым образом удается избежать отождествления религии и государства. На грани реального и потустороннего образуется в высшей степени своеобразная имущественная корпорация, участвующая в высших органах власти и права, в той или иной мере обладающая суверенитетом.

Церковь многократно оказывается в состоянии упадка, всякий раз вызванного вторжением в нее мирского духа алчности и стремлением хотя бы к частичному его удовлетворению. Но тогда ей или же, по крайней мере, ее центральному учреждению, папству, обычно спешат на помощь светские власти, спасающие или морально оздоравливающие ее. Это Карл Великий, Оттон Великий, Генрих III. В их намерение входит и далее использовать церковь как instrumentum imperii’ и при этом — на всем пространстве Запада.

Но всякий раз властители добиваются противоположного результата. Империя Карла раскалывается на части, а церковь становится могущественней, чем была. Вырванная из глубочайшего упадка Генрихом III, она возносится на недосягаемую высоту по сравнению с его преемниками и со всеми мирскими властями. Ведь ленное государство существует, собственно, только в раздробленных образованиях, в то время как церковь а) также представляет собой частное образование в том, что касается имущества и прав, но б) по отношению же к королевской власти обладает, как правило, сверхмощью, то есть, оказывается при этом не только частью, но и целым.

Так церковь утверждается в своем единстве и силе духа на фоне разнообразия и слабой организованности государств. Начиная с Григория VII, она принимается поглощать государство, если же при Урбане II эта тенденция и ослабевает, церковь все-таки становится повелительницей от Запада до Востока.

Однако, начиная с XII века, в церкви ощущаются издержки от перерастания ее в безмерное «царство мира сего», груз которого начинает превышать ее религиозные и духовные силы. Она оказывается в противоборстве не просто с учением вальденсов о первоначальной церкви, но и с пантеистической, а также и с дуалистической доктриной, включающей в себя учение о метемпсихозе (у Амальрика Венского и у альбигойцев).

Тогда она принуждает государство дать ей как нечто само собой разумеющееся право быть brachium saeculare”. Когда же она получает это право, то может легко перейти от положения «необходимо одно» к тезису «только одно дозволено». Так, Иннокентий III, благодаря своим инструкциям, исполненным угроз и обещаний, одерживает победу.

Но с этих пор церковь выступает как торжествующая бесцеремонная реакция против собственного духа времени, как полицейская сила; она привыкает к крайним мерам и уже в новой форме конструирует будущее средневековье.

При этом она по характеру своей собственности и власти тысячами нитей сплетается с миром и фактически должна уступать [12] [13] свои высокооплачиваемые должности знати разных стран — даже орден бенедиктинцев становится помещичьим. Далее, на нижних уровнях иерархии повсеместно идет погоня за бенефициями, и людьми правит дух jus canonicum* и схоластики; помещики, адвокаты и софисты становятся самыми важными персонами. Мы видим картину всеобщих злоупотреблений и величайший пример порабощения религии ее собственными учреждениями и представителями.

А поскольку теперь устойчивость ортодоксии обеспечивается чисто полицейскими мерами, при том, что власть имущие в глубине души становятся равнодушными к ее судьбе, то можно усомниться, может ли еще такая организация, и далее управляя показным образом, вообще представлять собой религию. К этому добавляется и особенное отношение церковного государства к итальянской политике, истинное же благочестие находит себе прибежище в орденах с суровым уставом, у мистиков и отдельных проповедников.

Тогда же и должен был зародиться в церкви дух абсолютного консерватизма, при котором никакие изменения уже не могут быть для нее благоприятными, а любое движение вызывает подозрение, поскольку запутанный характер ее собственности и власти в любом случае должен будет претерпеть от этого ущерб.

Она вступает в борьбу прежде всего с государствами, где набирает силу централизованная власть (в Южной Италии и во Франции при Филиппе Красивом) и вынуждает их — и то с различными исключениями — отказаться по крайней мере от крупных конфискаций. Церковь горячо придерживается изживших себя форм власти и собственности, как и окостеневших доктрин, исключительно для того, чтобы оставить в неприкосновенности теорию властных полномочий, в то же время с жадностью хватая все, что остается ей сверх того, покуда не завладевает третью всего богатства74. И все это только в малой мере шло на ее собственные духовные нужды, большая же часть доставалась лишь тем могущественным людям, которые силой навязывали ей себя.

И уже значительно позднее того, как определилось противоречие между церковью и той религией, которой церковь должна была соответствовать, она в конце концов вступает в несомненное противоречие с со сложившимися вокруг нее государственными образованиями и культурными силами. Отсюда временами следуют соглашения с государством, которые фактически представляют собой частичные уступки последнему, как, например, [14] конкордат с Франциском I. Правда, подобные соглашения предотвратили в этих странах Реформацию.

Начиная с Реформации, церковь, с одной стороны, вновь серьезно становится на позиции догматизма, но церковь времен Контрреформации, с другой стороны, будет гораздо более отчетливо сохранять свой реакционный характер, нежели при Иннокентии III. С этих пор характерной чертой католицизма (с небольшими исключениями, например, в демагогии Лиги) становится ориентация на союз трона и алтаря; и тот, и другой осознают щекотливый статус своего обоюдного консерватизма сравнительно с духом современных им народов. Церковь хоть и не питает теплых чувств к государству, но тяготеет к такого рода государственной власти, которая в наибольшей мере выражает готовность и оказывается способной осуществить преследования в ее пользу. Церковь встраивается в современное ей государство, подобно тому, как некогда она встраивалась в феодальные отношения.

И наоборот, ей совершенно однозначно противен современный политический народный дух, и она сама нисколько не соглашается с ним75, хотя и допускает76, чтобы отдельные ее форпосты (духовные лица и миряне, не понимающие, в какую они при этом впадают ересь) заключали соглашения и были посредниками в разного рода умеренных формах пограничных отношений с ним.

Церковь отвергает народный суверенитет и утверждает божественное право правительства на власть77; она исходит при этом из испорченности человеческой природы и любой ценой решает задачу спасения души78; ее важнейшим творением является современная идея легитимности.

В средние века она соизмеряла себя с тремя сословиями, к одному из которых принадлежала. И наоборот, церковь ужасает современное конституционное представительство, так же как и демократия. Сама же она в глубине своей прежде всего стала еще больше приверженной аристократизму, а в конечном счете всегда — монархизму.

Она проявляет терпимость только в том случае и в той мере, насколько ее вынуждают к этому. Вместе с тем церковь беспощадно преследует всякое подозрительное для нее духовное движение.

В Германии и Швейцарии, также как в Швеции и Дании, протестантские церкви с самого начала были государственными, по-, скольку там правительства меняли веру и учреждали церкви. Кальвинизм, будучи сначала церковью тех западных народов, над которыми стояли преследующие его католические правительства, в Голландии и Англии также принял вид государственной церкви, хотя в Англии это произошло в форме учреждения с независимой собственностью и с представительством в палате лордов. В этом случае к кальвинизму был привит росток ленного порядка.

Школы в католических и протестантских странах частично попадают под влияние государства, а частично — церкви.

После признания столь тесной взаимосвязи и столь многообразных взаимоотношений между государством и религией задачей нашего времени становится разделение государства и церкви. Она является логическим следствием толерантности, т. е. неизбежного и фактически утвердившегося безразличия государства [к вопросам веры], которое связано с растущим влиянием принципа всеобщего равноправия. А поскольку существующее государство дает право высказаться каждому, то указанное происходит само собой. Ведь одно из глубочайших убеждений нашего времени заключается в том, что различия в вере уже не могут обусловливать различия в гражданских правах; в то же время эти гражданские права простираются очень далеко: на общее право исполнения должностей и возможность налогообложения для содержания тех учреждений, в которых субъект участия не принимает.

В то же время понятие государства претерпело новые изменения как сверху, со стороны власти, так и снизу, со стороны масс; в результате этого государство уже не подходит на роль спутника церкви. Таким образом, понятие церкви нисколько не выигрывает от того, что остается неизменным, в то время как понятие государства уже не то, каким было раньше. Ведь влияния религии недостаточно, чтобы принудить государство к сохранению существовавших до сих пор отношений.

Необходимо принять к сведению, что государство в наши дни — в особенности в Германии и Швейцарии79 — является паритетным во-первых сверху, благодаря тому, что с начала нынешнего века в результате смешений, территориальных уступок, мирных договоров и т. д. оно включает в себя так называемых «государственных бюргеров» различных конфессий (причем в значительных квотах с той и с другой стороны) и должно гарантировать своему населению равные права. Оно прежде всего признает две или несколько религий или церквей в качестве государственных, оплачивает их духовных лиц — государство должно это делать, поскольку оно поглотило ранее принадлежащую им собственность и надеется удовлетвориться таким решением проблемы. Этого и в самом деле было бы достаточно, если бы внутри всех отдельных религиозных общин не обнаружился глубокий разлад между ортодоксией и Просвещением. А уж здесь поддержание паритета оказывается задачей вовсе не из легких! Ведь опереться на приоритет «большинства» не удается, поскольку его невозможно утвердить ни на основе авторитета, ни фактически.

Во-вторых, если речь идет о том, чем должно определяться государство, то со стороны широких масс все больше и больше место религии занимает культура (в широчайшем смысле этого слова). Культура уже диктует государству в целом его сегодняшние программы.

Со временем, однако, церкви так же охотно пойдут на разрыв своих связей с государством, как это делает государство по отношению к ним. Если мы уподобим их в нынешнем состоянии кораблю, который некогда плыл против волн, но уже с давних времен привык стоять на якоре, то они снова научатся плавать, как только окажутся в открытом море. Ведь в Америке даже католицизм научился этому! Тогда они снова станут составными частями и свидетельствами свободы.

4.