Государство

Все наши построения относительно истоков и происхождения государства бесплодны и тщетны, поэтому мы и не будем, подобно философам истории, ломать голову над этими примордиальными проблемами.

Абсурдна гипотеза об общественном договоре, предусматривающем создание государства* выдвигаемая Руссо лишь в качестве вспомогательной гипотетической теории, когда он хочет показать, не как обстояло дело в прошлом, а как оно должно обстоять после него, в будущем. Еще не одно государство не возникло на основе подлинного, то есть добровольно поддержанного всеми сторонами договора (inter volentes); ведь соглашения, заключавшиеся между дрожавшими за свою жизнь римлянами и победоносными германцами — это не настоящие договоры. Поэтому и в будущем никакое государство не сможет возникнуть подобным образом. А если бы такое государство когда-нибудь и возникло, оно было бы слабым созданием, поскольку всегда можно было бы оспорить его основы.

Традиция, не различающая народ и государство, охотно останавливается на идее происхождения; народ знает героев, обладающих личными именами, и отчасти эпонимических архегетов как мифических представителей его единства7, или же он располагает темными сведениями то о прамножестве (египетские номы), то о праединстве, которое впоследствии раздробилось (Вавилонская башня). Но все эти сведения кратки и мифологичны.

Какое же знание можно извлечь, скажем, из национального характера применительно к первоначальным истокам государства? Во всяком случае очень относительное, ибо национальный характер лишь в крайне незначительных, не поддающихся определению количествах обусловлен изначальными факторами, представляя собой, как правило, сумму накопленных событий прошлого, следствие переживаний, возникая, таким образом, отчасти лишь под влиянием последующих судеб государства и народа".

Часто физиономия народа и его политическая судьба вступают в полное противоречие друг с другом в результате позднейших изменений и насилий над ним.

Далее. Хотя государство и может быть тем могущественнее, чем больше оно отвечает характеру всей народности, но ведь оно отнюдь не сливается целиком с этим характером, а соответствует лишь какой-то его составной части, задающей тон, какой-то отдельной сфере, какому-то отдельному контингенту этой народности, какому-то особому социальному слою.

Или одна лишь правовая потребность уже создала государство? Ах, этого придется еще долго дожидаться! Думается, до тех самых пор, пока власть не очистится, чтобы, преследуя собственную выгоду и стремясь уверенно взять от жизни свое, счесть за благо успокоить и всех прочих, выведя их из состояния отчаяния. Но мы не можем разделить и это благожелательно-оптимистическое воззрение, согласно которому общество является исходным предварительным условием, а государство возникло для его защиты, так что и оно, и уголовное право имеют общее происхождение. Люди - это нечто совершенно иное.

Каковы же были наиболее ранние, продиктованные необходимостью формы государства? Например, нам хотелось бы знать это применительно к обитателям свайных построек. Но ссылки на негров и краснокожих здесь не помогают, как не помогают и ссылки на религию негров при исследовании вопроса о религии; ведь белая и желтая расы с самого начала вели себя, разумеется, совершенно иначе, и темнокожие расы не могут служить для них образцом или примером.

Нечто существенно иное представляют собой и государства, существующие в животном мире, гораздо более совершенные, чем государства, создаваемые людьми, но несвободные. Отдельный муравей функционирует лишь как часть муравьиного государства, которое следует рассматривать как некое тело. Целое, существующее там, неизмеримо превосходит отдельного индивидуума, являя собой жизнь, состоящую из множества атомов;

но уже животные, стоящие на более высокой степени развития, живут семьей, в крайнем случае стаей.

Таким образом, возможны лишь две вещи: а) власть (Gewalt) всегда первична. Относительно ее происхождения у нас нет никаких сомнений, поскольку она возникает сама собой в результате неравенства человеческих натур. Часто государство было не чем иным, как ее систематизацией. Или же б) в ином случае мы предполагаем наличие могущественнейшего процесса, особенно смешения. Вспышка молнии сплавляет разнородные компоненты, образуя новый металл — скажем, в этом процессе участвуют два более сильных компонента и один более слабый или наоборот. Так в целях завоевания или используя его как повод, могли объединиться три дорийских филы и три готских племени9. Ужасной властью, на которую наслаивалась существующая реальность, и которая затем стала силой, являются также норманны в Южной Италии.

Отзвуки ужасных кризисов, которыми сопровождается возникновение государства, того, какой ценой совершался этот процесс первоначально, в самом его начале, слышны до сих пор — в тех исключительных, абсолютных привилегиях, которые были издавна предоставлены государству.

Это представляется нам некоей априорной самоочевидностью, тогда как привилегии эти, думается, являются отчасти следствием негласной традиции, как это происходит и с рядом других вещей; ведь множество традиций, о которых не говорится вслух, существует просто в силу продолжения рода, переходя от поколения к поколению; мы не можем исключать и такого рода явлений.

Если кризис, приведший к возникновению государства, представлял собой завоевание, то первоначальной сущностью государства, его основной позицией, его задачей, да и всем его пафосом было, по сути дела, порабощение побежденных10.

В самых ранних представлениях о государстве самые старые традиции далеко не всегда являются наиболее древними. Кочевые народы, в том числе и принадлежащие к «высокой» расе, отдельные индивидуумы которых, как только они попадают в иную обстановку, сразу же врастают в современную жизнь, вплоть до наших дней утверждают крайне ошибочный взгляд на вещи — патриархальный, тогда как древнейшие из сохранившихся представлений о государстве (у индийцев до возникновения цивилизации в долине Ганга, иудеев, египтян) говорят о том, что эти государства уже имели за своими плечами очень давнюю традицию, связанную о покорением природы и насчитывающую тысячелетия.

Античность довольствовалась рассмотрением трех аристотелевских форм государственного устройства и их побочных, выродившихся форм". Но подлинная градация форм государственного устройства неизмеримо обширнее и не вмещается в рамки этой классификации. Нечто совершенно особенное представляет собой, например, средневековое королевство, носившее, во-первых, строго наследственный характер, в силу чего смена династий и узурпация трона были весьма редким явлением, а во-вторых, жившее по законам личного права и собственности, являющихся противоположностью всякого суверенитета народа, так что народ никоим образом не является источником власти, в-третьих, утверждавшее права частных лиц, соблюдения которых от него можно было требовать под угрозой междоусобной войны, отказа от уплаты налогов и от воинской службы, в-четвертых, имевшее очень ограниченный круг деятельности, будучи со всех сторон окружено церковными учреждениями, университетами, рыцарскими и монашескими орденами, городами, корпорациями, представлявшими собой чистой воды республики, защищенные привилегиями и статутами, в-пятых, обладавшее неотъемлемым, неиссякаемым, не умирающим даже в годины величайших бедствий королевским правом. Можно было бы упомянуть и о мировых монархиях, о «соединенных штатах», о различных формах завоеваний, как подлинных, связанных с ассимиляцией и вытеснением коренного населения, так и мнимых, для которых характерно чисто внешнее, поверхностное господство пришельцев, о колониальных владениях и о различии между властью одной лишь коммерческой фирмы и настоящей колониальной системой, равно как и о законе эмансипации колоний.

В зависимости от изначальной предрасположенности и позднейших событий, от воздействия религии и культуры государства проявляют колоссальные различия, почему у нас и будет повод поговорить об этом в свете двух последних влияний. Здесь хотелось бы лишь коснуться противоположности между большим и малым государством и их отношения к внутренней структуре государственного устройства.

Крупное государство существует в истории для достижения великих внешнеполитических целей, для сохранения и защиты тех или иных культур, которые в ином случае погибли бы, для продвижения по социальной лестнице пассивного контингента населения, которые, будучи наподобие малого государства предоставлены самим себе, пришли бы в полный упадок, для спокойного формирования больших коллективных сил.

Малое государство существует для того, чтобы в мире было место, где максимально возможное число жителей государства было бы гражданами в полном смысле слова, цель, в достижении которой греческие полисы в пору своего наивысшего расцвета, несмотря на существовавшее в них рабство, далеко опередили все теперешние республики. Задачей малых монархий является максимальное приближение к этому состоянию; малые тирании — и античности, и итальянского Ренессанса — представляют собой самую непрочную и ненадежную форму государственного устройства, постоянно испытывая тенденцию к растворению в более крупном государственном объединении. Ведь у малого государства нет ничего, кроме реальной действительной свободы, вследствие чего оно в идеале полностью компенсирует мощные преимущества крупного государства, даже его силу; любое вырождение в деспотию лишает малое государство его почвы, в том числе и превращение его в деспотию по инициативе «снизу», несмотря на весь шум, которым обставляется этот процесс.

Каким бы ни было происхождение государства («политического объединения народности»), оно докажет свою жизнеспособность лишь тогда, когда из воплощения насилия (Gewalt) станет олицетворением силы (Kraft)12.

Дело в том, что пока длится внешний рост, любая власть стремится к полной завершенности и законченности, как внутренне, так и внешне, не считаясь с правом слабейших.

Народы и династии действуют здесь совершенно одинаковым образом, с той только разницей, что у народов решающую роль играет тяга масс ко всякого рода удовольствиям и наслаждениям, а у династии государственные интересы. Это не просто жажда завоеваний, а так называемая необходимость, примером которой может служить империя Каролингов13.

Если отвлечься от того, что власть делает внутри государства, от упразднения всех взятых на себя частных прав и распростра-

нения понятия власти на все и вся, якобы в интересах всего общества, вплоть до логического завершения этого принципа в виде формулы «Fetat c’est moi»\ внешняя деятельность власти в ее наиболее наивной форме представлена в лице старых мировых монархий, властители которых ведут завоевательную политику и порабощают, грабят и налагают контрибуции, не останавливаясь ни перед чем, и, обогатившиеся трофеями и рабами, с триумфом возвращаются в Фивы или Ниневию, восхваляемые народом как богоизбранные цари, любимцы богов, — пока не возникает более сильная мировая монархия. В Европе же Нового времени эпохи длительного спокойствия перемежаются с периодами территориальных кризисов, вследствие того, что где-то нарушено так называемое равновесие (вовсе никогда и не существовавшее).

Иногда оказывается достаточно вспомнить о Людовике XIV, о Наполеоне и революционных народных правительствах, - что власть является злом сама по себе, по самой своей природе (Шлос- сер), что без опоры на религию право эгоизма, отнимаемое у индивидуума, передается государству. Более слабых соседей покоряют и присоединяют или каким-либо иным образом ставят в зависимость — не для того, чтобы они сами не выступили больше с враждебными намерениями, это как раз беспокоит победителей меньше всего, а для того, чтобы ими не завладело и не использовало в своих политических целях другое государство; порабощению подвергается возможный политический союзник врага. Для тех, кто хоть раз вступил на этот путь, уже не существует никаких сдерживающих начал; все допускается, все прощается, ведь «заняв созерцательную позицию, не добьешься ничего, разве что раньше времени попадешься в зубы других злодеев», и «другие поступают точно так же».

Следующий шаг состоит в том, что подобного рода действия совершаются превентивно, без какого-либо особого повода, по принципу «Если мы завладеем этим своевременно, то в будущем нам не придется вести чреватую опасностями дорогостоящую войн». Наконец возникает неутолимая жажда округления своих владений; захватывается все, что кажется подходящим и что можно захватить, особенно «необходимые» участки морского побережья, при этом используются все слабости, все внутренние недуги и враги жертвы, обреченной на заклание; страсть к обладанию, особенно к слиянию мелких территорий, желание учетверить цену владения при простом удвоении земель и т. д. становятся непреодолимыми; не исключено, что и само население подлежащих захвату стран, особенно тех малых государств, где царит деспотизм и ' «Государство - это я» (Франц.) где нет свободы, стремится к аннексии собственной территории, поскольку это обещает ему расширение таможенных границ и промышленной зоны, не говоря уже об исторгаемых им искусственных криках боли, присущих современной эпохе.

Злодеяния совершаются, можно сказать, наивно; ведь чудовищным является эстетическое воздействие правовых последствий и взаимных обвинений обеих сторон. Власти, к которой страстно стремятся и которой добиваются путем всевозможных преступлений, стыдятся, поскольку слово «право» все еще звучит в ушах людей словно волшебное заклинание, без которого они не могут обойтись. Поэтому прибегают к софистике, как эти сделал, например, Фридрих II во время первой Силезской войны, а также к чистой теории о «неправомочных субъектах».

Происходящее впоследствии действительное слияние с захваченными владениями не означает нравственного оправдания захватчика, как и вообще никакие благоприятные результаты не извиняют предшествующего им зла.

И человечество должно вновь устроиться на почве, подготовленной ценой самых страшных преступлений и злодеяний, привлечь для этого свои еще здоровые силы и продолжать дальнейшее созидание.

Даже государство, воздвигнутое на крови и слезах, на проклятиях своих жертв, со временем вынуждено создать своего рода право и принципы благонравия, ибо законопослушные и благонамеренные постепенно завладеют им.

И наконец еще одно, весьма весомое, косвенное извинение — суть его в том, что преступник, сам того не подозревая, своим преступлением способствовал достижению великих, до поры до времени отдаленных всемирно-исторических целей.

Так рассуждают главным образом люди последующих поколений, обосновывающие свое преимущество во времени тем, что сложилось в ходе истории. Однако возникают и контрвопросы — что мы знаем о целях? И если они и существовали, то нельзя ли было их достичь иным путем? И разве сотрясение основ общественной нравственности удачно совершенным преступлением так уж вовсе ничего не значит?

Во всяком случае, большинство согласится в следующем — существует королевское право культуры на завоевание и порабощение варварства, которое отныне должно отказаться от кровавых внутренних распрей и отвратительных обычаев, применившись к общепринятым нравственным нормам культурного государства. Прежде всего люди культуры вправе лишить варварство содержащейся в нем опасности, его потенциальной агрессивной силы. Но остается под вопросом, действительно ли варварство цивилизуется внутренне, что хорошего может выйти из наследников властителей и побежденных варваров, особенно принадлежащих к разным расам, не лучше ли было бы, чтобы они отступили на задний план и вымерли (как в Америке), не получит ли тогда цивилизованный человек возможность преуспевать на всей подвластной ему чужой территории. Во всяком случае нельзя превосходить прежнее варварство в средствах покорения и усмирения.

Что касается внутренних дел государства, то оно возникло не в результате отречения от индивидуальных эгоистических устремлений, оно само и есть такое отречение, нивелирование таких устремлений, в силу чего подводится постоянный баланс максимально возможного числа эгоистических устремлений и интересов, которые в конечном счете полностью сливаются с интересами государства.

Наивысшее достижение, которого добивается в этом случае государство — это чувство долга, присущее лучшим его представителям, патриотизм, существующий в двух формах, на разных степенях развития — примитивной и на уровне развитых культур, проявляющийся в народе больше непроизвольно, чем как высокая расовая добродетель, отчасти питаемый ненавистью к «не нашим», но у людей образованных представляющий собой потребность самоотдачи на благо всего общества, возвышения над себялюбием индивидуума и семьи, если только эта потребность не поглощается религией и обществом.

Искажением естественного хода вещей и философско-бюрократическим зазнайством являются попытки государства непосредственно осуществить нравственные нормы и принципы, что способно и вправе делать одно лишь общество.

Пожалуй, можно согласиться с тем, что государство является «штандартом права и добра», который должен быть воздвигнут там- то и там-то, но не более того14. «Осуществление нравственного закона на земле» усилиями государства тысячу раз должно было бы потерпеть крушение, натолкнувшись на внутреннее несовершенство человеческой натуры вообще и лучших людей в особенности. Вопросы нравственности решаются на совершенно иных форумах, нежели тот, каким является государство; колоссальной заслугой государства можно считать уже то, что оно охраняет обычное право. И скорее всего оно останется здоровым, если будет ясно осознавать свою природу (а может быть даже и источник своего происхождения) как чрезвычайного института принуждения.

Благотворная деятельность государства заключается в том, что оно является оплотом права. Над отдельными индивидуумами высятся законы и стоят наделенные правом принуждения судьи, которые охраняют как заключенные между индивидуумами частные обязательства, так и вещи, жизненно необходимые для всего общества, — причем это в гораздо меньшей степени происходит под воздействием реального насилия, чем из благодетельного страха перед ним. Безопасность, необходимая для жизни, состоит в уверенности, что такое, безопасное и стабильное, положение сохранится и в будущем, то есть жители государства во все время его существования никогда уже не будут вынуждены браться за оружие в спорах между собой. Каждый знает, что прибегнув к насилию, он не умножит ни своего достояния, ни своей власти, а лишь ускорит собственную погибель.

Государство должно также не допускать столкновения различных представлений о «гражданской жизни». Оно должно стоять над партиями; разумеется, каждая партия, каждая сторона в споре стремится одержать верх, выдавая свои взгляды за всеобщую точку зрения.

И наконец — в поздних, смешанных государственных образованиях, в которых находится место для различных, даже прямо противоположных религий и религиозных представлений (в этом смысле сегодня все культурные государства носят паритетный, равноправный характер), государство по меньшей мере заботится о том, чтобы не только между эгоистическими устремлениями отдельных людей, но и между различными метафизическими системами и теориями не возникало кровной вражды не на жизнь, а на смерть (что и в наши дни при отсутствии государства неизбежно произошло бы, ибо самые ярые противники начнут свару, а другие последуют их примеру).

2.